Добрые они или злые, эти финки?
И, озирая показной расклад, решил он однажды, что если бы на финках была гарда-поперечина, то он, без сомнения, к боевым бы их отнёс. А без гарды какое же это оружие? Кухнарь, не более. У чухонцев (финнов) они только по хозяйству и используются: бересты на лапти надрать, сбрую починить, ребёнку свистульку вырезать…
Без гарды – кухнарь!
Но зачем же тогда эта выемка на острие обушка в виде головы молодой, резвой щучки?…
Пришлось Потапу для финок особое место на своей выставке отводить. На западной стене клети выложил он финки на гвоздиках лучами солнца, а в середину вонзил Zeda – нож с костяной рукоятью и серебристым лезвием, напоминающим копытце, а в целом – ногу грациозной кобылки – дар Потапу от герцога Брантвейгского за чудесное спасение этого господина в июне 1821 года.
Тогда на спуске в Переславле-Залесском надломилась тормозная рукоять в гербовой карете герцога. Шестерик понёсло и неминуемо разбило бы в седловине насыпи.
Потап Семёныч, на обочине пережидавший проезд коронной повозки, выхватил бревно из мостовой и метнул в колесо.
Спицы высыпались с треском.
Железная ось наголо пропахала землю.
Поезд стал.
Именитый немец из окна кареты видел подвиг и преподнёс в награду Russische Kerl[162] нож с костяной рукоятью. Всем собравшимся напоказ выставляя ценнейшие свойства дара, поднял герцог с обочины камень, рубанул клинком и отколол кусок.
На лезвии не осталось ни щербинки.
– Geschmiedete Stahlfeder Meister Wagner![163] – торжественно произнёс немец. – Besser als jede Waffe.[164]
Вблизи Москвы дорога снова выровнялась и расширилась – Дублон рысил охотно, без понуждения.
Потап Семёныч дремал на облучке.
Его рубаха сгустком шаровой молнии мячиком поскакивала по стремнине Русской земли.
Пробудился он от перемены копытного стука.
Испуганно глянул на вихляющийся конский круп и натянул вожжи.
Седок из отдушины дормеза спросил, отчего стали.
– Барин! В руках было, да по пальцам сплыло! – заспанным хрипом вырвалось из горла Потапа Семёныча. – Дорожный Кудыка подкову унёс!
…С полверсты прошёл Потап Семёныч назад, но не сыскал обронённой лошадиной обувки.
Разор и хлопоты для ямщика.
А для Нечистого – капкан. В любом кольце разрыв для него, кругами ходящего, – смерть.
Найдёт какой-нибудь человек эту подкову, повесит над входом в избу. Нечистый вскочит в неё, станет метаться от конца к концу, всю свою низкую натуру изведёт для смыкания разъёма, и для настоящего злодейства сил у него не останется…
По обочинам тракта, едва ли не на каждой версте, маячили старые, лопнувшие дуги на жердинах – чем не подковы для Змея Горыныча – знаки кузниц, в горнах которых по плевку этого сказочного огневержца.
А на самих кузнецах – клоки его обжаренной шкуры – фартуки.
Разные по достатку: и босые, и лапотные, и опорчатые – стояли на зазыв железняки – хозяева этих мастерских.
Потапу Семёнычу приглянулся высоченный коваль в островерхом, до глаз нахлобученном войлочном колпаке. На узких плечах мужика висел передник раструбом до земли.
«Знатный Куль», – с улыбкой подумал о нём Потап Семёныч и остановился со словами:
– В кузнице мёд, когда на дворе лёд!
В ответ из-под колпака донеслось:
– Главное-то лихо – когда у нас тихо…
От дыхания горна порскнули искры из углища.
Огневая сила взвихрилась, умягчая ржавое железо до жёлтого каления. Когда кулёмистый кузнец клещами перекинул заготовку на «лицо» наковальни и посшибал окалину, Потап Семёныч бросил мех, оттеснил мальчишку-молотобойца, и под ударами кувалды ямщика глиноподобный прут на «роге» быстро выгнулся крюком, ощерился двумя боковыми шипами и одним передним цапком.
Примерка раскалённой до алости подковы прошла у Дублона с вензелями дыма от его копыта, с удушливой вонью жжёной кости и с нервным фырканьем.
Прежде чем дрожащую тварь с обновкой на ноге выпустили на лужок для успокоения травки пожевать, пришлось ещё перетерпеть ей и распятье между столбов, и стояние на трёх ногах – самую ковку…
И ещё ждать потом, пока ямщик договаривался с кузнецом о цене, вёл обрядовые беседы перед расставанием…[165]
А в это время в отпряжённом дормезе на откидном столике наниматель повозки, журнальный протоколист, писал приятелю в Санкт-Петербург:
«…Во Твери догнала меня чёрная весть! Ах, я погиб! Она изменила мне… Она больше не любит меня!..
(Кепи было сорвано с головы и швырнуто на лавку.)
…Ах, в каком я мучительном нахожусь состоянии! Чьим клятвам теперь могу верить, ежели её клятвы были ложны!
