– Богу молись, а чёрта не гневи, Карп Демьяныч! Слух прошёл, за тридцать тысяч льняного аванса ты лишь возом сахара откупился. Нажива знатная!
– Её-богу! Крест на мне! Больше воза сахара не можно было!
– Хотя и на сахар тоже ведь цены тогда упали.
– Подлинно, благодетель! У меня голова так болела, что чуть не треснула. Всё своё именье пришлось отдать.
– По три копейки на рубль!
– Никак нет-ста! По пяти!
– Так чем же ты нынче пробавляешься?
– Ничем! Видит Бог! Ничем! Подале держусь от долговой ямы. На сына всё перевёл. Теперь он торгует. Нынче поставил мой парень льну на двадцать тысяч!
– Вперёд, конечно, и он тоже законтрактовал? Аванс забрал и своей бабочке тоже дом успел построить…
– Старинный шутник ты, Потап Семёныч! Благодетель ты мой! Полно молоть пустяки – возьмёмся за дело.
– В дороге я не пью.
– Да хоть пригуби! Ну, пожалуй – ста!..
Речь купца становилась неразборчивой. Он норовил выпасть через перильца. Так что когда его бричка догнала карету, Потап Семёныч как младенца перенёс захмелевшего приблуду на сено в его экипаж.[155]
Кружились над дормезом призрачные дали.
Копыта коня будто бы ворочали диск земной, и тень от повозки, как зубчик шарманки, пробегала по струнам лесов – всё вокруг пело, звенело, прищёлкивало, толкало под бока.
И в голове прозорливого ямщика в это время тоже кругами расходились, в петлю заворачивались насущные коммерческие соображения.
Трое ломовых дрог с лошадьми держал он в подряде на перевозке олонецкого камня в Питер – может, на развилке в Едрово встретятся?
Да был у него пай в баржах купца Смородинова, из памяти не выходило: как суда в половодье пройдут через волочковские шлюзы?
К тому же намеревался Потап Семёныч купить токарню с кузней в Яжелбицах: не перебили бы проворные охотники…
Лес кончился. Земля распахнулась пашнями.
Запахло парным мясом.
Вспоминалась Потапу Семёнычу изба в далёкой Синцовской, пропитанная варевом родовой жизни.
С языка излилась егорьевская:
…Матушка-скотинка-чистая дорожка,
Травка-муравка, зелёненький лужок.
Заиграю во рожок!..
Журнальный протоколист, оживший внутри дормеза, присунулся к отдушине за спиной Потапа Семёныча.
– Тоскливые песни у русского народа, это правда, – заговорил болезный. – Чай, и твоя душа, ямщик, тоже горестью полнится при виде сей безмерной нищеты и беспросветного невежества. Ничего, брат! Скоро всё изменится для крестьян. Порадеют за вас, несчастных, заступники народные…
Тут просвещённый русский пассажир начала XIX века вроде Алексея Макаровича Ртищева мог бы, пользуясь удобным случаем, разразиться и целой лекцией в духе зрелого декабризма: «Цыган заставим принять Православие, иначе – вон из России. Буйных с Кавказа – в Сибирь! Жидов – в Турцию!»
Можно было бы услышать от него и такие фразы: «монархическая Россия забита и неподвижна», «для благоденствия народа необходим республиканский строй», «отобрать безвозмездно половину помещичьих земель»…
Будучи культурным столичным жителем, он, этот седок, конечно же, имел в своем умственном обиходе и мысли из таких популярных в те годы трудов как «Письмо о китайском торге» А. Радищева, «Делёж земель» П. Пестеля, «Крестьянский социализм» Н. Тургенева.
Подобные путевые беседы были первыми опытами хождения в народ национальных наших гуманистов, которые ставили в своей революционной игре на слабых, на общины – суть колхозы в недалёком будущем, хотя уже тогда в России, как, впрочем, и во все её времена, жизнь держалась на свободных и сильных хозяевах (с ударением на «а»), таких, как наш славный ямщик Потап Семёныч Синцов, не бывших ни царскими прислужниками, ни убогими нищими. Из людей такого типа в те же годы в условиях Соединённых Штатов Америки выковывалась мощь современной нации. (См. «вестерны»).
Завиднелся пахарь в поле.
Его корабль с лошадиной мордой в передке плыл по мутной глинистой реке в берегах прошлогодней стерни.
Пути дормеза и этого мужика за сохой сошлись у обочины.
Журнальный протоколист при виде крестьянина явил необычайную живость: приказал остановиться, выскочил из кареты и раскинул руки, словно хотел обнять сразу и мужика, и его клячу.
– Истинному володетелю земли Русской – слава!
Встал меж двух коней – мясистым арденом и костлявым мезенцем – в распахнутой шинели с пелериной сам как норовистый конёк со своими похожими на уздечку усами-бакенбардами.
Сцепил руки за спиной, согбенный, спросил у крестьянина с подобострастием:
– Ты, конечно, раскольник, ежели в трудах по воскресеньям?
– Нет, барин, я прямым крестом крещусь.
– Отчего же в праздники пашешь?
– На неделе-то барщина.
– Как же ты успеваешь хлеб свой доставать?
