В большинстве случаев мы реагируем на обстоятельства, на людей, на живых существ очень личным образом. Мы думаем о людях или, скорее, отзываемся на них в зависимости от того, что они для нас представляют: угрозу или большую радость, что-то положительное или что-то отталкивающее. Когда мы оказываемся лицом к лицу с источником опасности, у нас нет времени, но в первую очередь у нас нет даже намерения увидеть, насколько
он прекрасен. Мы видим в нем только то, что в общем смысле можно назвать уродливым. Но когда мы смотрим на то же самое, чувствуя себя в безопасности, мы можем разглядеть красоту.
Когда мы сталкиваемся с диким животным или опасным человеком в ситуации, в которой мы можем стать их жертвами, мы видим только их отрицательные черты. Когда мы сталкиваемся с теми же самыми людьми или животными в безопасной обстановке, мы можем разглядеть красоту, гармонию. Если кому-то из нас пришлось бы оказаться рядом с живым тигром, который сбежал из клетки, у нас не было бы ни времени, ни желания рассматривать красоту этого животного, его грациозные движения, восхищаться тем, как целеустремленно он сгибается к земле, готовясь к прыжку. Почему так? Потому что в центре мы сами, а не животное. И наоборот, когда животное заперто в клетке, мы умиляемся тому, как прекрасна его шерсть, мы восхищаемся его зубами, мы рассматриваем его лапы и острые когти и, возможно, даже восхваляем Бога, создавшего такое целеустремленное существо. Вся разница в том, что теперь мы знаем, что его цель не мы, а какая-то другая жертва.
Я помню рассказ о группе людей, которые собирались на сафари, и их предупредили, чтобы они не открывали ни окна, ни крышу машины и не выглядывали из дверей. «Вы должны помнить, – сказали им, – что для животных, которые вас окружают, вы не больше чем обед на колесах».
Конечно, если мы будем «обедом на колесах», это не поможет нам стать более безмятежными и созерцательными, стать беспристрастными в том смысле, о котором я говорил вчера. Но только если мы будем способны на умозрение, на видение, мы сможем обрести ту беспристрастность общения, о которой так много сказано. Сейчас, я думаю, у меня нет времени на цитаты, но, возможно, если я закончу раньше, я процитирую вам небольшое стихотворение немецкого поэта Гуго фон Гофмансталя, чтобы дать вам пример, как может обрести ясность видения тот, кто смотрит на окружающий мир, на ситуацию, оставаясь в стороне, и может по-настоящему увидеть в них полноту гармонии. Это значит, что через созерцание красоты, через умение воспринять красоту можно, выражаясь словами Шопенгауэра [34], преодолеть какую-то дикую жадность по отношению к жизни и обрести равновесие, нисколько не снижающее интенсивность жизни, но избавляющее нас от жестокости хищника, с которой мы так часто относимся к жизни и к нашим ближним.
Так определяют красоту люди, которые способны смотреть ясным взглядом на неодушевленный мир, на окружающих их людей и животных и даже на такие природные явления, как буря, молния и землетрясение – то, на что мы часто реагируем так странно и совершенно по-разному. Существует такое определение: красота – это убедительная сила истины. Красота есть в самой истине. Если в чем-то, что есть истина, что подлинно, мы не видим гармонии и красоты, оно остается нам чуждым, и часто мы даже не считаем это истиной. В этом смысле нельзя сказать, что такая сложная сущность, как красота, может выражаться лишь в том или ином виде искусства, но красота – это сила истины.
Несколько лет назад английский математик по имени Годфри Харди[35] написал книгу о красоте математики. Как математик, он, конечно, писал не о таких простых вещах, как «дважды два четыре и только четыре», но о высшей математике, где решение сложной задачи становится в какой-то степени гармонией, соразмерностью двух различных элементов реальности. Но если подумать о математике, если можно рассмотреть математику в категориях красоты, тогда красоту можно увидеть как чистую и окончательную гармонию, совершенное равновесие. И тогда мы осознаем, что математика, которая говорит о числе, о пространстве, о времени, на самом деле включает в себя больше, чем о ней сказано в научных работах математиков и физиков.
С математической точки зрения можно рассматривать и музыку. Звук можно описать как колебания, как волны, как то, что можно изобразить в виде фигуры, в математической форме или в виде кривой и т. д. Есть одно очень интересное исследование Шартрского собора[36], которое было написано несколько лет назад: архитектор и другие исследователи изучили структуру собора и обнаружили, что весь собор основан на нескольких элементах. Это, во-первых, квадрат, во-вторых – пятиконечная звезда. Квадрат означает полную устойчивость и гармонию, а пятиконечная звезда символизирует человека. Но эти элементы, учитывая расстояния, размеры и форму собора, таковы, что они совпадают с длиной музыкальных интервалов, которые, расходясь из одной точки, доходят до того или иного участка в соборе, и вместо того, чтобы в этот момент сходить на нет, они достигают всей своей полноты и завершенности. По этим примерам мы видим, что математика, музыка, архитектура и все дополнительные элементы, которые включает в себя архитектура – не только формирование пространства, но и условия для эха, расстояние и так далее, – имеют одно общее качество: они выражают правду о взаимосвязи. Один из аспектов красоты в том, что она создает взаимосвязь и отношения.
