Они сцепились, и началась борьба – борьба мужчины, одержимого похотью, и женщины, защищающейся от нежеланной любви. Аламанда крепко сжала бедра, но Шоданхо сокрушил и этот последний рубеж – могучим коленом раздвинул ей ноги, и случилось неизбежное. Под конец изматывающей битвы Аламанда прорыдала: “Будь ты проклят, изувер, сатана!” – и лишилась чувств. Шоданхо отделался парой ссадин на лице, а у Аламанды нестерпимо ныл низ живота.
Не знала она, долго ли пробыла без чувств, очнулась лежа на спине, без одежды, руки-ноги привязаны к четырем столбикам кровати. Аламанда рвалась, но веревки были крепки, лишь запястья и лодыжки заболели.
– Что ты со мной сделал, насильник, дьявол? – взвилась она, увидев у постели Шоданхо, полностью одетого. – Если нужна дыра, сойдет и корова, и коза.
Шоданхо улыбнулся впервые с тех пор, как вынес ее из ванной, и ответил:
– Теперь буду тебя иметь когда пожелаю! – И вышел, а Аламанда билась и сыпала ему вслед проклятиями.
В тот день Шоданхо поручил мастеру починить сорванную с петель дверь ванной, а железное белье Аламанды бросил в колодец. Дико сверкая глазами, велел он слугам молчать. Аламанда, обессилев от попыток вырваться, плакала безутешно и жалобно. Много раз наведывался Шоданхо в комнату, где томилась Аламанда, и обладал женой, как в медовый месяц, без устали, каждые два с половиной часа. Он радовался, как ребенок новой игрушке, и все меньше волновало его сопротивление жены.
“Даже если бы я умерла, – обреченно думала Аламанда, – клянусь, он бы и в могиле меня в покое не оставил”.
Весь день пролежала Аламанда связанная, и с утра до вечера насиловал ее Шоданхо. После полудня принес лохань с теплой водой, смочил полотенце и обтер Аламанду бережно и любовно, как фарфоровую вазу, хрупкую и драгоценную. И вновь овладел ею, затем опять искупал, – так тянулось довольно долго. Нежная забота мужа не тронула Аламанду. Когда он принес ей обед, она стиснула зубы, Шоданхо разжал ей челюсти и сунул в рот немного риса, Аламанда выплюнула рис ему прямо в лицо.
– Ешь, а то мне противно будет заниматься любовью с трупом, – сказал Шоданхо.
Аламанда огрызнулась:
– А мне еще противней заниматься любовью с живым негодяем вроде тебя!
Это безумие, думал Шоданхо, продолжая ее увещевать. Аламанда отказывалась есть, пока ее не развяжут и не вернут железное белье, но Шоданхо не внял просьбе. В утешение твердил он себе, что упрямству Аламанды есть предел. Пусть поголодает, помучается ночь – наверняка к утру согласится поесть.
С этими мыслями отнес Шоданхо на кухню нетронутую женой еду и поел в одиночестве. А потом уселся на веранде, наслаждаясь вечерним ветерком и любуясь горлицами, подаренными на свадьбу. Голубки порхали в клетках, подвешенных к потолку. Радовали его и яркие фонари, и пряная гвоздичная сигарета, и он с наслаждением затянулся, торжествуя победу. Наконец познал он супружескую любовь – ведь то, что было между ними в партизанской хижине, случилось до свадьбы.
В такие дни он обычно сидел с Аламандой на террасе перед домом. Привычку его знали многие, и прохожие, приветствуя его: “Добрый день, Шоданхо!” – заодно спрашивали: “А где же хозяйка?” Шоданхо, ответив на приветствие, объяснял: ей нездоровится, она прилегла. Он заскучал по Аламанде и, швырнув в траву недокуренную сигарету, пошел проведать жену.
Аламанда лежала навзничь связанная, как и весь день, но теперь наконец-то уснула. Превратился ли сразу Шоданхо в заботливого мужа, одному Богу известно, – он укрыл жену одеялом от холода и москитов, но в итоге не удержался и изнасиловал ее, дважды за ночь: один раз – без четверти двенадцать, второй – в три часа утра, не успел пропеть петух.
Наконец настало утро, и вновь заглянул Шоданхо в комнату, где лежала под одеялом жена, привязанная к кровати. На завтрак он принес ей жареный рис с глазуньей и ломтиками помидора и шоколадное молоко в высоком бокале. Аламанда проснулась и уставилась на него хмуро, с ненавистью и отвращением.
– Ну, дай я тебя покормлю, – ласково сказал Шоданхо и продолжал с искренней улыбкой: – После любви всегда хороший аппетит.
Аламанда улыбнулась в ответ, но не всегдашней лучистой улыбкой, а презрительной, полной омерзения. На Шоданхо она смотрела как на самого дьявола, каким он представлялся ей в детстве. Хоть и не было у него ни рогов, ни клыков и глаза не горели, разве что чуть покраснели от бессонницы, – все равно Аламанда была уверена, что ее муж и есть дьявол во плоти.
– Катись ты к черту со своим треклятым завтраком, – процедила Аламанда.
– Ну же, голубка, поешь, а то с голоду умрешь, – увещевал Шоданхо.
– Да уж лучше умереть.
Все к тому и шло: к полудню у Аламанды началась лихорадка. Она лежала в жару, с мертвенно бледным лицом, ее трясло. Шоданхо в тот день больше ее не тронул: то ли утомился, то ли утолил наконец свою страсть, то ли надеялся смягчить гнев жены, чтобы та проглотила хоть кусочек. Аламанда отказывалась теперь от всего – не только от еды, но даже пить перестала; ей становилось хуже и хуже, она бредила, сыпала проклятиями.
