Одна превозносится, другая унижается.
Измывательств огольцов Груне удалось избежать. Они лишь прозвищем её припечатали: Саморезка.
Но кроме злых парней немало ещё было желающих, жаждущих ударить по сердцу.
Как-то зимой, на узкой снежной тропе Груне заступила путь староверка Евдокия Михеева. Её бородавка на щеке величиной с ольховую серёжку тряслась от гнева.
– Дьяволёнка родишь! А всё груши твои, яблоки земляные поганые! Первый-то картофельный куст знаешь где вырос? На могиле дочери царя Мамерса, которая с чёрным псом согрешила!
А на Рождество из храма Груню вытолкал дьякон Савл. Велел в первый день поста явиться, чтобы получить епитимью, а до того каяться дома.
На епитимье же было сказано: отлучаешься от церкви до разрешения порочного бремени!
Батюшка Ипат порывался было подмаслить священника, чтобы сократить срок наказания, да Груня остановила его уверениями в готовности снести свой крест до конца.
И деревня разделилась натрое.
Простодушные и легкомысленные обласкивали несчастную.
Законницы сторонились.
Замороченные обрядницы плевались.
Только дома, в семье было хорошо.
Правда, парализованный Давыд, кипя яростной непримиримостью, за досками всё ещё вращал оловянным глазом и брызгал слюной. Зато матушка даже шепнула было, что, мол, и они с отцом до венчания грех сотворили.
И множество слов утешения для дочери выискал в Библии батюшка-грамотей.
Как-то вечером из-под лучины громко прочитал напрямую внуку (внучке) в чреве у Груни.
– Я, Господь, устроил внутренности твои и соткал тебя во чреве матери твоей… Не сокрыты были от Меня соки слиянные, когда я созидал тебя в тайне, во глубине материнской утробы. Зародыш тебя видели очи Мои… Мои руки трудились над тобою и образовали всего тебя кругом и выведут из чрева…[143]
Весна стремительно налетела на Синцовскую, грянула оземь и обернулась летом. Заверещали лягушки в болотце за баней Ипата. Их освистывали соловьи с черёмух.
В этом гвалте отец с дочерью мотыжили береговую луговину. Вытрясали почву из корневищ. В земляной пух рядами садили клубни.
Когда ещё раздадутся гнёзда вширь, вспучит поле урожаем, и заступ примется выносить на свет Божий несчётно розовых картофельных детёнышей, а уж на этой земляной перине сучит ножками порождение человеческое. В переносной колыбели с высокой дугой-рукоятью лежит на пригреве в одной рубашечке младенец, тоже как бы из картофелин сложенный – с множеством пережимчиков на ручках и ножках.
Потап.
Плавает в кораблике вслед за Груней. Сосёт палец, смотрит в небо, на тучки – швырки картовной каши на голубом блюде.
Или во сне вдруг широко улыбнётся беззубым младенческим ротиком, а потом сморщится и заплачет навзрыд.
Это хор Ангелов терзает его сердце несказанными радостями и печалями.
А проснётся – знакомое лицо прозрачной летней тучкой надвинется на него, и он птицей выпорхнет из люльки. Замелькают перед его глазами плоскости и грани человеческого жилья.
На руках матери, будто ветром носимый, скоро обживёт он все углы избы, светлые и тёмные, холодные и тёплые, перемежая эти полёты наяву с сонными. И в какой-то миг вдруг обнаружит себя сидящим напротив трепетного жара.
Огонь в печи изумит его сильнее солнца.
Здесь же однажды откроется для него мир запахов, когда мимо него к столу пробежит бабушка Маруся с горячим зерновым слитком на деревянной лопате.
(Он носом поведёт следом.)
Потом он станет различать приторность дегтярного вара, которым дед Ипат натирает нить для подшивки валенок.
Запах сырой глины от новой печи.
Свежесть морозного воздуха из двери вслед за гостем.
Настанет миг, когда от грома содрогнётся изба и угнездится в младенце сознание мировой бесконечности.
А на своих ногах начнёт он обживать пространство заново.
Теперь удивят его тайны подпечья, изящество точёных ножек стола, щели между половиц.
Откроется свойство картофелин кататься по полу.
Потом в клубнях увидятся ему то овечка, то горбатая бабка, то кукиш…
Наконец, на глазах у него стараниями деда родится картофельный человечек с ягодами клюквы вместо глаз. В прорези широченного рта – острые, кусачие зубы из обломков ракушечника.
Вместо рук – ветки, впятеро расщеплённые на концах.
На тощих ногах-палочках настоящие лапоточки.
– Это твой братец, Потатка!
(Сам носитель имени, он, Потап, по младости и косноязычию как-то переиначил его на такой манер, когда его спросили, как звать. Ответил: «ПотаТка». Так его и стали кликать – Потатка. По замечанию учёного деда – «на латинский манер»).
Дед Ипат заговорщически спрятал картофельного парня под стол, распластал по столешнице седую бороду, и глаза его стрельнули во внука ребячьими озорными живчиками.
