[60], а потом продолжает и заставляет нас осознать тот факт, что это не последнее слово. Я думаю, что это очень важно: во всяком искажении, всегда, когда мы сталкиваемся с неправдой, суметь прочитать значение того, с чем мы столкнулись, превзойти это и выйти за пределы уродства к иному ви́дению.
Если говорить с точки зрения моей бывшей профессии, то как врач я ценил все, что приводило пациента ко мне. Не потому, что я получал с этого доход, но потому, что, если бы человек не почувствовал боль или какое-то неприятное ощущение, он бы не стал беспокоиться о своем состоянии и в результате умер бы от неизвестной болезни. То же самое можно сказать об уродстве, когда оно обращает на себя наше внимание. Но я бы хотел, чтобы из того, что я сказал, вы поняли, что уродство, прежде всего, проявляется не в какой-либо форме или чертах, не во внешнем виде, но в том, как мы воспринимаем то послание, с которым мы сталкиваемся, и что при этом происходит с нами. Я бы сказал здесь то же, что было сказано о красоте: уродство – в глазах смотрящего, в нашем восприятии. Однако можно кое-что сказать и о том уродстве, которое мы можем назвать объективным.
Глядя на человека, мы все можем назвать его красивым или уродливым, и это будет правдой, но лишь в контексте нашей культуры, в контексте нашей расы: то, что красиво для англичанина, может показаться уродливым африканцу или китайцу, потому что в каждой стране свой идеал, канон красоты. Если мы вспомним, к примеру, образы святых, то мы увидим, что изображение английского святого отличается от изображения греческого святого очертаниями, цветом, размером, и в то же время оба изображения являются попыткой представить самый прекрасный образ, который только может быть. Но для английского художника нет ничего прекраснее английского лица; и нет ничего прекраснее греческого и русского лица для грека и русского. Во всех этих образах есть красота, но ее форма отличается.
У меня есть с собой отрывок из интервью, которое когда-то дал человек по имени Жак Брель – певец родом из Бельгии, живший во франкоговорящих странах, то есть в Бельгии, Франции и Швейцарии, и умерший от рака во Франции. В этом интервью ему задали вопрос о его некрасивой внешности. Он был уродлив, и никто этого не отрицал, и он сам этого не отрицал. Здесь, если можно, я сделаю небольшое отступление, чтобы рассказать очень трогательную историю из жития святого Викентия де Поля[61]. Однажды, когда святой Викентий был еще очень молод (ему было лет восемнадцать), его отец увидел, как он смотрится в зеркало, и замер, потому что не ожидал, что его сын, будучи столь уродливым, сможет засмотреться на самого себя. И он услышал, как святой Викентий сказал: «Для людей я чересчур уродлив, но, быть может, Бог примет меня таким». Здесь, как видите, он оценивает уродство с точки зрения того, что считалось красивым в его время, среди его народа, в его стране, в его обстоятельствах. Но здесь есть и решение проблемы. Он не сдался, он воспринял уродство как вызов и задался вопросом: «Что можно сделать, если ты такой, какой ты есть?» И он сделал вот что: он воплотил в себе самое высокое произведение искусства – искусство святости, искусство стать человеком в красоте совершенства, человеком, чья святость разливается вокруг него и осуществляется на благо огромного множества людей, не только в его время, но и вплоть до нашей эпохи[62].
Когда Бреля спросили о его уродстве, он ответил: «Я думаю, что, если человек уродлив в юном возрасте, он быстро избавится от чувства собственной значительности. В пятнадцать лет красота приносит мальчику много трудностей, как для его возраста, так и для его будущего, потому что в это время человек сосредоточен на своем лице, на своей внешности. Но тому, кто уродлив, – ему пережить этот возраст совсем не сложно: он просто вступает в борьбу и борется, отворачиваясь от себя самого и устремляясь в жизнь». В том же самом смысле, хотя и не теми же словами, об этом говорит святой Викентий де Поль. Затем Бреля спросили, почему он так часто затрагивает эту тему в своих песнях и стихотворениях, и он ответил: «Да, я об этом пишу, потому что я хочу, чтобы другие люди поняли, что, когда человек некрасив, он не сможет сосредоточить внимание, свое и других людей, лишь на самом себе. Но все, что у него останется, – это его поступки и то, что он может отдать и чем поделиться с другими людьми».
Я думаю, очень важно научиться творчески подходить к самым разным видам уродства. Я говорю не только о некрасивом лице, как у святого Викентия или Жака Бреля. Я думаю, что у всех нас, когда мы смотрим на самих себя, находятся черты, которые не удовлетворяют нас, черты, которые мы не любим, которые мы презираем, которые, как нам кажется, нас портят, не дают нам воплотить в себе ту красоту, то откровение красоты, которым мы можем стать. Но вместо того, чтобы отшатнуться, отвернуться от этого, мы можем сказать: «Как чудесно, что во мне есть немощь! Да, это немощь, но она может научить меня отворачиваться от себя самого и направить свое внимание на то, что значит намного больше, будь то жизнь, другие люди, Бог, какой-то один человек или человечество».
