Намертво коленным прижимом свёл тогда Потап Семёныч клешни хомута и задумчиво ответил:
– Напрасно вы, Наталья Ильинична, фантазиями своими душу бередите. Конечно, про нас, ямщиков, молва во всякое окно лезет. Не слыша слышат, не видя видят. А вы уши-то в люди не пускайте. Вы больше своих книжек слушайтесь.
– И толки, знать, взяты не с ёлки, Потап Семёныч!
– На чужой рот пуговицы не нашьёшь, Наталья Ильинична. Бывайте здоровы и веселы.
Женщина не унималась.
– Какая-то закоренелость во всём вашем мужицком звании, Потап Семёныч! Хоть в семи гильдиях вас вари, а всё равно грубиянства из вас не вываришь!
Уже с облучка (воротник поднят выше шапки) Потап Семёныч ответил:
– Знают миряне, что и вы не дворяне…
Колыхнул вожжами и унёсся в ночь.
У тебя, ямщика, путь прямой не долог:
То крутой поворот, то косой пригорок,
То стоит поперёк карантинный с пикой,
То злодей с кистенём на развилке дикой.
С тех развилок впролёт выбирай дорогу:
Либо к милой на мёд, либо прямо к Богу.
Два пути, две руки – голова седая.
И надёжа одна – в сбруе – скаковая…
Будто вовсе и не луной, а звоном десятка бубенцов на дуге высветлялась в ночи соловая Опера.
Лошадь была из тех, которую учить – только портить: лишь бы вожжи под ногами не путались.
Москва осталась позади. После широкой улицы Питерской дорога сузилась. Державного тракта теперь в сугробах и не признать – обычный просёлок, только наезженый.
Луна сияла всё ярче. Вполне рассвело всего лишь и от снегов, явленных в её отражении, так что взошедшее солнце стало выглядеть бессмысленным, как огонь свечи в полдень.
Поднялся ветер.
В облаках замети кобыла порой становилась невидимой, будто куда-то отлетала.
Потап Семёныч дремал на облучке. Изредка вытягивал шею, вполглаза прозревал путь впереди.
Вдруг за спиной его словно ворона закаркала.
Оглянулся – седок из отдушины что есть мочи выдувал на боевом рожке кавалерийское «Захождение» тремолами в кварту сверху вниз.
Потом ещё оттуда из кибитки в лицо Потапа Семёныча ударило четырёхпалым разбойничьим свистом…
С первой минуты знакомства этот седок озадачил Потапа Семёныча.
Когда час назад, в ожидании его сидя на бортовине в арке Бронной, Потап Семёныч вдруг чихнул от чрезмерной понюшки «виргинского мелкой сечки», то из глубины двора донеслось:
– А-атставить!
И на него из темноты стал надвигаться этот человек в шинели и с башлыком на голове.
Звенели шпоры. Накатывало парами дорогого «Шато лафит».
Пружинящей походкой, на носках и отворотив голову, как ходят пристяжные в тройке, человек вышел прямо на Потапа Семёныча.
Ростом ямщику по плечи – напористо встал вплотную и ну хлестать по тулупу Потапа Семёныча кисточкой темляка на рукоятке сабли в ножнах и в завершении чувствительно ткнул:
– Чтобы в Клину быть засветло!..
Таким объявился очередной заказчик перед Потапом Семёнычем – штабс-капитан московского жандармского дивизиона Антон Иванович Глебов.
И не успел наш ямщик покорность ему выразить, как лихой воин уже занырнул в кибитку и щёлкнул засовом изнутри.
Выехали они в самый сон.
Добирать бы дрёмы седоку в тепле, в меховом укрыве «медведно», а ему, видите ли, в честь выезда из златоглавой приспичило тревогу взыграть…
Тут время сказать, что этот Антон Иванович Глебов был казачьих кровей из помёта хорунжего Уральского войска.
Хутор батюшки стоял вдали от дорог, на отшибе, на безлюдье.
Сыновья росли степняками. Антон верховодил, первым был в проказах и проступах.
Днями не слезал с голубятни, вечерами отирался у девичьей.
С дядькой-пьяницей компанствовал, резался в карты.
В четырнадцать лет, заполучив собственное ружьё, воевал со всем живым на дворе. Принуждал младшего подбрасывать индюков и кур, бил в лёт.
Одним неловким выстрелом отправил братца на тот свет.
Отец не смог больше терпеть разбойника в дому и записал его в полк рядовым казаком.
К войне 1812 года Глебов дослужился до подъесаула, командовал атаманским конвоем.
Дошёл до Парижа с корпусом жандармов – квартирьером штаба армии.
Однако его дуэли и дебоши оказались нестерпимыми даже и для жандармского войска. Он переписался в частный полк Мамонова. Известно резкое высказывание этого Мамонова о царе Александре Первом. «Скотина».
Скорее всего, мнение о самодержце разделял и наш герой, но так же доподлинно известно, что из полка Мамонова он был удалён не столько из-за несдержанности в речах, сколько по причине «недопустимого обращения с дочерью полкового командира».
Некоторое время прозябал в интендантстве.
После путча декабристов его жандармские навыки оказались крайне востребованными.
