бурно и необузданно – сначала на золотых простынях, потом, сами не заметив, скатились на пол, затем перебрались в ванную, а с первыми лучами солнца – на диван.
Они закрыли в доме все двери, слуг заперли на кухне и снова любили друг друга в гостиной, читая вслух отрывки из непристойных романов. Они вернулись в ванную – и соседи, и слуги на кухне диву давались, слушая прерывистые вздохи Аламанды и хриплые стоны Шоданхо. В тот вечер он кончил трижды, но по-настоящему насытились они лишь на другой день, после одиннадцати раз, – воистину пара друзей-противников, изголодавшихся за пять лет.
Как и Маман Генденг с Майей Деви, неделями не выходили они из дома. Им стало все равно, что творится за его стенами.
Позже, спустя несколько месяцев, долетела до Шоданхо весть, что жена Мамана Генденга беременна. По такому случаю устроили скромный праздник, и все преманы напились на заднем дворе, несмотря на громогласные запреты Мамана Генденга пьянствовать под его крышей, а напившись, стали клевать носом, пришлось Маману Генденгу по одному выволакивать их со двора.
Сидя в шезлонге на веранде, смотрел Маман Генденг на своих приятелей – одни валялись у дороги, другие ковыляли в сторону автовокзала – и разрывался между семьей и вольным житьем с друзьями.
Раздвоенность свою – для всех бандит, дома прекраснейший человек – он так и не изжил, даже когда родился долгожданный первенец. Слово он сдержал, дал дочери имя Ренганис, но за необычайную красоту ее почти сразу прозвали Ренганис Прекрасной.
Шоданхо зашел его поздравить, искренне порадовался, что у друга родилась дочурка, красотой в мать и в бабушку. И прибавил в шутку: не заржавело твое хозяйство за пять лет простоя, несколько смехотворных эпизодов в ванной не в счет! Маман Генденг, известный похабник и грубиян, зарделся вдруг, будто девушка, и осторожно спросил Шоданхо, как у него дела.
Шоданхо так и расплылся в улыбке:
– Полюбуйся на меня, дружище! Нас обоих благословила судьба, терпение принесло наконец плоды. Моя жена тоже беременна – круглая как шарик! Да не смотри ты на меня так, дружище, на этот раз было иначе. Да, те две девочки испарились, но теперь, надеюсь, не ребенок испарится, а горе мое. Верю, родится у жены настоящий младенец, из плоти и крови, и, клянусь тебе, наш малыш красотой не уступит твоей дочурке. Ведь я все сделал как надо, без насилия. Мы любили друг друга как молодожены – сперва робко, потом все жарче и жарче. – И продолжал: – Ты, должно быть, не ожидал. И я был удивлен не меньше, когда однажды ночью, перед самым рассветом, жена предложила мне себя и сказала, что не станет сопротивляться, и неделю за неделей мы наслаждались любовью, как в медовый месяц. Истории наши схожи, дружище, – может быть, нам судьбой назначено одно и то же.
Оба усмехнулись.
О том, что любовь жены он заслужил, сохранив жизнь Товарищу Кливону, Шоданхо умолчал – ни к чему Маману Генденгу об этом знать.
Ликуя, выпили они за здоровье друг друга на заднем дворе, возле рыбных прудов Мамана Генденга. Поболтали о том о сем, обсудили приемы карточной игры и пообещали поскорей встретиться за игорным столом, давно забытым из-за бесконечного медового месяца.
Спустя полгода после рождения Ренганис, узнав, что у Аламанды начались роды, Маман Генденг привел жену с дочерью в дом Шоданхо. Пришли они с первым криком младенца, и Маман Генденг тут же стиснул Шоданхо руку. Новоиспеченный отец ликовал, увидев дитя, живое, из плоти и крови, – само совершенство, как и почти все на свете новорожденные. Родилась девочка, такая же хорошенькая, как дочь его друга-врага.
Маман Генденг сказал:
– Поздравляю, Шоданхо, – надеюсь, сестрички станут не разлей вода. Имя ты уже придумал?
– Назову ее как тех двух, исчезнувших, – ответил Шоданхо, – Нурул Айни.
Но люди стали звать девочку просто Ай.
Вот история двух отцов, много лет ждавших своего счастья; дочерей оба нежно любили и, встречаясь за картами с мясником и торговцем сардинами, иногда приводили с собой и девочек. И дети росли вместе. Им разрешали тасовать карты и бросать на стол монетки, когда делали ставки, – и дети скрепляли их дружбу.
А спустя двенадцать дней после рождения Нурул Айни появился у девочек и двоюродный брат – сын Адинды; отец дал ему имя Крисан. Но это уже другая история, другая семья, другая судьба, начавшаяся в день, когда Товарища Кливона должны были казнить, но помиловали, потому что за него заплатила Аламанда. В то время никто не предполагал, что рождение этой троицы, внучат Деви Аю, через много лет обернется страшной бедой.
Между тем в домике при кладбище Камино и Фарида наслаждались тихими семейными радостями. Камино счастлив был, что нашлась наконец девушка, готовая стать женой могильщика, и даже не обижался на слова Фариды, что она лишь затем за него вышла, чтобы быть к отцу поближе.
– Глупо ревновать к покойнику, – говорил Камино.
Они по-прежнему часто вызывали дух Муалимина, взяв куклу джайланкунг. Покойный, видимо, был доволен, что Фарида выбрала в мужья могильщика.
