Как у той розы в колбе, которую подарил Натке какой-то из ее ухажеров, обрадовав при этом сообщением, что цветок не увянет пять лет.
«Сэкономить решил, жмот, пять лет цветов мне не дарить!» – бушевала тогда сестрица, хотя презент приняла, поставила на прикроватную тумбочку и даже сделала его фото для меня – похвастаться.
А мне было очень неприятно узнать, что можно вот так обработать живую розу, заменив все соки в ее жилках на глицерин. По-моему, есть в этом что-то жуткое, вроде прижизненной мумификации. Смотришь на пышный цветок – и понимаешь: это законсервированный труп. Даже Натка с ее широкими взглядами на естественную красоту (наклеивать ресницы, ногти, волосы для нее в порядке вещей) это почувствовала и не смогла долго любоваться той розой в колбе, выбросила ее на помойку уже через пару недель… А рачительного «жениха»… прогнала.
В общем, в город мы уехали только в воскресенье вечером, нагрузив старушку «Хонду» до такой степени, что она едва не царапала брюхом асфальт.
В багажник плотно утрамбовали книжки и тряпки. Натке в ноги и всем без исключения пассажирам на колени поставили сумки с игрушками. Бусики Сашка так и везла на шее, а крутобокий самовар я самолично втиснула на заднее сиденье между дочерью и ее кавалером. Если Фоме по дороге захочется пообниматься, пожалуйста – вот самовар под боком, у него роскошные округлые формы, Сашке до таких еще расти и расти!
Фома мне, надо сказать, скорее понравился, чем нет. Он добросовестно трудился, безропотно следовал ценным руководящим указаниям, ел все, что давали, и не увлекал мою дочь в укромные уголки просторного соседского сада. Но я все равно нервничала, наблюдая из окна, как эти двое в сумерках качаются на качелях, то ныряя в пахучие черемуховые кусты, то выныривая из них. И спать я Сашку уложила на раскладном диване рядом с собой, отказавшись от предложения Татьяны Ивановны разойтись по разным комнатам.
А вот Сеньку мы с собой в Москву не забрали.
– Зачем ему в Москву? – прогудела сестрица сквозь респиратор, надетый перед выездом не из-за боязни дорожной пыли, а все по тем же соображениям маскировки. – Скоро лето, у Татьяны Ивановны клубника пойдет, малина, в речке бултыхаться можно будет. Пусть сидит себе в деревне до сентября.
– Да чего я в той Москве-то не видал? – рассудительно согласился сам Сенька, явно копируя солидную манеру Василия Петровича. – У меня тут деда Вася, баба Таня, Мурзила…
Мурзила – это племяшкин кролик. Здоровенный такой бурый кроль, предприимчивый, практичный и отважный – пример для подражания не хуже деда Васи.
Этот самый Мурзила прошлой осенью сумел сбежать из клетки и перезимовал в глубокой норе за околицей. Нору то ли сам вырыл, то ли в паре с бродячей собакой, которая тоже с ним там зимовала, а по весне родила трех щенков и куда-то пропала. Мурзила же щенят вырастил, выучил: водил их на мусорку за деревней кормиться, умывал языком, а в начале мая взял и заявился к прежнему хозяину со всем своим выводком.
Василий Петрович при виде этой первомайской демонстрации растрогался и принял блудного кроля обратно. Щенят деревенские разобрали, а Мурзила остался жить у Сизовых уже не в клетке, а на вольном выгуле.
– Надо же – кролик! Мозгов – чайная ложечка, а повел себя, как образцовый родитель! – услышав эту историю, восхитилась я.
– Не то, что мы с тобой, – совершенно несправедливо, на мой взгляд, обобщила Натка.
Мне казалось, что, как мать, моя сестра несравненно хуже меня, и в те выходные я впервые по-белому позавидовала любимому племяннику. Применительно к нему это было новое для меня чувство: обычно Сенькина непростая жизнь давала мне поводы для острой жалости. Ребенок, растущий без отца, с одной лишь мамашей, с легкостью забывающей о родительском долге ради любовных приключений, это точно не самый благополучный человек на свете.
Но у Сизовых я увидела другого Сеньку – счастливого, свободного от недетских страхов и проблем, обладателя настоящих сокровищ. И речь не о чердачном хламе, разумеется. В деревне у Сеньки были свобода, красота и простор, любящие и заботливые старики, кролик этот толстопопый…
– А у меня никогда не было толстопопого кролика, – вслух пожаловалась я.
Совсем забыла, что кое-кто из присутствующих болезненно воспринимает упоминание упитанных грызунов.
– Мне нравятся толстые кролики! – тут же сказал Фома, похоже, страдающий аналогичным провалом в памяти.
А ведь Сашка, наверняка, прогрызла ему мозг за щекастого хомяка…
– Жирного кролика в сметанке потушить – пальчики оближешь! – заявила Натка.
И тут же снискала порицание общественности в лице моей дочери:
– Ты че, теть Наташ, мы ж о Мурзиле говорим, а он очень умный, таких не едят!
– Умных не едят? – Натка фыркнула. – Да умных поедом жрут! Вот хоть мать свою спроси…
– Ну, если и не жрут… то надкусывают, – вздохнула я.