Напуганный Шоданхо все пытался уговорить ее съесть хоть что-нибудь, хоть тарелку каши, но Аламанда ни в какую. Хуже того, ее уже не просто трясло – она билась в судорогах, будто перед смертью, но сносила все с небывалым спокойствием, словно готовая встретить и самый страшный конец. Шоданхо пытался унять ей жар, положив на лоб холодный компресс. От влажной ткани подымался пар, но лихорадка не шла на убыль.
Шоданхо решил все-таки развязать жену, но Аламанда не вскочила, не бросилась прочь, а так и осталась на кровати. Не сопротивлялась она и когда муж одевал ее, и когда вынес из спальни. Отчаявшись понять, что происходит, она уже не задавала вопросов, а тихо лежала на плече Шоданхо. Тот поспешно сказал ей, хоть она и не расслышала:
– Не хочу тебя уморить, едем в больницу.
Шоданхо полагал, что жене понадобятся лишь уколы витаминов и, возможно, капельница, но Аламанда провела в больнице две недели. Каждый день приходил Шоданхо к ней в палату, извинялся за дурное обращение. Аламанда уже не выказывала враждебности. Она ела с ложки кашу, когда ее кормили медсестры (но по-прежнему не принимала еды из рук Шоданхо), и кивала, слушая уверения мужа, что больше такого не повторится. Но его покаянным речам она не верила.
На четырнадцатый день, когда позвонил доктор и сказал, что Аламанду можно забрать домой, Шоданхо перехватил его в больничном коридоре. Обменялись приветствиями как ни в чем не бывало: “Доброе утро, Шоданхо!” – “Здравствуйте, доктор!” И направились в больничную столовую, побеседовать об Аламанде.
– Скажите, доктор, с моей женой что-то серьезное? – спросил Шоданхо, когда доктор заказывал для них нехитрый обед.
Еду принесли, после чего врач покачал головой и ответил:
– Не существует серьезных болезней, если знаешь средства. – И принялся за еду, будто желая оттянуть тяжелый разговор.
Шоданхо молча ждал, покуривая сигарету, – во всей больнице курить разрешалось только в столовой. Неустанно тревожился он о жене и винил себя во всем, так было с первого дня, когда доктор обнаружил у Аламанды обезвоживание, язву желудка и симптомы тифа. Доктор заверил, что для беспокойства повода нет, Аламанде всего лишь необходим отдых, питаться только кашами на воде, пить побольше и принимать антибиотики – и возбудитель в ее организме погибнет в течение двух недель. Но хоть доктор его и успокаивал, все равно Шоданхо места себе не находил. Если Аламанда умрет, он не вынесет горя – ну и пусть она его не любит и никогда не любила.
– Если я сообщу вам хорошую новость, Шоданхо, запла́тите за мой обед? – спросил доктор, доедая.
– Скажите, что с моей женой?
– Положитесь на мой опыт, верьте моим словам – у вас будет ребенок, Шоданхо! Ваша жена беременна.
Шоданхо притих на мгновение. “Хотелось бы знать от кого”. Но вслух он, разумеется, этого не сказал.
– А срок? – спросил Шоданхо; счастливым он вовсе не выглядел – лицо пепельно-серое, пальцы дрожат, выбивая дробь по столу. В голове картины, одна другой гаже: он воображал, как Аламанда предается любви с кем попало, тайком, – с прежним возлюбленным или с новым, мстит за то, что пришлось ей выйти замуж за нелюбимого.
– Что вы сказали, Шоданхо?
– Какой срок, доктор?
– Третья неделя.
С протяжным вздохом облегчения откинулся Шоданхо на спинку стула. Достал платок, вытер со лба испарину. И долго сидел молча, потом заулыбался, лицо просветлело, и наконец он сказал:
– Обед за мой счет, доктор.
Итак, у него будет ребенок, вопреки всем слухам о его неладах с женой, мужском бессилии, кастрации. Вдвоем пошли они к Аламанде, уже готовой к выписке. Доктор разрешил ей не только отварной рис, но и другие каши. Аламанда уже не выглядела такой измученной, она даже могла самостоятельно сесть в постели.
Когда доктор оставил их вдвоем, Шоданхо сказал:
– Ты выздоровела, дорогая.
Аламанда ответила равнодушно:
– Когда окончательно выздоровею, ты на меня снова накинешься.
Ничуть не обескураженный ее холодностью, присел Шоданхо на край постели, положил ладонь на бедро жены, и Аламанда тотчас сжалась.
– Доктор сказал, что у нас будет ребенок. Ты беременна, дорогая, – поделился радостью Шоданхо.
Но Аламанда удивила его ответом:
– Знаю, от ребенка я избавлюсь.
– Дорогая, не вздумай! – взмолился Шоданхо. – Сохрани дитя, и, клянусь, больше ничего подобного я не сделаю.
– Так и быть, Шоданхо, – уступила Аламанда. – Но если тронешь меня хоть пальцем, избавлюсь от ребенка не раздумывая.
Шоданхо так поспешно отдернул руку, что Аламанда еле сдержала смех: ну и болван! Шоданхо повторил свою клятву никогда больше ее не касаться, даже если защитного белья на ней нет. Вот так все и обернулось: заговоренное белье Аламанде больше не требовалось, и даже если бы Шоданхо не выбросил его в колодец, она бы его не надела, потому как верила его слову. Для честолюбивого Шоданхо важнее всего на свете продолжить род, и Аламанда поклялась убить ребенка хоть на седьмом месяце, хоть на восьмом, да хоть на девятом, если Шоданхо вздумает ее домогаться, – пусть даже сама погибнет при аборте. И пусть не думает, будто она сможет смягчиться. Она поклялась, что никогда не полюбит Шоданхо и никогда не будет ему принадлежать. И, видит Бог, она его не любит.