Историю Ma Иянг и Ma Гедика Стаммлеры, конечно, знали, не знали только, что тот самый Ma Гедик был мужем Деви Аю.
“Так и жила Деви Аю бок о бок с его призраком до пятидесяти двух лет”, – написала Розина.
– Но почему она стала проституткой? – спросила Ану.
Розина рассказала, что случилось с Деви Аю во время войны и как та однажды призналась, что после войны осталась в публичном доме, чтобы расплатиться с мамашей Калонг, а еще для того, чтобы других влюбленных уберечь от участи Ma Иянг и Ma Гедика. “Если мужчина ходит в бордель, он не станет брать наложницу, – объясняла Деви Аю. – А тот, кто берет наложницу, наверняка разбивает сердце ее любимому. И гибнет любовь, рушатся жизни. Если же мужчина идет к проститутке, то обижает только жену – а она и так замужем, да и мужу наверняка насолила, иначе он не ходил бы в притон”.
“Вот она и стала проституткой, – написала Розина. – Я как будто биографию хозяйкину пишу”. – Она усмехнулась.
– Как могла наша дочь мыслить так извращенно? – спросила у мужа Ану.
– Не суди девочку строго, – нахмурился Генри. – Мы с тобой тоже хороши, брат женился на сестре – не забывай.
Никто и не забыл, даже Розина, знавшая их историю лишь со слов Деви Аю.
И вновь явился призрак – на сей раз опрокинул стол с бокалами лимонада.
Никого, однако, призраки не изводили так, как Шоданхо. Много лет после резни мучился он бессонницей, а когда все-таки удавалось забыться, блуждал сомнамбулой. Призраки коммунистов осаждали его всюду, даже за карточным столом мешали, и он проигрывал партию за партией. Их выходки сводили его с ума: то одежду наизнанку наденет, то выйдет из дома в исподнем, то свой дом перепутает с чужим. То вместо жены начнет ласкать унитаз. Вода в ванне обращалась в лужу липкой крови, а заодно и вся вода в доме, даже в чайнике и в термосе, густела и краснела.
Все в городе чуяли призраков и боялись, но больше всех мучился Шоданхо.
Призраки маячили за окном его спальни – из простреленных лбов сочилась кровь, с губ срывались стоны, будто они пытались что-то сказать, но утратили дар речи. Шоданхо кричал, сжимался в комок, бледнел, а на шум прибегала Аламанда и пыталась его успокоить.
– Подумаешь, призрак коммуниста, – говорила Аламанда, но тревогу Шоданхо было не унять, и она отгоняла призраков.
Иногда они не хотели исчезать, а все стонали, будто просили о чем-то, и Аламанда выносила им еду и питье, и они пили жадно, словно перешли пустыню, а на еду набрасывались как после трехгодичного поста, а потом испарялись, и Шоданхо приходил в себя.
Вначале он почти не боялся. Если появлялся призрак коммуниста и беззвучно шептал строки “Интернационала”, Шоданхо просто-напросто хватал револьвер и пускал в него пулю. Сначала призраки исчезали с одного выстрела, но вскоре сделались неуязвимы. И столько призраков перестрелял Шоданхо во всех уголках города, что пули их уже не брали. Призраки не исчезали, пули оставляли в них дыры, и из ран хлестала кровь. Призраки маячили вплотную, надвигались на Шоданхо, и тот спасался бегством – тогда-то и стал он бояться всерьез.
В своих терзаниях Шоданхо мог показаться безумным, однако галлюцинациями он не страдал. Другие видели то же, что и он, боялись того же, что и он. Он лишь боялся сильнее других – особенно в сравнении с женой, которая со временем привыкла к призракам и считала, что тем рано или поздно надоест им докучать.
Спору нет, Шоданхо на своем веку немало убил коммунистов, вот и не удивлялся, что те ему мстят. Он постоянно держался настороже, но даже если призраки долго не появлялись, неотступный страх изменил его.
Но страшнее, что и его десятилетняя дочь тоже мучилась. Ай, или Нурул Айни, постоянно жаловалась, что в горле у нее застряла косточка полинезийской сливы. Она бегала за отцом, просила вытащить косточку. Это все проделки духов, отвечал Шоданхо, и Ай верила. Но ее мать понимала, что девочке всего лишь нужно внимание отца, который замкнулся в себе, в своих страхах.
Вдобавок страх толкал Шоданхо на всяческие сумасбродства. Однажды он увидел, как сумасшедший бродяга бьет собаку. Всем было известно, что собак Шоданхо любит, держит их дома, а во время партизанской войны разводил аджаков. Увидев, как бродяга бьет пса, рассвирепел он, отколотил его до потери сознания и бросил в тюрьму. Все были возмущены: подумаешь, собаку ударил – а угодил за решетку, без суда и следствия. Аламанда и та растерянно спросила мужа:
– В чем же дело?
– В беднягу вселился дух коммуниста.
В другой раз подгулявший рыбак среди ночи горланил песни и всех перебудил, в том числе и Шоданхо, когда тот наконец задремал после душной бессонницы. Шоданхо выскочил из дома с пистолетом, прострелил пьяному ногу, поволок его в кутузку.
– Ты рехнулся! – возмутилась Аламанда. – Подумаешь, выпил человек – а ты его сразу в тюрьму!
– Им овладел дух коммуниста.
Снова и снова, чуть что не по нем, всех называл он бесноватыми. И куда девался прежний невозмутимый Шоданхо, любитель помедитировать?
