Мужиков тронула молодая бабья удаль, а жёнок – сказочное возвышение «своей сестры».
Только староверка Евдокия Михеева ревниво, неуступчиво бурчала: «Вот как у них, у никонианцев-то. Одна бл… ь указы пишет, другая речёт»…
Если бы читан был этот Указ летом на истомном пригреве, тут бы сразу и свара заварилась. Сразу бы открылись в синцах согласные и отказные. Дотемна сшибались в прениях.
Снежные вихри позатыкали рты говорунам. Растолкали по жилищам. В тёплых избах каждый в отдельности промысливал картофельную думу медленно. Как рассада с подоконников начинала листвяной гон, лишь почуяв всю глубь земли под корешками в огороде, так и картофельной напастью решительно озадачились синцовские мужики, только когда вышли на пашню с торбами зерна на боках.
Целиком пашню засевать? Или урезанную на четверть?
Положим, плюнуть на царицу, своевольно рожью засадить «указную» картофельную землю. Но тогда «Катька» с тебя двойную подать сдерёт.
Пойти на хитрость: и голизну для отчёта оставить, и постылого овоща в неё не закапывать, то есть и штрафа избежать, и свой нрав соблюсти. Но тогда всё лето будет колоть глаза эта добровольная запусть, и на душе будет так, словно собственному голодному ребёнку корочку пожалел.
Долго ломали голову и решили, что лучше недомудрить, чем перемудрить. Положили – потрафить царице, испробовать плодовитость её любезного картофеля. Тем более что семена даровые.
Стали строго к Груне приступать: верно ли слово царицы? Где обещаное?
– Идут обозы. Важский городок миновали, – докладывала она со слов ямщиков.
– Посланы бабы в лес за грибами, а им навстречу медведь с зубами!..
Минула Федосья-колосивая, стрелы ржи на полянках, чищенинах, клиньях выметнулись в поларшина, а за обрезами зеленей – подсыхающая пашня угасала на извод души.
Расползалось по деревне:
– Ждём, инно руки обвисли.
– Надеючись и конь копытом бьёт.
– Нет, мужики, квашню крышкой не удержишь.
И в утро на полнолуние сговорились засевать «указное» хотя бы и полбой теперь, в просрочке.
Ночью старики маялись костоломом. Пророчили непогодь.
С рассветом полил ледяной дождь.
Была землица в охотке, стала в загнётке.
Отчаянье подступало. Но нет худа без добра.
На другой день по подмороженной дороге дотащились-таки до Синцовской подводы с посадочным картофелем.
Налетели на обоз радостные сеятели с корзинами.
А опередившая всех Лиза Мигунок как взовьётся:
– Андели! Ждали обозу, а дождались навозу!
Стали пальцами тыкать в даровые клубни – оттуда гноищем брызжет. И полетели эти мёртвые, скисшие катыши в Груню с Потаткой, прибежавших было торжествовать свою победу.
Птица Сирин с небес спускалась на счастье, да лишь помётом окатила.
Гнали Груню с Потаткой до дому, пока на Умку не напоролись.
Собака лаяла.
Нападчики вопили похабы и назидания.
– Взялись вы царице служить – вам и головы сложить!
– Царица ихняя – табачница!
– Не косы тебе, Грунька, надо было отрезать, а язык!..
Побегами сорняков на запущенных землях расцвела в деревне злоба. Пучками лебеды, острыми, как шипы боевой палицы.
Мохнатыми гусеницами чертополоха.
Змеями хвоща.
В осиное гнездо превратилась избушка раскольницы Евдокии Михеевой. Каждый вечер в межеколье[145] в её избу набивалось полно народу – на сектантский молебен и просто на прислух.
Окно было завешано.
Ветхую дерюгу закат словно искрами прожигал.
Евдокия в чёрном апостольнике «косно и твёрдо» читала грамотку будто бы спасшегося от казни царя Петра Третьего:
– Я самодержавный властелин, император всему народу во все стороны Его величеством утверждённый проверенный именной Указ даю… Кто с готовностью выйдет навстречу, чтобы видеть моё благословенное лицо и красу сознательно и нелицемерно, с сердцем горящим и высоким духом, тому……подушную подать назначить 3 копейки[146]…людей старой веры наградить древним крестом и молитвой…
…соль раздавать безденежно…
…бесовские учреждения злонравной царицы изводить нещадно…
Евдокия поклонилась «до персей», и когда выпрямилась, то в руке у неё вместо бумажного свёртка блеснул восьмиконечный раскольничий крест.
Одобрительным гулом ответствовала изба.
Не стали ждать темноты, взялись за колья и толпой повалили с горы.
Семейство смолокура припало к окну.
За их спинами выл от бессилия парализованный Давыд. Кому как не ему, прирождённому воителю, и встать бы сейчас супротив орды с жердиной наперевес. Одного замаха было бы достаточно, чтобы отпрянули. Хотя бы и вот этот вооружённый рогатиной дураковатый Илька Княжев. Он и прежде мимо дома смолокура не проходил без камней за пазухой. Воевал с Умкой зверски, только что сам не лаял и не кусал. А теперь у недоросля появилась возможность окончательной расправы.
