нная к кровати.
Шоданхо лежал с ней рядом, дышал все глубже и ровнее – наверное, уснул. Схватить бы нож и зарезать спящего, да сил нет. Или сунуть в рот ему гранату. Или затолкать его в пушку вместо ядра и пальнуть в океан. Но Шоданхо не спал. Он встал и заговорил, и на этот раз слова были ей понятны:
– Если тебе только и нужно поиграть с мужчиной, а потом выбросить, как презренный сор, – со мной этот номер не пройдет, Аламанда. В любой схватке я побеждаю, и схватка с тобой – не исключение.
Его холодные, презрительные слова ранили, как шипы, но ничего не могла вымолвить в ответ Аламанда, лишь глядела сквозь мутную пелену, как Шоданхо встает с постели, собирает одежду.
Шоданхо оделся, одел и девушку, сказал, что пора выбираться из джунглей и возвращаться домой. Теперь, когда Аламанда была одета, со стороны казалось, будто ничего и не случилось. Но прежняя острота восприятия к ней пока не вернулась – неизвестный яд до конца не выветрился. Она лишь помнила, что все началось после того, как она выпила сок.
Шоданхо поднял ее с кровати, и снова она будто взлетела. На этот раз он не взваливал ее на плечо, а взял мускулистыми руками поперек тела и понес, как в былые времена носил пушку, как однажды после битвы с голландцами нес в безопасное место раненого товарища. С Аламандой на руках вышел он из партизанской хижины и направился к грузовику. Положив ее рядом с собой на сиденье, повел машину по грунтовой дороге сквозь густую тьму джунглей.
И привез наконец девушку домой. Дороги назад Аламанда не помнила, помнила лишь длинный, тускло освещенный туннель. Шоданхо выбрался из грузовика с Аламандой на руках, и навстречу ему вышла Деви Аю, помогла занести девушку в комнату. Ее положили на кровать, и Деви Аю спросила, что случилось. Шоданхо как ни в чем не бывало ответил:
– Подумаешь, укачало в машине.
– Все оттого, что ты взял ее силой, Шоданхо, – ответила Деви Аю. Слова ей не понадобились, чутье опытной женщины подсказало, что произошло. – Только не обольщайся – одна победа ничего не решает.
Аламанду оставили в комнате одну, и впервые за все время по ее щекам покатились слезы, а потом в глазах потемнело и она потеряла сознание.
9
Утром, когда Аламанда пришла в себя, первая мысль ее была о Кливоне – она уже знала, что для нее с возлюбленным все кончено.
В тот день ей казалось, что она обречена, – она не жалела о том, что произошло, смирилась, но все равно считала себя обреченной. Она решила написать любимому письмо вдогонку за тем, с фотографиями, – рассказать, что с ней случилось, только не писать, как она, забывшись, играла с огнем и как Шоданхо ее изнасиловал. Рассказать, что спала с Шоданхо, – и все. Она стыдилась себя, но сожалела лишь о том, что потеряла возлюбленного, и пусть она знала, что Кливон простит ее, она больше не хотела его видеть. Она все еще любит его, но солжет, что без ума от Шоданхо. Напишет, что покидает старого возлюбленного ради нового. И попросит прощения. В тот же день написала она письмо, сунула в конверт с маркой и бросила в почтовый ящик.
Осталось разобраться с Шоданхо, придумать для него месть – ее бы воля, заколола его кинжалом. И, отправив письмо Кливону, Аламанда пошла в штаб, где часовой на посту почему-то ей козырнул, и, как недавно Маман Генденг, ворвалась без стука к Шоданхо в кабинет. Шоданхо сидел за рабочим столом с двумя снимками Аламанды в руке, а остальные восемь разложил на столе. Застигнутый врасплох, кинулся он прятать фотографии, но Аламанда знаком остановила его. И, подбоченясь, встала перед Шоданхо.
– Знаю теперь, чем вы занимались на вашей партизанской войне, – начала Аламанда, а Шоданхо смотрел на нее виновато, будто пес нашкодивший. – И вы обязаны на мне жениться, только на любовь мою не надейтесь. Или я наложу на себя руки, а перед этим расскажу всему городу, что вы со мной сотворили.
– Я женюсь на тебе, Аламанда.
– Вот и прекрасно. Тогда к свадьбе готовьтесь сами. – И, ни слова не добавив, Аламанда ушла.
Спустя неделю их свадьбу уже обсуждал весь город – она сделалась предметом споров, догадок, шуток, однако сюрпризом не стала, ведь жители Халимунды давно привыкли ко всему. Иные даже веско заявляли, что прекрасней пары, чем Шоданхо с Аламандой, на свете нет и не было никогда: красавица-дочь самой уважаемой в городе проститутки и революционер, бывший главнокомандующий, – что может быть лучше? Кое-кто даже говорил, что Шоданхо – более подходящая партия для Аламанды, чем этот бузотер Кливон, и у девчонки ума хватило это понять.
