– Так вы меня не убьете, – сказал Товарищ Кливон.
Еще один удар башмаком – и он упал без сознания.
Это положило побоям конец. Перевернули солдаты его на спину и отошли в сторону. Никто не решался еще раз тронуть его – а вдруг помрет? Шоданхо разрешил его бить, но не до смерти, и бесчувственное тело бросили за штабом. Если загрызут его собаки, то солдаты за это не в ответе.
Очнулся Товарищ Кливон на больничной койке, весь в бинтах, ни рукой ни ногой не шевельнуть. Подле него сидела Адинда и вся так и лучилась радостью от того, что он жив и пришел в себя.
– Эта юная особа дотащила вас до главной улицы и привезла сюда на бечаке. Двое суток вы лежали без сознания, а она от вас не отходила, – сказал доктор.
Товарищ Кливон прошептал неслышное “спасибо” – даже рот был забинтован, – но Адинда все поняла по его глазам и кивнула, пожелав скорей поправляться.
Он вел бесчисленные стачки, руководил тысячей с лишним халимундских коммунистов, а теперь потерял все – и друзей, и даже родной город, который двигался к новой жизни, к будущему без коммунистов.
Неделю пролежал он в изоляторе, при нем безотлучно сидела Адинда, а Мина навещала каждое утро. Иногда в бреду Кливон повторял имена друзей, но, разумеется, почти все друзья его были мертвы, а быть может, и сам он уже в аду. Спрашивал он и про газеты, до сих пор считая, что с их исчезновения начался хаос. Если он начинал бредить сильнее, Адинда тут же клала на его пылающий лоб холодный компресс, и он снова проваливался в сон.
– Направить его в лечебницу для душевнобольных? – спросил доктор у Адинды.
– В этом нет нужды, – отвечала Адинда. – На самом деле он полностью в здравом уме, это мир вокруг сошел с ума.
Окрепнув, Товарищ Кливон выписался из больницы и вернулся в дом Мины. Он помогал матери с шитьем, стал нелюдим, сторонился общества. Он не знал, что творится в городе, лишь следил запавшими глазами за движениями швейной иглы. Даже если заказов не было, он шил что-нибудь, от носовых платков до наволочек, а когда извел все большие куски материи, стал собирать обрывки и шить лоскутные одеяла.
Он засел дома, говорить ни с кем не желал, и потому жизнь потекла так, будто его и вовсе не существует, и кто-нибудь нет-нет да и бурчал: “Лучше бы его все-таки расстреляли”.
– Казнить вас не казнили, но вы будто умерли, – сказала Адинда, которая вновь и вновь пыталась вернуть Кливона к жизни. – Может быть, вам и в самом деле место в лечебнице для душевнобольных.
Он не ответил, и девушка утратила всякую надежду до него достучаться.
Но однажды утром он, опрятно одетый, на глазах у изумленной матери вышел за порог. Услышав весть, что Товарищ Кливон вновь показался в городе, люди потоком хлынули на улицы. Вот он пересек улицу Скаутов, улицу Ренганис, потом Оленью, Голландскую, затем улицу Свободы – точно так же смотрели они когда-то, как вели его в тюрьму. И держался он с тем же небывалым спокойствием. Толпа зевак представлялась ему карнавалом.
– Позвольте спросить, куда вы идете? – поинтересовался кто-то.
– В конец улицы.
Впервые подал он голос с тех пор, как вышел из больницы, и те, кто слышал, диву дались, будто заговорил орангутан. Многие ждали, что он отправится в партийный штаб, ныне разрушенный, и объявит о возвращении коммунистов. Иные думали, будто он идет топиться в море. Однако никто не знал наверняка, и все шли за ним по пятам – ни дать ни взять балаган.
Все остолбенели, когда на полпути через городскую площадь он сорвал вдруг розу и блаженно вдохнул аромат, – девицы так и обмерли. Месяц проведя дома, он посвежел, а когда понюхал розу, в его взгляде вспыхнул на миг прежний огонек, столь многих женщин сводивший когда-то с ума. В сердце каждой ожила надежда, что это к ней он направляется, помириться или вспомнить былое, оживить любовь, что некогда пышно цвела, а то и вовсе не успела расцвести.
– Позвольте спросить, Товарищ, для кого этот цветок? – спросила совсем юная девчушка, губы у нее дрожали.
– Для собаки.
И он бросил розу бродячей шавке, трусившей мимо.
Многие женщины приуныли, когда оказалось, что идет он к Адинде, – той уже исполнилось двадцать, и красотой она не уступала матери. Деви Аю, удивившись нежданному гостю, пригласила его в дом, а сотни зевак толпились во дворе и жались к окнам в надежде подсмотреть, что же будет. Даже Шоданхо с Аламандой, не видевшие Деви Аю уже пять лет, в разгар медового месяца отвлеклись ненадолго от любовных утех и тоже смешались с толпой. Все гадали, к кому он пришел, к Адинде или к Деви Аю, – вне сомнений, он остался прежним Кливоном, любимцем женщин, и все ждали новой драмы с его участием, мечтали увидеть его в новой роли – и местным героем, и всеобщим предметом насмешек он уже успел побывать.
– Добрый день, мадам, – поздоровался Товарищ Кливон.
– Добрый день. Хотела бы я знать, почему вас не казнили, – поинтересовалась Деви Аю.
– Знали, что смерть – слишком большое для меня удовольствие.
Деви Аю рассмеялась шутке.
– Хотите кофе? Моя дочь сварила. Слыхала я, вы за последние годы очень сблизились.
– Вы про которую из дочерей, мадам?
– Со мной только одна живет, Адинда.
