лю должен иметь, – напирал Арсений.
– Кончилась моя воля. Как будто парус без ветра.
– На буксире мужику не больно ловко. Спохватишься, да поздно будет. Покажет она тебе характер!
– Всякий характер любовью гасится, Арсений Титыч. Для вас, Арсений Титыч, это характер, а для меня восхищение…
Из самой что ни есть глубины души выдохнул Павел, после чего принялся потюкивать топориком по брёвнышку столь любовно, будто цветы на блюде вырезал, а не обычный паз гнал по сосновой боковине.
Опять вдруг вонзил топор в сруб и выпрямился во весь рост:
– А давайте, споём, ребята!..
Никто не отозвался.
Плотники молча стучали топорами, вспоминая о своих бабах, свадьбах, о незнамом, забытом или потерянном счастье, и всяк не прочь был бы найти его…
Пока она стелила постель на топчане в пристройке, он колол дрова под окном.
Свет керосиновой лампы перекрывали взмахи её рук, и казалось, сама душа её мерцала алым пером птицы Гамаюн в белом лебедином пуху…
Он стоял, поражённый мыслью, что стены избы, или этой сторожки, где она решила жить, чтобы не стесняться ока и уха свекрови, – это и есть начало женщины на земле.
Дом!
Дверь – первый вход в неё, в главное укромище в этом дому – плоть её с потайным входом куда-то ещё в самый завиток бытия с раструбом затем – во всю космическую ширь.
…Он разделся и лёг с ней рядом. В свете луны из крещатого оконца тела их отливали голубизной свежеокоренной осины.
Она сказала:
– Мы с тобой как два брёвнышка.
…Немного погодя, укрывая её одеялом, он вспомнил эти слова и добавил:
– Тоже свой сруб кладём, да? Пока два брёвнышка. Потом и детки в прируб…[178]
Настала весна. Деньки стеклянной голубизны.
Ни облачка над головой, сплошная синь.
«А без облаков как бы и самого неба нет. Только руку протяни – сразу Бог», – думал Павел.
Он вёл коня под уздцы. Зубья бороны выковыривали из пашни подкорковый пар. В свете низкого утреннего солнца эти подземные струйки завивались ветерком в золотистые змейки.
Дымок от папиросы «Дюшес» наполнял стерильные веси заморской истомой, а Клаву, встречь идущую со своей бороной, повергал в лёгкий обморок.
На сходе Павел закрючивал Клаву свободной рукой. Она желанно никла к нему, укрепляясь в запахе молодых, взопрелых мужниных телес.
Бороны расходились в разные стороны, опять начинали качаться на волнах суглинка…
В захвате молодой любви, в горячке сева далёк был Павел от мыслей про седую старину, про начальные дни этой пашни, когда здесь простирался дикий лес и некий мужик подсекал и палил дерево за деревом, выжигал пни, таскался за сохой.
Умом бы понял Павел кровное родство с ним, но сердце бы не ворохнулось – доведись встретиться на перепутьях времён с Иваном и Фимкой, предками двенадцатого колена, впервые боронившими этот Камешник в 1471 году: столько разной крови с тех пор намешано в переливах плоти!
Мысли о старине бродили у Павла какие-то порожние.
Ну, хотя бы из-под зуба бороны черепок вывернулся для вещного представления о далёком прошлом, монетка серебряная, косточка – нет, одни черви за бороной да чёрные скворцы-подборщики, злые с перелётной голодухи, молчаливые обжоры.
«Может быть, это плоть предков преображённая и есть, – думал Павел. – А душа их – в птичьей песне на крышке скворечника». (Досчатый домик поднят был Павлом перед новым домом на высокой жердине.)
Ни у кого в деревне не селились скворцы возле изб. Хочешь артиста залучить – выставляй приман. Скворцы падки на блестящее, как вороньё. Бронзовая, по-корабельному надраенная ручка на двери новой избы Павла сразу приглянулась одной самочке.
И уже который день чуть свет над человечьим гнездом раздавались возрожденческие трели: изощрялся в пении скворец, выдувал затухающие свисты, выщёлкивал барабанные стуки, устрашающе скрежетал с диким разбойничьим просвистом.
«Так же пели они, небось, и в стародавние времена», – думал Павел.
Как-то пришло ему на ум, что звуки эти вполне могут быть и заветом предков, их требованием вставать с постели и вламываться в день грядущий с упованием на силы собственные, а также и вышние…
С просёлка этот новый «Павлов» хутор у реки было хорошо видать.
В стене чёрного ельника вдруг открывалась пробоина, льющая на колеи дрожащий солнечный свет с переката.
И если прикрыться ладонью, то в блеске «трубы» можно было разглядеть и угол жёлтого соснового сруба, и блестящую цепь над колодцем, и скворечницу на шесте.
На этот свет поворачивал едва ли не всякий проезжающий. Притягивала новизна жизнеустройства молодого мужика.
Острое любопытство распирало как при созерцании человека, бегущего по льдинам на другой берег, неужто одолеет?
Заводили беседы, вникая в хуторское бытие, напрочь забытое в общине с достопамятных времён героических первопроходцев.