– Могильщики – добрейшие из людей, – повторял Муалимин, – от души помогают тем, кому помощь уже не нужна.
Счастья в их семейной жизни прибавилось, когда Фарида забеременела.
– Если будет мальчик, продолжит дело отца, – говорила Фарида мужу, – но если родится девочка, некому в городе станет хоронить мертвых.
Так они и жили. Дни проводили в беседах друг с другом и с духами умерших, иногда говорили со скорбящими да изредка с радостью навещали соседей, живших за плантациями какао и кокосовых пальм.
Нужды они ни в чем не знали. Дом им выделили городские власти, а деньги у них водились – скорбящие всегда совали бумажку-другую в руку Камино. На кладбище приходили на седьмой день после смерти близкого, потом – на сороковой, на сотый и, наконец, на тысячный. Приходили в начале поста в месяц рамадан, а иногда – после Курбан-байрама. На кладбище покоилось столько людей, что каждый день их кто-нибудь да навещал, и скучать Камино с Фаридой было некогда.
Лишь одно слегка омрачало их дни – проказы духов. Духи были не злые, просто шкодливые. Любили пугнуть прохожего, идущего ночью мимо кладбища, – то завоют страшно, то явятся в облике безголового продавца батата. Ночами люди предпочитали обходить кладбище стороной, а Камино и Фарида, привычные к призракам, просто-напросто гоняли их – точно кур из кухни. А иногда и сами дразнили духов.
Днем, освободившись от домашних дел, Фарида по-прежнему часто сидела у могилы отца. Она отнесла туда стул, но к середине беременности сидеть подолгу ей стало тяжело и она стелила циновку и ложилась в тени плюмерии. Но ветер с моря поднимал тучи песка, и Камино сплел веревочный гамак, повесил между стволами плюмерий – пусть жена там дремлет, а ветерок ее баюкает.
Но кончилось это в итоге трагедией. На седьмом месяце беременности задремала Фарида в гамаке, и ей приснился кошмар. Встрепенулась она, выпала из гамака и ушиблась о землю. И истекла кровью – прибежавший на шум Камино уже не застал ее в живых.
Представьте себе его горе: потерять жену и нерожденное дитя! Снова ждет его одиночество, с которым он свыкся за много лет, только намного горше, ведь он успел узнать, что такое счастье.
Все заботы о похоронах жены взял он на себя; ему было не до людей, и рассказал он о своем горе лишь ближайшим соседям. Бережно обмыл он тело жены, терзаясь от горя, виня себя за этот злополучный гамак. Сам читал над ней молитвы, и, поскольку саванов в доме было в избытке, даже сам завернул ее в саван. После полудня начал рыть могилу рядом с могилой Муалимина – такова была бы воля Фариды. Ближе к ночи яма была готова. Заливаясь слезами, взял он на руки мертвую жену и опустил в небольшую нишу на дне ямы. Сверху прикрыл досками. Начал забрасывать яму землей – и зарыдал в голос.
В ту ночь он не спал. До утра просидел он неподвижно на краю могилы, как сидела Фарида, когда оплакивала отца. Он был весь перепачкан землей, а лопату воткнул рядом. Вдруг услышал он тоненький писк. Где-то плакал ребенок – да не просто ребенок, а совсем крошечный. Огляделся Камино по сторонам – никого. Должно быть, проказы кладбищенских духов. Но плач стал громче, отчетливей, и понял Камино, откуда он – из могилы жены.
Как одержимый бросился он раскапывать могилу, вынул доски. Труп по-прежнему лежал укутанный в саван, но под тканью что-то шевелилось. Развернул Камино саван и меж бедер мертвой увидел голову ребенка. Вытащил он младенца – живого, пищащего – и зубами перегрыз пуповину.
Так вот он, его сын. Рожденный под землей, раньше срока, но на вид здоровехонький. Младенец, дар любви от Фариды, стал для Камино утешением в горе. Ребенка он растил сам, души в нем не чаял, а имя дал ему Кинкин.
Утром Адинда отправилась узнать, состоялась ли казнь, и обнаружила Товарища Кливона живым – избитый, без сознания, лежал он на задворках армейского штаба. Как она и надеялась, был он в парадной одежде, что она ему передала накануне, только теперь одежда была вся в крови, – перед рассветом, в половине пятого, он вымылся и, глянув на себя в зеркало, решил, что ангел смерти останется доволен его видом.
– Страшно вам, Товарищ? – спросил один из часовых, когда подошло время казни.
– Страшно бывает только солдатам, – ответил Товарищ Кливон. – Иначе зачем им носить оружие?
Когда пробило пять, за ним пришли солдаты, недовольные, что Шоданхо отменил приказ о расстреле. И, видя спокойствие осужденного на смерть, лишь пуще распалились.
– До могилы я и сам дойду, – сказал Товарищ Кливон.
– Сочтем за честь вас туда сопроводить, – ответили солдаты и потащили его волоком.
Всю дорогу по коридору его пинали, ни слова не давая вымолвить в свою защиту. Его бросили посреди небольшого поля, где собирались его казнить; он попытался встать и заморгал, ослепленный лучом фонарика. Все тело ныло от побоев. Даже перед смертью он надеялся, что кости у него целы.
Кливон встал, чувствуя, как по спине течет кровь, и, пошатываясь, заковылял к стене, где его должны были расстрелять. И тут на него посыпался град жестоких, рассчитанных ударов – били ногами, прикладами.