– ответствовал Потап Семёныч.
На окраине Вышнего Волочка дормез заворотил к почтовому стану. Потап Семёныч задал корму лошадям и толкнул дверь ямщицкого придела.
Распрямился за порогом и в свете огня от печи предстал на обозрение езжалой братии рослым мужиком в армяке (оромя) с шапкой в руке и с кнутом за поясом.
Голову обливала струящаяся медь густых рыжих волос. Рта было не видать под усами, дождём будто впрядёнными в бороду.
– Здорово, станочники! – горловым низом исторглось из-под этой волосяной обливи, и в глазах сверкнули как бы огоньки недавнего лихого выстрела на тракте.
В ответ посыпалась разноголосица:
– Дай Бог, возить не перевозить!
– Никола в путь!
– Христос по дорожке!
Приезжий склонился, отжал бороду словно вехоть и сел за стол.
Кнут-самопал протёр сухим платком из запазухи. Оттуда же достал мешочек с порохом и принялся заряжать.[151]
На шесток, в огневой припёк, выволокли на ухвате горшок с кипятком. Самая голодная «чёрная» ямщина с двуглавыми орлами на кафтанах первой пошла на приступ – размачивать сухари в кринках. Подрядным ямщикам с бляхами на шапках и с сигнальными рожками через плечо подавала девка, каждому наособицу – пшеничную кашу в деревянных мисках.
А Потап Семёныч, вольный, ожидал заказанного в гостевой кухне горохового супа с селёдками. Сыпал в мерку пороха, заворачивал в тряпочку и провожал шомполом в глубину ствола. Нагребал из кармана дроблёного кремния и струйкой пускал в дуло. Все внимали этой ворожбе под разговоры о распутице (она в пух разорит), под споры о выгодах почты лёгкой и тяжёлой, под вздохи о копытной язве и шёпот молящихся перед обозной часовенкой в углу на деревянной ножке.
Напоказ колдовал с самопалом Потап Семёныч. Может быть, даже в острастку лукавому товариществу, тоже только с виду ласковому с ним. За глаза судачили о Потапе Семёныче, мол, «больно много воли взял».
Шептали: рыжий да плешивый – люди спесивы.
Поднятыми заглазно чарками провожали в путь двусмысленно: «За здоровье коней, что возят милых гостей!» Потому, наверное, что был он на государевом тракте один из немногих «самоходец со своими лошадьми».
Восхождение к этой единоличной, фамильной гоньбе между двумя столицами началось у него с ямских охотников крестьянского общества деревни Синцовской (в отработку подушной подати), прошло через все ездовые и почтовые состояния и основу имело таинственную.
Говорили, что он «жил в лесу, молился колесу». Сам Единорог ходил у него в поводу – копытные заговоры от него получены. Так что он и дохлую лошадь в оглобли поставит…
Двадцать лет непрерывной езды потребовалось, чтобы он из расторопного, услужливого повозчика превратился в этого осанистого путевого дельца.
Настолько сделался хваток и сноровист, что и всякий неприятель теперь с почтением оглядывался, когда он крепкой рукой с облучка заворачивал гривастые морды копытных зверей – «аж шеи трещат!» Или когда с пряниками и вином в корзине в распахнутой шубе и в заломленной шапке шагал по московской Коломне к своей любушке.
Или душой, устремлённый к небу, размашистым ходом одолевал паперть излюбленной Спасо-Конюшенной церкви в Питере с усмешливым прожигом во взгляде, так что богомольные старухи шарахались от него и – свят, свят, свят – оборонительно крестились.
Или когда пировал в Торжокском трактире в обнимку с испанской гитарой, длинной и узкой, как весельце челна. Толстые пальцы левой руки вставали на лады иной раз невпопад, зато удары по струнам правой были мерными и решительными.
Эй, вы! Ну ли!
Что заснули?
Шевели, гляди!
Вороные, удалые,
Гривачи мои!..
«…Любезному батюшке Потапу Семёнычу из вотчины его Синцовской от сына его Спиридона Потапыча низкий поклон и великое челобитие. И при сём желаю многолетнего здравия от Адама и до наших дней», – читал Потап Семёныч.
Синюю бумажную «сорочку для письма» только что передал ему станционный староста, по чину бритый «постановец на четырнадцатый класс».
– Как же сыскали? – удивился получатель.
– Кто на трахте не знает Потапа Синицу! – польстил служака. – Твоя слава не на долгих ездит.
– Хороша слава, да лучше каравай сала, – сердито ответил знатный конюший.
«…Да будет тебе, батюшка, Потап Семёныч, вестно, что все мы по отправке сего письма живы и здоровы, а бабка Агриппина – матушка твоя – больная трудно: что подымешь, то и положишь, сама ни на волос не ворохнется. Вчерась у неё отнялись руки и ноги, а теперь уже и не говорит. Она благословила тебя, сына своего, твоим Ангелом да Казанской Богородицей. Оставила на помин души и на погребальное обзаведение пять рублёв. Спасибо, хоть в здравом уме исповедовалась. (Приводили и ворожей. Не поскупились. Да ничего не помогло.)
Видать, батюшка, кому жить, тот будет притоманно жить, а кому умереть, тому и ведуньи в растрату.