Если это психологическая или нравственная немощь в нас, то на нее можно посмотреть с другой стороны, хотя мы всегда воспринимаем немощь – пораженность в нас – как уродство. Есть замечательный пример в посланиях святого апостола Павла, когда он молился Богу, чтобы Тот освободил его от его немощи (что бы это ни было), и Бог отвечает ему: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». И тогда апостол Павел говорит: «Буду хвалиться своими немощами, потому что тогда все доброе во мне будет действием Божиим»[63]. То есть те уродливые черты, те слабости, которые мы видим в себе, могут дать Богу свободу действовать. А если бы мы полностью были удовлетворены собой, мы могли бы лишить Его свободы действовать – мы могли бы захотеть, решить действовать сами по себе.
Есть еще один аспект, который можно назвать трансцендентным, в чем наша вера вполне сходится с психологией Юнга, хотя мы выражаемся несколько иначе. Речь идет о том, что мы открываем в себе уродство, которое оказывается не нашим личным, а наследственным уродством: те черты, отрицательные черты, которые мы унаследовали. И здесь снова мы можем выбрать два пути. Мы можем отвернуться от них и сказать: «Ох, если бы у меня не было такой наследственности, я бы свободно мог являть славу Бога и самого себя». Мы могли бы поступить так, но могли бы выбрать и другой путь, сказав: «Я получил в наследство не только слабость, немощь или порочные качества, но и задание. Если я смогу изменить, преобразить то, что я получил, если смогу сотворить из этого нечто новое, то я не только исправлю себя самого, но я также помогу своим предкам. И я не передам потомкам те черты, за которые их будут ненавидеть или бояться».
Все это говорит о том, что уродство – личное или общественное – мы должны быть готовы встретить в самих себе, в нашем обществе, в человечестве, встретить дерзновенно, с вдохновением – как задачу, которая ставится перед нами, как то, что может научить нас чему-то и что мы должны преодолеть.
Уродство может нам казаться пугающим. Я уже приводил вам слова Эдгара По о его отношении к красивому и к уродливому. Он пишет в двух своих эссе о том, что для него все, что не соразмерно человеку, наводит страх и потому отталкивает, и уже несет не красоту, но отвращение, страх и ужас. И в качестве примера он приводит грозу, шторм на море, слишком безбрежный горизонт: все, что нарушает его чувство безопасности и защищенности, для него уродливо и несет зло. И потом он приводит ужасный образ того, каким он представляет себе имение или сад: такого небольшого размера, что они никогда не дали бы ему почувствовать себя незащищенным в пределах, в которых он живет. Это пример трусливого отношения к жизни. Если мы хотим смотреть в лицо жизни, мы должны быть готовы столкнуться лицом к лицу с тем, о чем я уже говорил, – с жизнью как с хаосом, с таинственной реальностью, полной возможностей, несущей в себе потенциал возможностей, которые еще не проявились и которые, когда проявятся, могут напугать нас, если мы не готовы вырасти в их меру. И в этом смысле как красота, так и уродство требуют от нас величия: мы не сможем смотреть в лицо уродства, пока мы не дорастем до его уровня, пока мы не будем готовы посмотреть на него с дерзновением, с готовностью бороться не на жизнь, а на смерть, но не мириться с поражением и унижением.
Уродство вполне может быть справедливым описанием реальности в том смысле, что порой искусство – поэзия, проза, живопись или другие виды искусства – ставит нас перед лицом уродства или ужасов жизни. И с нашей стороны будет трусостью отвернуться от уродства и искать в жизни только гармонии, красоты или того, что будет настолько нейтральным, что не будет пугать нас. Я помню одну бабушку, которая, читая своим внукам книги, всегда меняла их концовку, потому что конец всегда должен был быть апофеозом, быть приятным и прекрасным. (Я вижу, кто-то смеется: нет, то была не моя бабушка.)
Мы должны быть готовы увидеть уродство, внимательно вглядеться в него. Мы должны найти в себе мужество сделать это, так же как врач должен смотреть в лицо ужаса и уродства болезни и боли. После окончания войны я полтора года занимался людьми, возвратившимися из немецких концентрационных лагерей. Это было неприглядное, душераздирающее зрелище, но в него необходимо было погрузиться настолько глубоко, насколько возможно, потому что только вглядываясь в него всем умом, всем сердцем, всем своим существом, рискуя в каком-то смысле быть глубоко раненным этим зрелищем, можно было надеяться чем-то помочь. Мы не хотим смотреть на то, что произошло, что происходит сейчас в концлагерях, на войне, смотреть на болезнь, голод, на страдание во всех его проявлениях, но мы должны найти в себе мужество повернуться к этому лицом. Мы частично учимся этому мужеству косвенным образом через сюжеты произведений, зная, что напряжение сюжета, возможно, в какой-то момент разрешится. Мы учимся этому через пьесы или фильмы, но понимаем, что в любой момент, когда страх будет слишком сильным, когда ужас будет чересчур велик, мы сможем почувствовать под собой свое кресло и осознать, что все это происходит не со мной, что все в порядке. Какая это страшная фраза: «Все в порядке»! Мы можем и не говорить так, потому что мы все достаточно лицемерны или осторожны и не хотим, чтобы нас осудили, но это так: мы в безопасности. Если книга слишком страшная, я могу закрыть ее, если фильм или спектакль слишком пугает меня, я могу напомнить себе, что нахожусь за его пределами… Нам следует изменить такое отношение.