– Не только праздники наши, а и ночи. Не ленись, так с голоду не помрёшь. Вторая лошадка на подставу. Дело-то и споро.
Журнальный протоколист тяжко озадачился, какой бы следующий вопрос задать из сонма их, кипящих в его голове.
Силился выбрать самый подходящий.
И вдруг опять словно подавился, померк лицом.
Прихлопнул рот ладонью.
В ужимку, скорым ходом убрался с глаз долой за дормез.
Пахарь с ямщиком понятливо помолчали.
Поскольку очередь для вопрошания была теперь как бы уступлена Потапу Семёнычу, он и не преминул этим воспользоваться в своих интересах:
– А что, есть ли у вас в деревне крепкие мужички, с кем бы о делах можно посудачить?
С ровней пахарь заговорил раскованней:
– Свояк у меня страсть как востёр! Тоже на извозе разжился. Выкупился. Теперь в Питере два дома у него записано на подставных… Ещё Хрипатый Андрей. Тот горшечником был славным. Отминал и лепниной обделывал да глазурью с росписью. Тот теперь в Твери в каменных палатах из собственного кирпича проживает… Да Федот Неклюев. Он с братьями у нас в селе пильню держит…
Из-за кареты донёсся негодующий голос столичного литератора:
– Это всё выродки сословные! Вандея! Крепостное право будет сокрушено непременно! Мы дадим вам настоящую свободу! – потрясались конституционными речами журнального регистратора цветущие российские окрестности…
Пахарь поспешил убраться от греха подальше.
Заворотил лошадь и пустил свою хлебородную лодью в обратное плавание по реке жизни.
Крепостное право, как способ контроля государства над народом, применялось во всех странах без исключения и существовало до XIX века в России, Германии, Австро-Венгрии, Польше. Везде предусматривалась возможность подняться из грязи в князи.
В России наиболее сильные, деятельные и удачливые крепостные могли купить себе свободу за 600 рублей. (Слабые, домоседливые в ней не особо и нуждались.)
Что для этого было нужно? Прикинем.
За 90 килограммов (четверть) ржи крестьянин в те годы выручал на рынке 6 рублей.
Чтобы набрать нужные 600 рублей, ему требовалось собрать и продать 9 тонн.
В 1825 году в России собиралось 90 миллионов тонн зерна. Население в Центральной части составляло тоже 90 миллионов человек (считая малых и старых).
Приходилось по 1 тонне на человека.
Теоретически могла выкупиться каждая девятая душа, считая баб, стариков и младенцев.
Березай
– …Цыть, Дублон-водогон! Ишь, зыркает, что твой Бонапарт. Гляди, говорю, прямо, а не то шоры надену. Какая нация упрямая! Пообломали ведь вам рога. Да скольких заполонили. С тех пор, поди, Бог тебя по Руси и носит. А на чужой стороне и ребёнок – ворог. Оттого, мусью, и скалишься, – назидал Потап Семёныч на долгом волоке.
Для острастки легонько полоснул кнутом по спине – скамейке.
Как раз и к месту было. Тягун начинался перед Березаем.
Дорога восходила прямо к небесам, в упор, пролётно через врата осанистого кирпичного храма Вознесения на макушке холма.
Будто пружина сжалась в коне. Он стал короче и толще. Взбухли гребенчатые жилы на бёдрах.
Ноги выворачивались колесом. Репница деревенела – на радость восхищённому погоняле.
Ещё прежде чем въехать под перекид ворот березайского трактира, на ходу Потап Семёныч в благодарность наготовил силачу торбу овса.
До верху, с чупышем.
Тоже оголодавший в дороге журнальный регистратор приказал трактирному слуге тащить чемодан в верхние покои и убрался на запах кухни.
А Потап Семёныч распрягал и поглядывал в раскрытое окошко подызбицы с вывеской: «ПЕРЪВОДЫ».
Ждал ответного взгляда сидевших у окна менял, чтобы поздороваться.
Эту переводную контору в Березае держали отец и сын Янкелевичи, два еврея, старый и молодой.
Они смотрелись в окне как в рамке парсуны.
По левую сторону сидел старый – в шестиклинной ермолке. Напротив него молодой – в чёрной фетровой шляпе «кнейч» с двойным заломом.
На старом был глухой капот с кистями. На молодом – узкий чёрный сюртук.
На шее старого – косынка. У молодого – галстук.
Пейсы у старого свисали из-под ермолки длинными седыми косичками.
У молодого торчали жидкими хвостиками.
Старый диктовал – молодой писал.
Доносилось до Потапа Семёныча:
– … Со Песахом поздравляем, много кое-чего счастья желаем. Денежные отношения – как мы себе, так и вам. Пусть на людей болячки, а на нас хорошее настроение. Мацы свежей коробья. Божья помощь, здоровье, высокое положение получаем, танцеваем, выпиваем, ладоши плескаем…
Молодой принялся заклеивать конверт, а старый поворотился к Потапу Семёнычу:
– Слушайте, Потап! Если у меня не быть денег, у вас не быть лошадей. Как вы, откуда и чем дышать? Клянусь гроб моей матери, на тракте невыносимый грязь.