Внимательно вслушивались в слова Павла, презревшего спасительную деревенскую скученность, и потом, на остатке пути до Синцовской, пристрастно обмысливали.
Приворачивали и просто на звук гармони, на голос красавца хозяина, на заразительный смех Клавы.
Ибо и ещё один свет – свет молодой любви – манил ездоков и путников. Незваные гости в блестящих глазах Павла и Клавы усматривали следы глубинного изумления чем-то неожиданно случившимся с ними.
Улыбались молодые туманно, расплывчато, как люди не от мира сего. Или вдруг начинали резвиться будто дети.
И последующая строгость их, серьёзность в разговорах казалась нестойкой, зыбкой – того и гляди на шутку перекинутся.
Нынче с утра набежали на хутор подружки Клавы с тючками суровой ткани для пековаренного завода.
Каждая норовила помочь Клаве, сунуть в землю парника по корешку огуречной рассады.
Смеялись, несказанно радовались, как своей собственной, беременности Клавы, важничающей в распущенном сарафане и в бескозырке Павла – для смеха.
Потом на пригорок у этого парника, поднятого на столбы от утренних заморозков, уселся шедший со службы в ровдинском храме Макарушка Брагин в чёрном суконном пиджаке и широкополой шляпе-мормонитке.
Терпеливо ждал, пока Павел ставил прясло, и в мешковатой парусиновой рубахе, в парадном белом чехле от бескозырки, можно сказать, берете, подходил и садился рядом – большой и жаркий.
Разговорились о вере. На ласковый укор Макарушки в отдалённости Павла от Бога, отставной матрос сморщился как от изжоги, не распуская лица, долго сбивчиво толковал о пашне, о воде в океане, о перелётных птицах и лошадях…
– Даже на корабле, бывало, после аварии сидишь в трюме на вахте, вода через переборку сочится, корпус скрипит, качка с борта на борт, и даже там думается, что в каждой заклёпке – Он. И в электричестве, гальванике – тоже…
– В храме-то Его больше всего!
– Везде Он…
Потом верхом в седле приехал землемер. Не слезая с коня, попил воды из нового колодца. Передал Павлу бумагу с межевым раскладом на владение землёй…
Вечером нагрянул Осип Шумилов с тёмными «товарищами» – с грохотом и свистом на ломовых дрогах, хмельные.
– Але-мале-на корабле… Как жизнь, рыластый?
Выпросили по папироске – ты, мол, у нас богатей, в белые господа нацелился!
– Буржуйко! – уточнил Осип Шумилов.
Давно уже острый глаз его на одну нитку нанизал и звонок на входных дверях в новом доме Павла, и книги в рундуке, и шляпу-котелок, и «троску» с костяным навершием, и квитанцию на кредит в банке… Прибавлены были трезвость Павла, городские романсы, житьё наособицу… После чего уже никакого труда не стоило въедливому, беспощадному рассудку Осипа определить коренное свойство работящего земляка согласно азам революционной науки.
Беседовали с налёту, не слезая с повозки, сплёвывая и рыгая.
– На мужицкой беде наживаешься!
Павел надул щёки и пфукнул.
– Окститесь! Я у вас ни пяди не тронул. Мне из Удела намеряно. Подавайте прошение в банк – и вам отрежут до тридцати десятин.
– А ну как все прошение подадут, где столько земли возьмёшь?
– Ну, не в банк, так подпаливай да выжигай.
– Эдак-то и деды наши уже не жили. А нам и подавно не с руки.
– Ну, живите как прежде.
– И как прежде не желаем.
– Как же тогда?
– Про коммуну слыхал? Сообща чтобы, а не как ты в своём медвежьем углу. С людьми заодно чтобы! И по-людски, значит!
– Клава что, не человек? Да детей народим – вот и люди у меня будут.
– А с нами, значит, не с руки тебе. Помещиком хочешь стать. Оно конечно! Ты весь пятый год по морям проплавал, где тебе знать, как помещиков жгли. Твой брательник, Варлам, с нами тогда бунтовал. А коли царя скинуть не удалось, так и хвост поджал. В Думу подался. Кадет, едрёна мать! Петька Прозоров его дом поджигал. Отстояли тогда. Петька теперь в бегах. Ничего, придёт время и мы ногой топнем!..
Осип хлестнул ремёнкой по лошади, встал на ходу в рост и заорал:
Я надену чёрную рубаху
И вослед за мутным фонарём…
Остальные подхватили пьяными голосами:
По сырым камням взойду на плаху,
Не жалея больше ни о чём…[179]
Второй день протапливали новую небелёную ещё печь.
В избе пахло горячей землёй.
Распахнули запотевшее окно.
Жадно, один за другим, вдохнули весенней свежести.
За окном, на молодой шерсти зеленей, клочья последнего снега казались скопищем диковинных белых цветов.
Так же и за рекой, где стая лебедей устроилась ночевать на лугу.
И мелкие тучки в небе пестрели подстать…
– А давай не будем печку вовсе белить, Паля! – сказала Клава. – Просто олифой покроем.
– Может, уж тогда каждый кирпичик в разный цвет?