Наконец, в 1976-м, Аламанда повезла мужа в Джакарту – лечебницы для душевнобольных в Халимунде тогда еще не было – и вернулась через неделю, вверив мужа заботам сиделок, – у нее же как-никак ребенок на руках.
Шоданхо исчез на время из Халимунды. Призраки никуда не делись, но больше не показывали свои изувеченные тела, не стенали на всех углах. Шоданхо, всех неугодных считавший одержимыми, безнаказанно пытавший людей и бросавший в тюрьму, с некоторых пор стал для горожан страшнее призраков, и без него все вздохнули спокойно.
Но недолго длилось его отсутствие.
– Проклятье! – были первые его слова. – Эти докторишки меня психом называли, я пристрелил одного и вернулся домой.
– Никакой ты не псих, – отозвалась Аламанда, – просто не совсем нормальный.
– Папа, у меня в горле косточка, – пожаловалась Ай.
– У тебя там коммунист! Открой-ка рот, пристрелю гаденыша!
– Только попробуй – убью, – пригрозила Аламанда.
В косточку стрелять Шоданхо не стал, пусть Ай широко и распахнула рот.
Вернуться домой в Халимунду для Шоданхо означало вернуться к источнику страхов. Он разводил собак, чтобы те отгоняли призраков, и на первых порах это помогало, но некоторым из призраков удавалось перехитрить собак – взлетят на крышу и просачиваются сквозь потолок. Шоданхо вскрикивал, просыпался, а Аламанда выносила призракам еду и питье – больше ничего они не требовали.
– Приструнить их под силу одному Товарищу Кливону, – жаловался Шоданхо.
– Ну и зря ты его выслал на остров Буру, когда родился Крисан, – ехидно ответила Аламанда.
Она была права, и Шоданхо горько сожалел. Не о том, что разгневал жену, нарушив слово, – слово он, строго говоря, сдержал: обещал не убивать Товарища Кливона – и не убил, а помешать командованию сослать его на Буру как неисправимого коммуниста он не мог. Сожалел Шоданхо лишь об одном: что некому теперь успокоить призраков. Без Товарища Кливона тут не обойтись, надо вернуть его домой либо отправиться в изгнание самому.
Шоданхо выбрал второе.
Дошли слухи об оккупации Восточного Тимора. Тамошние партизаны доставляли индонезийской армии немало хлопот, и Шоданхо записался добровольцем. Призракам он скажет саенара – и вперед, в Восточный Тимор, пусть это и означает разлуку с женой и дочерью. Генералы сочли, что его партизанский опыт пригодится на оккупированной территории.
Весь город заговорил о скором отъезде Шоданхо. Ему устроили торжественные проводы на Поле Независимости, военный оркестр играл марши. Шоданхо проехал через весь город на джипе с открытым верхом, в парадной форме, махая рукой горожанам и насмешливо улыбаясь неугомонным призракам. Шоданхо и его свита выехали за город и растаяли вдали.
С женой и дочерью он проститься забыл.
– Даже косточку у меня из горла не вынул, – пожаловалась Ай.
– Говорю тебе, он там долго не выдержит, – успокаивала ее Аламанда. – В Халимунде он был воякой-героем, но Восточный Тимор – это вам не Халимунда.
И она не ошиблась. Через полгода Шоданхо с пулей в ноге отправили домой. Видно, не суждено было горожанам от него избавиться.
Жене он жаловался, до чего тяжело воевать в этой поганой дыре, – видно, пытался оправдаться за скорое бегство.
– Не пойму, на что им сдался этот пустырь.
Аламанда уговаривала его лечь в больницу, чтобы вынули пулю, но Шоданхо ни в какую.
– Уже не болит, – хорохорился он. – Подумаешь, чуть прихрамываю! Пусть уж лучше пуля останется в ноге как горькая память. Потому что солдат, который стрелял в меня из винтовки, пел “Интернационал”. Всюду эти гады коммунисты!
Библиотеку Товарищ Кливон вынужден был закрыть. Кто-то пустил слух, будто он морочит детям головы бесполезным вздором, и связали это с его коммунистическим прошлым. Товарищ Кливон пришел в ярость, но Адинда его успокоила. Библиотеку он все-таки закрыл, припрятав книги и поклявшись дать их прочесть своему будущему ребенку, когда тот подрастет, – пусть все убедятся, что его моральный облик не пострадал.
– Если и был в моей библиотеке бесполезный вздор, то его сожгли, – говорил он.
Шоданхо в то время открыл фабрику льда на средства теневого партнера. Зная, что Товарищ Кливон сейчас на мели, Шоданхо позвал его в помощники – мало того, предложил войти в дело полноправным партнером. Предприятие было многообещающее. Простые рыбаки никуда не делись, но, заметьте, после поражения коммунистов (а это означало и роспуск Союза рыбаков) в водах Халимунды прибавилось крупных судов, и всем требовался лед. Товарища Кливона предложение не заинтересовало. Он не стал говорить почему – то ли из идейных соображений, то ли достаточно с него благодеяний Шоданхо и его жены, – а вместо этого заделался собирателем ласточкиных гнезд. Гнезда продавали по выгодной цене китайцам-посредникам, а те отправляли их в крупные города и за границу. Кто их станет там есть, было ему безразлично; на вкус они не лучше обыкновенной лапши. Говорят, сделаны из птичьей слюны, – не все ли равно, думал Товарищ Кливон, хоть из помета, лишь бы деньги платили, и объединился в бригаду с тремя новыми друзьями.