Любовь её, мой друг, ко мне была беспредельна. Ежечасно умножалась её горячность, поминутно освежались ласки, и я вкушал наисладчайшее удовольствие. Но ах! Всё миновало!..
(Белый шарф был использован для утирания слёз.)
„Диктатор зреет во мне, мой друг! Будь прокляты всяческие свободы! Единственно, чего жажду теперь, – закона о приковывании прелестниц на цепь…“»
До ушей Потапа Семёныча, заводящего Дублона в оглобли, донеслись из кареты рыдания и топот ног по днищу.
«Не приступ ли опять?» – подумал он, пятя коня.
Затянул гужи, подпружил и, влезая на свой ямщицкий насест, направил напутственное слово седоку в отдушину:
– Ну, барин, всякая дорога вдвоём веселей!
И стал выезжать на тракт, любуясь высверками свежей стали на правом заднем копыте норовистого Дублона.
«…Ах, отчаяние моё, друг мой, не знает предела! Впору броситься под колёса встречного экипажа, – продолжал писать журнальный протоколист в кузове на ходу, захватив столик одной рукой, как это делают с лотком уличные торговцы. – О, страдания души моей! О, тирания женского пола! Но не мы ли сами, мой друг, воспитанием своим поставленные с рождения на поклонение женщине, виноваты во всех наших бедах!
Вникни, милый мой, если мужик рождается с сознанием верховенства над бабой, то мы только и делаем, что падаем перед ними ниц!..
Ямщик мой, насмешливый бирюк, разбойник с большой дороги, говорит загадками. „По концам две столицы-сестрицы, а посередине Торжок – мил дружок“… Представляешь! У него по любовнице в Москве и Питере! „С женой обнявшись, веку не просидеть“, – говорит он.
И ещё: „Сухая любовь только крушит…“»
За окнами дормеза уже зыбились в это время пепельные воды Москвы-реки, выворачивались луга Тушино.
Писателю свет в окошке начали застить возы шерсти из Шереметьевской мануфактуры.
Фуры с надписью «Бакалея Прохорова».
Хвостами железных прутьев зазвенели ломовые дроги с чугунными болванками для казённых плавилен.
«Ревность испепеляет моё сердце! – продолжал строчить журнальный протоколист. – Однако, друг мой, конечно же, не на столько, чтобы я мог позабыть о литературном своём долге.
Остановлюсь я, милый мой, как всегда, в Лоскутной на Тверской и тотчас засяду за работу, как и обещал, с каждой почтой по статье…
P. S. Мой бородатый ловелас бранится с паромщиком…
Ба! Уже купола Донского видать!..»
Выезд – 2
Звёзды дрожали в морозном небе над Москвой.
Кибитка со слюдяными окошками летела меж сугробов Коломенского, рассыпая искры из самогрева.
Когда возок заносило на поворотах, вдобавок к калильным высверкам добавлялись кресальные, высекаемые из булыжников стальными полозьями.
Работный бессонный люд жался к заборам, упреждённый грозным «отвязным» звоном колокольчика.
(На единственном этом громогласном «шиллере» вырезано было по юбке для устрашения: «Кричу безо рта, гоню без кнута».
А игристые бубенцы, по закону, были наглухо подвязаны до выезда за городской вал.)
Потап Семёныч не осаживал даже возле будок стражников, в узи мостов и дровяных развалов.
Раззвонив сонную морозь Тверской, колокольчик затих на Бронной под аркой доходного дома.
Ноги в валенках Потап Семёныч не без труда высвободил из мехового мешка – подоблучника.
Полы тулупа грохнули оземь, поволоклись за ним, заметая следы на свежем снегу.
Он нагнулся, железным прутом пошуровал в печке – трубе, пронизывающей кибитку под лавкой седока насквозь от борта до борта.
Свет из жаровни высветил огненно-рыжую бороду Потапа Семёныча, мокрую от талой намети, блеснул в изумрудинах глаз, на слюдяных окошках войлочной будки…
– Полагаю, к господину Глебову подача? – донёсся из подворотни голос сторожа.
– Точно так. Доложи, – ответил Потап Семёныч.
Он сел на боковину, достал из-за пазухи кисет с вышивкой: «Путь-дорога красна милым моим».
Втянул в нос щепоть табака, зажмурился в ожидании желанного просветления в голове…
…И словно на струях этого сладкого виргинского дурмана перенесло его отсюда с Бронной через застывшую в ночи Москву обратно в Коломенское.
И часу не прошло, как в облаке пара вывел он там из тёплого стойла соловую Оперу.
На крыльцо со свечным фонариком в руке явилась и провожатая Наталья Ильинична, приёмышная воспитанница графьёв Сологубов, за строптивость отделённая молодой барыней в этот домик.
На плечах Натальи Ильиничны – бурнус.
Ножки из тепла постели сунуты в меховые босовины.
Она укоряла:
– Это, Потап Семёныч, с вашей стороны невежество относительно благородной девицы – среди ночи уезжать незнамо куда. Опять вас ожидаючи, изводиться мне в одиночестве и неведении о своей дальнейшей женской доле. У вас-то, Потап Семёныч, небось, по трахту знакомства разные, вольные. А то как же! Можно ли, чтобы вы так долго обходились без любви…