Зато у Кливона друзей в городе было не счесть: и рыбаки, с которыми выходил он в море, помогал тянуть сети, чинить дырявые лодки и барахлившие навесные моторы, а взамен получал с каждого улова пакет рыбы; и батраки на фермах – в то время многие жители окраин батрачили, батрачил и Кливон, а на отдыхе развлекал товарищей невероятными идеями, что рождались в его блестящем уме; и девушки, что любили Кливона и до сих пор не остыли – и пусть каждую из них он когда-то бросил, променял на другую, зла на него никто не держал, а любили его как прежде; и друзья детства, товарищи по играм, с которыми он вместе купался в море, ловил птиц, собирал дрова и травы на продажу богачам – всех опечалила новость, что Аламанда променяла их друга на Шоданхо. Но никто не стал соваться в дела Аламанды, а болит или не болит у Кливона сердце – его забота.
И весть о свадьбе, пышнее которой не было и не будет в Халимунде, облетела все уголки города, до самых дальних окраин. Говорили, что развлекать гостей на свадьбе будут семь трупп ваянга, а кукольники-доланги[53] за семь вечеров покажут всю “Махабхарату”, что будет пир на всю Халимунду, а еды столько, что хватит и на семь поколений горожан. Будет и синтрен, и представление куда лумпинг[54], и народный ансамбль, и кино на огромном экране, и, конечно, свинячьи бои.
Наконец из письма Аламанды узнал новость и Кливон. За день до свадьбы, когда перед домом Деви Аю уже разбили палатки, а Аламанда готовилась и прихорашивалась, вернулся он в Халимунду, весь кипя от гнева: его не просто впервые в жизни бросила женщина, но еще и любовь всей его жизни.
На глазах у толпы срубил Кливон то самое миндальное дерево у вокзала, под которым они целовались. Остановить его никто не посмел – так страшно сверкали у него глаза, под стать мачете в руке; даже полицейские не пытались помешать ему изничтожать дерево, посаженное для отдыха пассажиров в теньке. Когда ствол повалился, толпа отступила, никто не понимал, отчего вымещает Кливон свою ярость на ни в чем не повинном миндальном деревце.
Между тем Кливон, не стесняясь вокзальных зевак, принялся рубить ветви, сучья, обдирать листву, и когда листья на ветру закружили, точно крохотный смерч, и осыпались на дорожку, ведущую к платформе, дворники даже и не подумали прибраться, лишь смотрели на Кливона, гадая, спятил он вконец или же только отчасти.
Лишь один парень, друг детства Кливона, решился спросить, что делает тот с деревом. Кливон бросил сквозь зубы: “Рублю”, и больше никто не смел его расспрашивать, и Кливон продолжал орудовать мачете.
Когда на дереве не осталось ни веток, ни листьев, стал он рубить его на поленья. Самые толстые сучья раскалывал пополам, и в считаные минуты выросла у дороги поленница. Кливон направился к багажной стойке, стащил отрезок грубой веревки (впрочем, никто его не остановил) и связал ею охапку дров. Кончив работу, так и не сказав ни слова людям, следовавшим за ним по пятам, спрятал мачете в складки саронга, подобрал с земли вязанку и двинулся прочь.
Люди увязались было следом, но друг Кливона понял, что сейчас будет, и остановил их: “Пусть идет один”. И оказался прав: Кливон направлялся к Аламанде, застал он ее в предсвадебной суете. Аламанда никак не ожидала его появления, и еще больше удивилась она вязанке дров у него в руках.
В первый миг Аламанда едва не кинулась ему на шею – хотелось поцеловать его, как тогда, на вокзале, сказать, что это за него, а не за Шоданхо выходит она замуж. Но тотчас одумалась, притворилась, будто довольна собой и гордится предстоящей свадьбой с Шоданхо. Выронил Кливон вязанку, чуть не отдавив Аламанде ноги, и проговорил:
– Вот проклятый миндаль, под которым мы обещали друг другу встретиться снова. Принимай подарок – это тебе на свадьбу, на дрова.
Аламанда всплеснула руками, будто прося его уйти, и Кливон ушел, не сказав, как оскорбил его этот жест, и взметнулась в душе его бешеная ярость, все круша на своем пути. Не знал он, что едва он скрылся из виду, как Аламанда бросилась к себе в комнату и со слезами сожгла оставшиеся фотографии. Наутро в день свадьбы, перед встречей с Шоданхо, старалась она скрыть следы рыданий, но безуспешно, и много месяцев, а то и лет не утихали в городе пересуды.
Кливон пропал надолго, точнее, Аламанда больше о нем не слышала – или не хотела слышать. Наверное, решила она, уехал в столицу, вернулся в университет или вступил в комсомол, кто его знает. На самом же деле никуда Кливон не уезжал. Он остался в Халимунде – скитался по друзьям или прятался у матери, даже у Аламанды на свадьбе тайком побывал. Переодетый, поприветствовал Шоданхо с невестой, те его не узнали, зато Кливон убедился, что Аламанда всю ночь проплакала, – неоспоримое свидетельство, что замуж она выходит против воли и мужа не любит. Кливон уже не гневался на Аламанду, лишь печалился из-за несчастья, постигшего любимую.
Однако он так и не понял, почему Аламанда решила выйти за Шоданхо спустя всего несколько недель знакомства, пока один рыбак не рассказал, что видел однажды под вечер, как Шоданхо выехал на грузовике из джунглей, а Аламанда лежала без чувств на пассажирском сиденье, а другой рыбак клялся, что видел с моря, как Шоданхо нес на плече Аламанду в партизанскую хижину.
– Грустно, что так случилось, – посочувствовал рыбак, – только не руби сплеча. А если все-таки решишь отомстить, мы тебе поможем.