– Да, спасибо, мадам. Я пришел просить ее руки.
Поднялся галдеж – такого поворота никто не ожидал, а девушки – те и вовсе приуныли. Аламанда и та прослезилась, растроганная, будто это ей сделали предложение, но при этом завидуя счастью сестры. Адинда подслушивала за стеной и больше всех удивилась: надо же, Товарищ Кливон сделал ей предложение, да еще столь внезапно. Она несла на подносе две чашки кофе, да так и застыла как вкопанная у стены – на ее счастье, ничего не разбила.
Так она и стояла, смущенная, удивленная, счастливая. Деви Аю, которую горький опыт научил владеть собой, улыбнулась со сдержанной лаской.
– Что ж, спрошу у дочери, что она думает.
И ушла в дом. Адинда стеснялась показаться, тем более при всем честном народе. Но матери она кивнула с уверенностью. Деви Аю, подхватив поднос, вернулась к Товарищу Кливону, села напротив.
– Она кивнула, – сообщила Деви Аю и, усмехнувшись, продолжила: – Итак, вы мой будущий зять. Единственный зять, который со мной не спал ни разу.
– Что ж, было время, и мне хотелось, мадам, – признался Товарищ Кливон, глянув на нее робко, исподлобья.
– Так я и думала.
Поженились Товарищ Кливон и Адинда в конце ноября, и все свадебные расходы взяла на себя Деви Аю. На свадьбу зарезали двух мясистых быков, четырех коз и сотни кур, а сколько приготовили риса, картофеля, бобов, лапши и яиц – и вовсе не счесть. Товарищ Кливон намеревался устроить свадьбу попроще – на скромные сбережения, оставшиеся со времен, когда он выходил в море на промысел. Но Деви Аю хотела отпраздновать с размахом – как-никак последнюю из дочерей замуж выдает.
На свадьбу Товарищ Кливон подарил Адинде кольцо, купленное еще в Джакарте на его заработок уличного фотографа, – на самом деле оно предназначалось когда-то Аламанде. Историю кольца Адинда знала, но, вопреки мнению Аламанды, не была ревнива, даже с неподдельной гордостью выставляла кольцо напоказ. Медовый месяц провели они в гостинице на берегу залива – все устроила Деви Аю.
Даже дом молодоженам она купила, в том же квартале, где жил Шоданхо, через дом от него. А Товарищ Кливон купил участок земли и начал сам обрабатывать. На дальнем краю поля вырыл пруд, пустил туда головастиков, по утрам кормил их мякиной, маниокой и листьями папайи. Заливное поле засеял рисом, как все. Адинде, новоиспеченной жене фермера, многому предстояло научиться, ведь раньше она и близко не подходила к рисовым полям, – но была она очень счастлива.
Товарищ Кливон вставал ни свет ни заря и уходил, как все фермеры, в поле. Проверял уровень воды, полол, кормил рыб, сажал бобы и земляные орехи. Адинда хлопотала по хозяйству и к полудню, покончив с делами, шла к мужу в поле, неся в корзинке завтрак. Вместе ели они в беседке на краю рисового поля, которую построил Товарищ Кливон, а домой приносили в той же корзине сладкий картофель и листья маниоки.
В январе Адинда поехала в больницу, и врач подтвердил беременность. Все за них радовались. Первой поздравила их Аламанда. Она и сама была беременна, Нурул Айни еще не родилась. Аламанда зашла, когда супруги отдыхали на веранде, любуясь роскошными цветами, посаженными Адиндой. Визит Аламанды удивил обоих: хоть они и жили по соседству, но никогда друг к другу не заглядывали, даже на минутку.
Товарищ Кливон слегка оробел, но Адинда бросилась старшей сестре на шею, и они расцеловались.
– Что сказал доктор? – поинтересовалась Аламанда.
– Сказал, что если будет девочка, то, надеюсь, не станет проституткой, как бабушка, а если мальчик – коммунистом, как отец.
Аламанда рассмеялась.
– А что врач говорил про твой живот? – спросила Адинда.
– Понимаешь ведь, живот мой дважды нас одурачил, так что верить ему нельзя.
– Аламанда, – вмешался вдруг Товарищ Кливон, и обе встрепенулись, посмотрели на него. Он не сводил взгляда с живота Аламанды. Та побледнела, вспомнив, как он дважды повторял: живот у тебя как сосуд пустой, там один воздух. – Клянусь, на сей раз он не пустой.
Аламанда обернулась, желая еще раз услышать те же слова, и он ободряюще кивнул.
– Будет у тебя девочка-красавица – вся в маму, а то и краше; волосы черные как смоль, а глаза зоркие, отцовские. Будет она старше моего ребенка на двенадцать дней. Назовите ее Нурул Айни, как двух старших, и, верьте мне, она выживет и вырастет.
– Боже, если Товарищ прав, назову ее Нурул Айни, – сказал в тот же вечер Шоданхо.
Он и Аламанда уже поняли, что двое детей исчезли не из-за проклятия, а оттого что были зачаты без любви. Но Аламанда сдержала слово, данное в обмен на жизнь Товарища Кливона, – одарила Шоданхо искренней любовью, и любовь эта принесла плоды. И им казалось сейчас, что любовь способна творить любые чудеса.
Между тем Товарищ Кливон, осознав, что вместе с будущим ребенком растет и его ответственность, стал подумывать и о другой работе, помимо фермерства. Когда он руководил компартией, то в придачу к партийной литературе собирал и детские книги для учеников воскресной школы. Почти вся библиотека сгорела, когда солдаты Шоданхо и антикоммунисты запалили в штабе