Гербовый лист Адмиралтейства был в крапинку, словно морской водой обрызганный. Павел сдвинул бескозырку на затылок и заморгал будто вот-вот чихнёт.
– В Питер я подаюсь, – страдальчески молвил он. – У матери изба новая. На кой мне этот лес?
– Тогда завещание пиши.
– Да и помирать вроде не собираюсь!..
– Одно остаётся. Свечку поставить за здоровье Государя – и по суху, яко по морю!
Водичка в глазах старшины помутнела. Он сел за стол и сурово задумался над нонешней молодёжью, избалованной новейшим царствием…
В государственной конторе вроде бы должен был окунуться Павел в почётное ветеранское состояние, проникнуться душевной новизной, а с него как с гуся вода, – вышел на крыльцо прежним – с одной мыслью о встреченной девке, и с её голосом в ушах: «Не много у нас гармонистов…»
Обсыпаемый кровяным черёмуховым листом, Павел сидел во дворе с брусом между ног. Давно уже отложен был в сторону столярный топорик. И клюкорез послужил ему в меру замыслу, и скобель. Теперь Павел тонким ложечным ножичком добирал «шею» деревянного идола, рашпилем закруглял темечко.
Вытачивал шар, обдувал, оглаживал, словно ребёнка по головке, а ухо своё вострил в сторону дороги с захватной радостью в груди, только бы объявилась она – в сизом, фиалковом сарафане – вовсе не осенней расцветки.
Приготовлено было на заман:
«Одна пчела не много мёда натаскает…»
…Прогремели дроги почтальона.
Проскворчала ребятня по пути из школы.
Наконец, долгожданно замаячило на перегибе дороги.
Но вместо писаной красы получил обавник троицу зубоскалов!
Коренные дружки, прознав о премии, вынудили «спрыснуть» и сидели теперь на досках в приятной истоме от первого поднесения – во беседности.
По рукам мужиков ходил лист «Земледельческой газеты» № 71, 1907 года.
– Орлы мух не ловят! – похвалялся воинственный Осип Шумилов. – Мы по-нашему, по-партейному всю общину к рукам приберём.
– А по мне так кобылу не хлещи, она и лягаться не будет. Всё оставить как есть, – толковал безлошадный Кириян.
Франтоватому Макарушке Брагину и подавно при его отце-старосте общины деревни Синцовской всякие отруба с хуторами как кость в горле – ущерб власти отцовой, а значит, и семейным благам. Он в спор не вступал.
Ждали, что скажет Павел.
– Эй, гальванёр!
Павел поглядел на них, будто только что увидел.
– Чего думаешь про третье июня?
– Не моё это дело. Я по зимнику – в Питер.
Павла вдруг осенило – может быть, заведение-то у брательника вовсе и не здесь, в деревне, а в Ровдино. Потому и задерживается девка?
Он поинтересовался:
– Варлам-то наш где колёса делает?
– На Прилуке у него «вонючка».
«Тогда разве что к вечеру она обратно пойдёт», – решил Павел и снова налёг на стамеску.
Мужики спорили о выходе из общины, об уравниловке и возможности разбогатеть на даровой земле. О кредитах и процентах.
А Павел молча выбирал галтель на брусе и улыбался время от времени, вспоминая близкое стояние с подгоренской девкой, её фиалковый сарафан и дымчатость кудряшек над желтоватой пыльцой бровей.[176]
После ухода мужиков новое крыльцо стало для Павла словно клотик на мачте корабля. Воедино собирал он стойки, карнизы, выносы, а сам глаз не спускал с перевала дороги, будто вахтенный вперёдсмотрящий. Тревожился о девке как о неразумном ребёнке. «Почему так долго? Может, что случилось?»
До того душу разбередил, что не смог удержаться и к вечеру ринулся в Подгорную.
Под предлогом надобности в инструменте вызвал из дому Арсения Синцова. Попросил коловорота «дырки в балясинах сверлить». А сам оглядывался, прислушивался, пробегал взглядом по окнам избы…
Не чуялось девки.
У отца выведывать постеснялся. Но тут на счастье выбежал из дому – поглядеть на могучего моряка – семейный младшенький. Парнишка проводил Павла до плетня. Втихаря, исподволь и было вызнано у него, что «Клавка с товаром убежала, а заодно к тётке в Заболотье на именины». Скоро ли вернётся – малому неизвестно…
Павел скорым гулким шагом одолевал обратный путь до Синцовской и на хребтине междуречья, на месте встречи с пшенично-сизой девкой, вдруг будто споткнулся. Сорвал с головы бескозырку и потряс головой:
– Мать честная! Что это со мной!..
С утра он пребывал как будто в дымке ладана, в каком-то призрачном мире.
Нечто подобное разве что однажды в детстве с ним случилось, когда он впервые с матерью переступил порог громадного кирпичного храма в Ровдино (сам-то он давно в церкви не захаживал, только в корабельную часовню по приказу), и дохнуло тогда на него, мальчонку, небесной свободой и красотой.
Казалось, анфилады приделов бесконечны, и там вдали, в облаках свечного угара Ангелы поют…
Павел невольно перекрестился, резко выдохнул и зашагал дальше.