Интуиция мне подсказывала, что понедельник окажется тяжелым, а последующие дни не будут существенно отличаться от него в лучшую сторону.
Так и вышло.
Неделя выдалась неприятной. Не сказать что трудной – бывали дни, когда мне приходилось слушать до десятка дел, и вот это действительно было невыносимо, – а именно неприятной. Плевакин публично пообещал, что процесс будет максимально ускорен, на этой неделе надо было провести собеседования со сторонами и назначить слушания. Я четко следовала графику, но как же это было утомительно!
Так называемые собеседования со сторонами всякий раз превращались в цирк с клоунами. Причем развлекательную программу обеспечивала ответчица, истца представлял невозмутимый и корректный, как английский джентльмен, начальник юридического отдела клиники «Эстет Идеаль» Андрей Андреевич Макаров. Воспитанный, вежливый, несуетливый, с приятной манерой говорить коротко, ясно и по существу, он разительно контрастировал с Сушкиной и ее компанией.
Эти вваливались ко мне, как цыганский табор, и моментально превращали рабочий кабинет в подобие переполненной кибитки. Казалось, пол ходит ходуном, а стены трясутся. У Сушкиной одних только адвокатов было четверо – точно по числу всадников апокалипсиса, и это совпадение не казалось мне случайным. Плюс группа поддержки в лице пары горластых теток, которых с большим трудом удавалось вытолкать из кабинета, плюс сама Элеонора Константиновна – великая драматическая актриса… Не хватало разве что дрессированного медведя с балалайкой-контрабасом.
Сюжета и логики у представления не было. Это был театр абсурда. Артисты говорили, не слушая и перебивая друг друга, кто-то демонически хохотал, кто-то рыдал, и все без исключения бурно жестикулировали.
Если бы за столом сидела не я, а Станиславский, он во весь голос кричал бы свое знаменитое «Не верю!», но категорически не был бы услышан.
Будь на моем месте Хрущев, он мог бы бесконечно долго стучать по столу ботинком, и на это тоже никто не обратил бы внимания.
Цыганский табор шумел, игнорируя меня, Макарова, и пытающегося напористо и громогласно навести порядок Диму…
Упади в гущу этого бедлама Чебаркульский метеорит, его бы тоже не заметили.
Возникало подозрение, что эти люди вовсе не хотят добиться взаимопонимания или хотя бы полной ясности, за которыми, собственно, и приходят стороны на собеседования. Зачем же они в таком случае являются, сначала было совершенно непонятно.
– Я думаю, это продуманная психическая атака, – высказал свое мнение Дима, когда после очередной такой бурной встречи мы с ним остались отпаиваться чаем от неугомонных визитеров вдвоем.
– Боюсь представить, что будет на процессе, – вздохнула я.
Помощник посмотрел на меня сочувственно. Он так же, как и я, понимал, что в судебном заседании при рассмотрении иска по существу эта гоп-компания попытается развернуться во всю ширь. А благодарная публика и журналисты обеспечат вокально-инструментальному ансамблю «Элеонора и ребята» бэк-вокал и подтанцовку.
Я заранее ужасалась, представляя себе это шоу.
СМИ продолжали очень живо интересоваться свежим «жареным» делом, а заодно и моей скромной персоной.
В газетах и интернет-изданиях меня начали травить, изменив, однако, линию: если раньше «Аргументы» называли меня «престарелой молодящейся судьей», то теперь то же самое издание представляло Елену Владимировну Кузнецову особой, чуждой всяких попыток приукрасить свою безликую внешность.
В подтверждение того, что с жалким обликом у меня беда непоправимая, был дан крупный снимок, сделанный в ходе слушания по другому делу. Ушлый фотокор снял меня снизу и еще подловил момент, когда я моргнула, так что на снимке я вышла громоздкой бабищей с грушевидным лицом и припухшими щелочками вместо глаз. Три подбородка каскадом спускались на мантию, пятно света разлилось по макушке, превратив гладко причесанную голову в отливающую залысиной. Сидя на своем возвышении, я здорово походила на несимпатичного каменного божка какого-то дикого степного племени.
Безжалостно борящиеся за рейтинги СМИ тему подхватили, развили, и у читателей начало складываться твердое убеждение, что судья Елена Кузнецова – озлобившаяся на весь мир некрасивая баба, которая засудит неувядающую прелестницу Элеонору Сушкину из одной лишь женской зависти.
«Столичный комсомолец» притворно-сочувственно писал, что я – простая женщина-труженица, которая очень скромно, если не сказать прямо – бедно, живет на одну небольшую зарплату, перебивается с хлеба на квас, никакой роскоши себе не позволяет и позволить не может… И потому вывод в газете был очевидным: относится к ухоженным состоятельным дамам со всей пролетарской ненавистью.
Журнал «Семейство» информировал читателей, что я никогда не бывала замужем, родила дочь вне брака, ращу ее одна, никакого надежного плеча и прочих крепких мужских органов в постоянном доступе не имею… Следовательно, я воинствующая феминистка, заведомо осуждающая женщин, которые изо всех сил стараются быть красивыми и хотят как можно дольше сводить с ума мужчин.