Второе дыхание открылось у служаки. Нынешней зимой на его счету уже числились аресты по 5 и 7 разряду (Муракин, Свиридов). И сам Каховский!..
Судьба свела его с Потапом Семёнычем в силу следующих обстоятельств.
В горячке множества сыскных поездок по именьям бунтовщиков в московском жандармском дивизоне сказался недостаток в штатных возницах.
Приспела крайняя нужда в найме.
Полиция предоставила в жандармский дивизион списки «первостатейных», у которых повозки красного цвета. (Вторая статья – синяя, третья – чёрная.)
Числился в этих бумагах и Потап Семёнович Синцов, «проживания в Коломенской части, с собственным заводом и нраву трезвого».
Так и попал он в казённый подряд. И нынче ночью, что называется, тёпленького извлекла его бестрепетная рука власти из постели Натальи Ильиничны для исполнения государственного долга под водительством этого разухабистого офицера.
Сходня – Сенеж
Четыре «Катькины» берёзы – и полосатый столб… Четыре берёзы – столб…
А у кобылы для всякого волока ещё и своя мерка – полусажени копытные.
Рада была рысистая наступившему дню.
Обваливалось на сосне снеговое гнездовье, порожняя ветка махала вслед – она кивала ответно. Или, словно в пересмешку, фыркала в подхват чиху табачника-ямщика.
Или пряла ушами, вслушиваясь в игру двух железных смычков на струнах санных полозовин.
При виде встречных кобыла начинала пригарцовывать, норовила прибавить ходу. Однако на разъездах Потап Семёныч как раз и удерживал её, переводил на шаг.
Тогда кибитка кренилась в сугробе. В противовес откидывался Потап Семёныч.
Потом вожжевой натяг ослабевал и всё начиналось сначала: берёзы, столбы, копытные отсечки…
Основательно встали, уткнувшись в обоз с арестантами.
Последовал тычок ножнами в спину!
– Пшёл!
– Ваше благородие! Затор! Кандальные – краю не видать! – пояснил Потап Семёныч.
– Пшёл! Этапам положено обочь по тропе.
– Зимой-то им не указ, вашбродь.
– Что? Уела попа грамотка?
Распахнулась дверца кибитки и вместе с начищенными сапогами блестнула на солнце каска с хохолком.
Будто бы на этот боевитый высверк, тотчас подбежал конвойный унтер в папахе с красным верхом.
– Не извольте беспокоиться, ваше благородие! Сейчас покойника в ларь переволокут – и сразу тронемся.
А штабс-капитан в это время медленно, назидательно натягивал на руки белые меховые перчатки.
– Тебе, каналья, конвой доверили, а ты похороны устраиваешь!
В ожидании удара унтер побелел, словно замороженый.
Для начала отделался лишь зубовным скрипом начальника.
«Не козырист, да мастист», – уважительно подумал Потап Семёныч о штабс-капитане.
Покойника с грохотом перевалили в фуражный ящик.
Конвойный унтер кинулся в голову обоза, вопя: «Ходу!»
Резкий крякающий дискант Глебова накрыл служивого со спины:
– Куда? Стоять! Ко мне!
И теперь уже, законно ударив-таки конвойного по морде, штабс-капитан приказал ему выводить обоз за сугробы, на каторжанскую тропу, и для убедительности выхватил саблю из ножен[166].
С появлением сабли вокруг штабс-капитана не только блеска добавилось, но и грозы.
– С дороги! За черту! – вопил он пронзительным фаготом.
Прошёл к голове обоза, пыряя овчины, плашкуя сермяги, – пролегла улица.
Трубя в рожок «маневр вправо» прошествовал обратно, – путь и вовсе очистился, в недосягаемости колюще-режущего оружия штабс-капитана барахтались в снегах поверженные вместе со своими клячами.
Напоследок в назидание пронёсся штабс-капитан мимо них в кибитке с распахнутой дверкой.
Грозил кулаком и выкрикивал:
– Бунтовать у меня? Был вам острог – будет и каторга! Всех на вервяном безмене взвешу!
Дверца кибитки захлопнулась.
Потап Семёныч оглянулся.
Так и есть! В отлучке начальства и закона не знать!
Решительно выбирались болезные опять на твёрдое – до следующего удальца.
«Вздумал рыбе грозить, что в озере утопит!» – подумал Потап Семёныч о воинственном седоке и скинул вожжи за оглобли.
С отпущенными вожжами кобыла то и дело норовила сорваться в «тропоту» и далее – в иноходь.
Всегда готова была выложиться по полной, знать не желая, долог ли путь впереди, хватит ли сил.
На то ямщик есть.
Потап Семёныч вожжевым натягом принялся умерять её пыл не на слух, не приблизительно, а с точностью до полувершка.
Вот только что задние копыта Оперы вылетали дальше передних… Вот стали печатать след в след. Ещё натяг – и расстояние между следами стало в две ладони.
Ход этот звался «рысь кратка».
В кобыле даже росту и стати прибавилось, хотя послабление не обрадовало её. В знак недовольства на лёгком бегу она долго напоказ ямщику охлёстывала себя хвостом.