Вся его жизнь словно за бортом осталась: зыбкие «площадя» морей и океанов, катание на подножке тросового трамвайчика в Сан-Франциско, бирюзовые холмы Калифорнии, брусчатка Кронштадта, асфальты Питера… Сидение на телеге с рундуком на коленях в дорожных хлябях от станции Няндома…
Всё оказалось позади, и по времени – в точности до момента встречи с этой девкой в пёстреньком линялом сарафане!
Всё бывшее до той минуты позабылось, стёрлось в памяти, обесценилось. И Бог бы с ним. Но вот беда – и новое-то, вытеснившее былое из души, самое теперь главное – лицо девки – никак не отпечатывалось, виделось расплывчато.
«Вот для чего фотокарточки просят на память!» – такое открытие сделал Павел.
Образ девки обнаруживался только в каких-то цветовых переливах – от голубого до охряного – дух какой-то клубился над Павлом и ещё звук, слова романса, слышанного им в кафе-шантан на Невском проспекте: «Вы помните прелестный уголок – осенний парк в цвету янтарно-алом? И мрамор урн, поставленных бокалом на перекрёстке палевых дорог…»
С игрушечной, в его руках, стамеской Павел пел на крыльце: не «палевых», а «полевых»…
На третий день дождался.
Девки с Прилука шли на Погост отмечать Рождество Богородицы – с платочками в руках, с узелочками, с корзинками на локтях.
Накатило на Павла смехом, лицами алоротыми, сочными очами, косынками, ситцами, вышивками.
И, знать, уже было меж девками шёптано-перешёптано про встречу Клавы с Павлом, решено и подписано – в невесты ей, коли они все вокруг неё роились, выдвигали напоказ эту весьма не стеснительную Клаву – породы суомистой, по масти таволги-беж, и с лицом тонкой, тщательной лепки – словом, носовито-красовитую.
Вокруг неё плескалось разноцветье – и девка брацковатенькая с узкими глазами, круглолицая, как цветок пижмы.
И чернобровая, жадная до прыжков и ужимок, смуглая до гвоздичности – деромо-цыганистая.
И в полном соответствии с названием другого цветка – красноморденькая с белыми ресницами – «ветреница» славянская.
И прямая как пучок мелиссы, горчичноликая – угорских кровей.
И ещё разные девичьи мордашки сурепистые, глазки анютинские…
Букет, собранный с одной земли, да с разных человечьих корней, прижившихся здесь в междуречье Пуи и Суланды за пятьсот лет возделывания.
Девичьим вихрем сорвало Павла с наблюдательного пункта.
Гармонь на плечо – и в стаю.
В бушлате и бескозырке с лентами вживился он в текучий цветник высоченным дурнем – «петровым батогом».
Взволновались ливенки меха.
Ухнуло басами по левую сторону, прыснуло высокими по правую.
Девки грянули:
Сколько по морю ни плавал —
Моря дна не доставал.
Сколько в девок ни влюблялся —
По Клавдии тосковал!..
Оттолкнулся – поплыл «рыластый» по морю любовному, не чуя земли под ногами – на воздусях.
Неделю спустя на Павле уже не матросский воротник парусил по деревне Синцовской, а полы новой, шитой по росту саржевой поддёвки. И словно корабельные снасти, трепались у его колен кисти от пояса на рубахе из синей китайки.
На голове красовался куртуз с лакированным козырьком.
И отбивали решительные шаги новые сапоги – с «моршынами».
…Плыл нынче этот нарядный «миноносец» по хребтине междуречья с караваем хлеба на вытянутых руках.
В кильватере – Осип со сватовским орарем через плечо.
О гармони и не помыслили. Дело тихое, едва ли не воровское.
Из дому вышли как раз на закате, по обычаю, и теперь, ради строгого соблюдения оного, передвигались с опаской, как бы не встретить кого-нибудь.
Готовы были тотчас стрельнуть в лес, в кусты, переждать любопытных, чтобы не позориться, если получат отказ.
Для невесты «отлуп» – не ущерб.
«Худые женихи хорошим дорогу показывают…»
Для жениха – смерть!
Подгорную обошли с тыла «яко тати».
В сенях невестиной избы уже не стесняясь топали на озвучанье.
Осип вывернулся из-за спины Павла – и ну бить в дверь кулаком.
– Заходите – не заперто! – раздался испуганный голос хроменькой старшухи Олёны Синцовой.
Тяжёлая дверь в избу приоткрылась и тотчас захлопнулась.
Баба ошалело вперилась в раму притолоки.
Створ опять повело, и снова с грохотом – обратно.
«Никак сваты!» – искрой пробило в голове застанной врасплох хозяйки.
В третий раз дверь внутрь избы отшвырнуло наполно, и с поклоном под низкую колодину вошли Осип с Павлом.
Скромно, в тень, на сундук у входа, уселся Павел и картузом прикрыл каравай на коленях.
Находился плечистый жених в погибельном беспамятстве, будто между жизнью и смертью, подобно тому, как на корабле между Португалией и Америкой в момент взрыва котла – ещё не утонул, он, гальванёр, но и с жизнью уже попрощался.
Из запечья вышел хозяин – Арсений Синцов с починяемой обратью в руке: нестриженые льняные волосы, как у монаха, забраны были у него за уши. Борода серебрилась в потёмках сумерек.