Нож рогатины надвигался на отчаянную суку. Она не замечала жала лезвия – её бесил запах засохшей медвежьей крови на оружии.
Отступала, щерилась да вдруг изловчилась и впилась зубами в древко убийственного трезубца.
Короткими перехватами клыкастая пасть приближалась к руке охотника. Илька уже готов был бросить рогатину, но тут подскочила Капа Лыскова и огрела Умку по голове бельевым вальком.
А медвежатник приколол.
Победа опьянила толпу.
Илька торжественно поднял чёрно-белую шерстину над головой, пронёс как навильник сена и сбросил в колодец.
Груня ладонью запоздало прикрыла глаза Потатки.
Ипат у окна плакал немощно, по-стариковски. По спине его гладила, увещевала жена Маруся.
Неужто и им смерть принимать?
Но видимо, кровь псины утолила жажду мести у толпы. Даже на крыльцо не взошли. Повернулись на крик атаманши.
На бледном лице раскольницы в вырезе апостольника чернел провал распахнутой пасти.
Двуперстие вонзилось в небо как рогатина без ножа.
Короткая речь – и ватага ринулась за главаршей в сторону Сулгара, «волость поднимать».
После буйства оглашённых и убийства сторожевой псины потемнело в просторном доме Ипата Лукича – и в светлое время держали теперь они закрытыми ставни в обоих жильях, на всех восьми окнах.
Потом и двери решили подпирать добавочно к железной щеколде. Подумали и наполнили водой все кадки, бочки, ушаты – на случай поджога.
Будто волны некоего Потопа разлились под окнами богатого пятистенка, мирская злоба просачивалась, давила. Вынуждала ходить неслышно, говорить вполголоса.
Духовное удушение нарастало с каждым днём.
Первым не выдержал хворый Давыд. Помер молча со слезами на глазах.
Заглянули к нему утром со свечой – он уже не дышит, а влага всё сочится из-под холодных век.
Ту свечу ему и в скрещенные руки вложили.
Увезли хоронить под крики и улюлюканье осатаневшей деревни. В церкви дождались темноты. Лесом крались в дом.
Добродушный, покладистый Ипат Лукич той же ночью дал супруге Марусе и дочери Груне с Потаткой решительный и строгий приказ – бежать на Медведок, переждать напасть там в избушке смолокурни у рендаря Павла Васильевича.
В кузовок Груне сунул Ипат заряженный пуффер (пистоль), показав, как взводить курок и целиться.
Куплен «лепаж» был Ипатом для острастки после того первого сплава, когда в него, молодого и простоватого плотогона, на Берёзовых шиверах стрелял Климка Шумилов.
Дурное предчувствие не обмануло Ипата.
Как в воду глядел.
На следующий день прорвало плотину милосердия народного, волна картофельного Потопа смыла Ипата Лукича в вечность – забили приспешника б…кой царицы дубинами на крыльце собственного жилища и тело сволокли в Пую.
Скотина с его двора разбрелась.
Скарб растащили. Стёкла повышибали, иные вынули из рам для последующего применения.[147]
Заканчивалось лето обильными росяными обвалами по утрам.
Казалось, снег выпал.
А дни тянулись чередой – тихие.
Всё древесное, корневое под холодными росами увядало, а теплокровное, наоборот, воспаряло.
Скворцы взбесились. Нападали стаями на рябины, обгрызали подчистую.
Бесстрашно сновали под ногами мыши-полёвки с заготовками на зиму.
Вепри нагло взрывали залежи на околице.
И люди, несмотря на обложной покой этих утр и тихость дней, тоже будто с цепи сорвались.
Им, крестьянам, существам стеблевым, зерновым, расслабиться бы, дожинки справить, беспечно пображничать, а и они, тоже словно обуянные какой-то вселенской тревогой, сбивались в стаи, воинственно бродяжили по волости.
Встречь им царицыны ловцы-усмирители…
В одно такое туманное, мокрое утро из Ровдино в Синцовскую шёл карательный отряд поручика Крицкого.
Роса струями разлеталась от солдатских башмаков, радужно фонтанила под солнцем. Пехота была словно красками осени обрызганная.
На офицере багрянился верх треуголки, ярко горели красные обшлага мундира. На солдатских головах покачивались жёлтые кивера и колени обтягивались рейтузами под цвет жухлого осинового листа.
Деревню прошли сходу. Лагерем встали на Поклонной горе.
Капрал с солдатами отправился с обыском и дознанием.
Писарь установил раскладной стол.
Возле дороги соорудили «кобылу» из свежесрубленной осины.
И расселись за кашу из походного котла.
Кудрявый, розовощёкий поручик Крицкий и долговязый штык-юнкер Греф сидели на чурбаках и ели из оловянных мисок.
Поручик был в камзоле нараспашку, в чулках и башмаках напоказ перед штык-юнкером, одетым в простую суконную куртку и в шаровары, заправленные в сапоги.
Дело у них уже было решённое: зачинщиков доставить в Повытье военной коллегии.
Остальных – пороть.
Толковали о житейском.