Здесь я хочу заметить, что, когда мы говорим об эстетике, мы говорим не о восприятии как таковом, но о чутком восприятии; слово «эстетика» (которое я не могу определить более точно, чем «восприятие», потому что мне не хватает знания английского языка) может быть связано в нашем сознании со словом «анестетик»: анестетик – это наркотическое средство, которое блокирует не только наше восприятие, но и нашу чувствительность. Но когда мы думаем об эстетике и об эстетических понятиях, мы выражаем отношение к объекту; если мы остаемся к нему равнодушными, то, конечно, не будем воспринимать ни красоту, ни уродство, мы будем воспринимать объект просто как нечто стоящее на нашем пути, что не имеет к нам никакого отношения. А отсутствие отношения противоположно всему, что есть в жизни, всему, к чему жизнь стремится, чему жизнь дает смысл. Если бы мы все не имели никакого отношения друг к другу, мы бы не видели друг в друге ничего, кроме массы, материального тела, объема, и это то, чего не допускает эстетическое восприятие, опыт красоты и уродства. Таким образом, есть нечто глубокое в определении красоты как убедительной силы знания: не интеллектуального знания, не рационального знания, а полноты знания, которое включает в себя и логику, и интуицию, которое требует участия в нем всего человеческого существа или всего человеческого общества.
Я думаю, мы должны также понимать, что, когда мы говорим о красоте, мы видим, что в ней есть несколько аспектов, если смотреть на нее с научной точки зрения: есть реальность, есть истина и есть мы. Реальность больше, чем истина. Здесь можно играть словами: так поступали те, кто брал латинские корни, и те, кто разбирался в славянских корнях, говоря, что реальность – то, что есть, и истина тоже то, что есть, и поэтому они совпадают друг с другом, но это не совсем так. Если говорить с точки зрения науки, я бы сказал так: реальность включает в себя и все нам ведомое, и все еще нам неведомое. Ни один ученый не стал бы заниматься исследованиями, если бы не знал, что в реальности есть целое богатство еще не познанного. В этом смысле ученый относится к миру в полном согласии с одиннадцатой главой Послания к евреям, где говорится, что вера – это уверенность в невидимом[37]. Ученый воспринимает мир, будучи увлечен его видимой частью, но его исследование проникает в то, что невидимо, то, что до сих пор оставалось неизвестным. И мы во многом так же воспринимаем красоту: нас привлекает форма, но за этой формой мы можем открыть такое содержание, которое настолько полно смысла, что оно озаряет форму светом и придает ей значение, не принадлежащее ей самой по себе.
Чтобы выразить это в двух предложениях, я процитирую духовного автора, святого Мефодия Патарского, который писал, что, пока мы не полюбим женщину, мы окружены мужчинами и женщинами, но когда мы отдали свое сердце единственной женщине, то для нас есть Она, с большой буквы, и просто люди.
В этой короткой фразе есть нечто очень важное. Мы были окружены неразличимой массой людей, каждый из которых имел для нас некоторое значение, но чаще они не имели к нам никакого отношения: это были люди, с которыми мы иногда сталкивались, иногда у нас было какое-то общение, и ничего больше. Как только мы переставали их видеть, они совершенно исчезали из нашей жизни. Но однажды мы смотрим на человека и внезапно видим его таким, каким мы его или ее никогда не видели раньше, как если бы на картине, где все нарисованы карандашом, то есть черным или серым цветом, однажды кто-то нарисовал бы одного человека красными чернилами, и он бы выделялся, он стал бы единственным: все остальное было бы серым, кроме одного-единственного человека. Это общее место в литературе, когда говорится, что если одного существа нет рядом, то весь мир становится пустым.
Этот процесс, то, что совершается каким-то непостижимым образом, через интуитивное действие, – есть ви́дение, потому что слово intueri по-латински означает «смотреть вглубь». Мы увидели нечто, чего никогда раньше не замечали. Но это не внешние черты, их мы видели и прежде; это то, что оставалось для нас невидимым: сияющий сквозь человека свет. Мы видели лампу незажженной, и вот она зажглась и засияла таким смыслом или такой тайной, что стала для нас вызовом. Она говорит нам: во мне есть что-то, что ты можешь раскрыть, что-то особенное, что-то неизреченное, что светит снова и снова, с чем, по словам Леви-Брюля