Эх, батюшка! Горе в лохмотьях, беда нагишом. С бабкой намучились, а тут ещё случился пожар на Медведке в нашей смолокурне. Подчистую выгорело. Такая проруха, что не приведи Господь.
Приезжай, батюшка, приезжай, Бога ради, поскорее. И без тебя в нашем деревенском обчестве найдутся охотники на ямскую повинность. А мы бы с тобой за одну зиму обустроили Медведок и опять со смолы масляно зажили.
Супруга твоя Софья, любезная моя матушка, слезми исходит, кажинный день поминает.
При сём во ожидании тебя остаюсь в Синцовской вотчине сын твой Спиридон со всем семейством».
…Читчик оторвал от «сорочки» угол, скатал бумагу в шарик и принялся запыживать им ствол самострела…
Назавтра к рассвету, на Николу Вешнего, дождь иссяк. Солнце взошло очищенное, надёжное.
С забранными за пояс полами армяка Потап Семёныч поил у колоды вороного Бабая и каурую Лавру.
На дороге зазвенели бубенцы, и во двор въехал цыганский шарабан.
Таких на трактах не перечесть, не диво, если бы за этим шарабаном не рысил в поводу чалый (серый в инее) могучий арден с короткой спиной и толстыми ногами; холка выше крупа, прямые плечи «доски»…
Потап Семёныч черпальный шест забыл перехватывать. Всматривался в гривастое чудище так, словно выцеливал, на мушку брал.
Кипение купеческой страсти почуял в нём старый, вожжатый цыган с серьгой в ноздре.
– На таком коне, господин Потап, без корму, на одном кнуте можно ездить! – словно для прыжка осаживая чалого на задние ноги, выкрикнул он на заман.
Арден очаровывал, манил.
Потап Семёныч забирал ус в рот, будто хотел сам себя в узде удержать.
Не помнил, как выпустил загнёт из рук. Бадья выстрелила из колодца порожняя, а он даже не оглянулся.
Вблизи коня и вовсе ударило ему в голову, как от понюшки табака.
И цыгане наседали.
– Такому тот же корм, а работы вдвое!..
– Одной рукой его будешь бить, а другой себе слёзы утирать!..
– Без такого коня ямщик – сирота…
Будь Потап Семёныч в мужицком состоянии, тогда бы руководством, конечно же, стала ему известное присловье: у цыгана и у ямщика не бери коня. У цыгана лошадь ворована, а у ямщика изломана.
Однако он из сермяжного круга давно выбился, на одну ногу стал с летучими ромалами в негласном уговоре: вору у вора воровать – только время зря терять.
Решился.
– Куплю или нет, а поторговаться можно, – молвил Потап Семёныч и пошёл вокруг ардена с осмотром.
Чалый стоял на всех четырёх ногах ровно, не скрюченный никакой нутряной болью.
Хвост висел как на вешале, без напряга.
Заглянул Потап Семёныч в ноздри – сухо.
Заворотил губу и надавил пальцем на десну – вмятина тут же снова красным налилась…
– Не худ конёк, да не худ ли будет торжок?
– Нужда цену не ждёт, господин Потап, – ответил старый цыган. – Вон у тебя пара стоит – чем не мена.
– Бог с тобой, Буртя! С одного тягла две дани не берут!
– Не запрос корыстен, а подача, господин Потап.
– Да ведь этот арден у тебя богоданный, небось! А у меня оба выкормленные и выезженные самолично.
– Что тут скажешь? Да! Бог цыгана любит!..
– Проси много, Буртя, а бери что дают. Сойдёмся на одной моей каурой. Да четвертной билет впридачу. Ведь уведённый он! Не верю, чтобы с торгов.
– Кто цыгану не верит, того он обманет. Кто верит – тому он последнее отдаст…
Цыгане в шарабане укатили теперь уже с Бабаем и Лаврой на поводу – как не бывало.
Всё случившееся могло бы показаться Потапу Семёнычу сном, виденьем, мороком, коли бы залогом былины не остался при нём во дворе этот могучий конь.
Они оба были смущены.
Конь нервно хлестал по бокам длинным хвостом.
Потап Семёныч перевязывал кушак – потуже.
Выплюнул ус, нашёл в кошеле полушку и бросил в воду по обычаю первого поения «через серебро».
Конь пил, а Потап Семёныч трепал его по шее и приговаривал, мол, глаженый лучше хвалёного.
Битюг цедил воду, оголяя передние, кривые, зубы – кусачий, знать, зверюга.
И белок в глазу у коня, куда бы он ни глядел, всё выворачивался наружу, значит, нраву строгого.
Звали его Дублон[152].
Вышний Волочок – Домославль
Выехали за город.
Потап Семёныч слухом был весь под копытами.
«Каково! – думал он о новом коне на песчаниках и в изумлении захватывал бороду в кулак. – Одними передними управляется!»
На твёрдой дороге наслаждался тягловитостью.
В грязях толчками подавался вперёд, в помощь.
Любовался хождением мышц под серебристой шкурой.
«Канаты, а не фасции… По бедру кранита до колена прокатывается… Каудала – в узел…»
И радостным взглядом окидывал вешние окрестности.
По обе стороны тракта разлетались бирюзовые полотнища оживших озимых. До головокружения доводили эти долгие, тягучие взмахи полевых и луговых крыл с деревеньками-нахлебницами.