– Солёна Картовна жила в землянке среди кротовьих нор и червяных ходов, – начал он сказ. – Родила она сразу дюжину ребят, вишь какая плодовитая, похлеще любой свинки будет. Все детки выдались округлы и ладны. А один урод – бугор на бугре. Она его на самый край гнезда, под порог утолкала. Мол, на роду тебе написано сторожить братцев-красавцев.
А скажу тебе, Потатка, в ту пору в подземном царстве неспокойно было. Кроты недоброе затевали. С червяками в сговор вступили. И к самой поре спелости объявили войну картофельному народу.
Скоро и к землянке Солёны Картовны присунулась зубастая морда. Хвать за бок сторожевого – он и проснулся от боли да от обиды. Крот на второй бросок изладился, а у Сторожевого под рукой морковь – вострый конец. Он с ней на крота словно с копьём.
Попятился вражина. Хотя не перестаёт зубы скалить, стращает.
Тут под рукой сторожевого ещё камень оказался. Крот пасть растворил, сейчас сожрёт. А камень-то на зуб попал, клык обломился, супостат поперхнулся да и вспять от геройского воина.
И с червяками наш Сторожевой тоже не больно церемонился. Только, бывало, червяк обвивать его начнёт, он боком на вражину навалится, поднатужится, разопрёт локтями – из того и дух вон, лопнет как рыбий пузырь.
Так и жило-поживало картофельное семейство в своём земляном дому. Не торопились умирать, чаяли состариться. Да разве судьбу угадаешь? Не грело, не горело, да вдруг и вспыхнуло. Однажды утром люди начали сверху железо совать. И сторожевого саданули заступом по плечу. Отсекли полбугра. А потом выворотили на свет, взяли в плен. Вот как на войне бывает. Где-то отец твой тоже воюет…
(Так было давно объявлено безбатешному Потатке на его резонный вопрос о местонахождении батюшки.)
Мальчик заплакал от сочувствия то ли геройскому картофельному сторожу, то ли чаемому родителю.
– Не клеви ребёнка, тата, – попросила Груня, тоже с шитьём в руках слушавшая сказку.
– Да вот же он, живёхонек! – воскликнул дед и в утешение выставил перед Потаткой спрятанного под столом самого геройского из семейства Солёны[144] Картовны.
Солнечное зачатье случалось в конце декабря. А рождество – в одну из ночей конца июня.
Всё хуже спалось Груне. И наступал такой час, когда, пробудившись, чувствовала она, будто какая-то сила гонит к окну, заставляет распахнуть настежь…
В расщелине далёкого ельника за рекой сияла белая капля космического литья, быстро поднималась будто лебёдкой на невидимой нитке – зримо, заметно.
Только Груня проморгалась, протёрла глаза, Оно уже высоко над лесом. И зайчик пойман. Теперь весь этот день – нарождения Солнца – будет мерцать в глазу.
Чем сильнее сжимаешь веки, тем глубже, куда-то к затылку уплывает мучительно яркая горошина.
Ладонью прикроешь глаза – солнечный зайчик перескочит на ладонь и опять станет дразнить, уворачиваться.
Какой тут сон!
«Что просится, то и деется», – в случае неурочной побудки говаривала матушка Маруся.
«Лиса и во сне кур считает», – добавлял батюшка.
И Груня сделала первый решительный шаг в долгом пути по очередному дню – развела огонь в кормилице.
Под звон железной заслонки сползла с печи матушка. С подойником убралась к скотине.
Отец слез с полатей, испил воду из ковша.
Немного погодя донёсся с повети мерный колокольный трезвон молотка по наковаленке – отбивал косу батюшка.
За перегородкой тоже, как пробудившееся животное, замычал парализованный брат Давыд. Звал на помощь. И Груня с матерью перестелили под ним лежанку, накормили творогом с ложки.
Вывели корову под пастуший рожок и обе напутственно перекрестили.
На реке туман клочьями разносило, а в окне стёкла запотевали.
Тут и на стол собирать.
– Вставай с постели – горячие поспели!
Дед Ипат просунул клюку под кисейный шатёрик (от комаров) и крючком подёргал спящего Потатку.
Клюка будто при поклёвке была цепко схвачена. По обычаю дед с внуком поиграли в перетягивание, и вскоре розовый мальчик десяти лет со светлыми ресницами и рыжими кудрями сидел за столом у открытого окна и в очередь со взрослыми загребал с общей сковороды жареную в сметане картошку вприкуску с солёными рыжиками, которые он накалывал в блюде острой палочкой.
За окном в молодой черёмухе, ровеснице Потатки, золотилось солнце. В другой облачный день окно бы не открыли из-за гнуса. А в такое утро на припёке мелкую нечисть быстро сморило.
Оводам же, наоборот, подавай зной и сияние, избяной мрак их ослеплял, останавливал. Влетать опасались, хотя и чуяли человечину, самую сладкую, детскую, близко сидящую, сразу за подоконником…
Ветерок ерошил волосы Потатки, солнышко поджигало рыжину на его голове, искрило.
Получалось, будто одно солнышко гнездилось в черёмухе, а в избе – другое.
Место за столом у Потатки было поучительное. Здесь, у окна, будто у поднятой плотины мельницы, воедино сливался семейный мир со всем остальным.