Я бы предпочла обо всем этом не знать…
Будь у меня свой собственный герб с изображением птицы, ею был бы страус, прячущий голову в песок…
Но уберечься от льющейся на меня грязи не получалось.
Натка каждый вечер обстоятельно докладывала мне, кто и что новенького написал о судье Кузнецовой, и заставить ее молчать было невозможно. Она будто не понимала, что такое внимание прессы мне неприятно. Ей представлялось, что популярность – это в любом случае хорошо. Вполне допускаю, что, будь у Натки все в порядке с лицом, она бы сама уже появилась в СМИ с рассказами обо мне.
Я даже думать боялась о том, какие истории может при случае наплести журналистам сестрица, но на всякий случай строго-настрого запретила ей контактировать с какой-либо прессой. А на следующий день застукала дурочку, когда она фотографировала трюмо, которое вполне успешно заменяет мне гримировальный столик. В тот момент на нем помещались два потертых помадных тюбика, огрызок косметического карандаша, недорогая тушь для ресниц и баночка дешевого крема «для всего». По мнению Натки, фото этого скромного набора, дополненное провокационным вопросом «И что можно сказать об этой женщине?!» и хэштегом #судьякузнецова, очень оживило бы ее Инстаграм. Я согласилась, что так и было бы, и запретила сестре упоминать мое имя в соцсетях. И имя, и должность, и вообще все.
– Ты же маскируешься? – я указала на очередной шарфик, скрывающий личико нашей Гюльчатай. – Считай, что я вообще легла на дно, слилась по цвету с грунтом и стала невидимой. Как камбала.
– Хочу жареной рыбы, – после паузы, которую я ошибочно сочла периодом осмысления сказанного, заявила моя легкомысленная сестра. – Звякни Сашке, пусть купит в круглосуточном на проспекте хотя бы морского окуня.
– Сама звякни, – отговорилась я.
После моего категорического отказа спонсировать избавление дочери от постылых щек, Сашка разговаривала со мной неохотно и холодно. Я терпеливо ждала, пока снегурочка оттает, и в ожидании этого момента не усугубляла ситуацию – то есть не давила на дочь, даже если был повод. В результате она почти каждый вечер подолгу гуляла с Фомой. Мне это казалось жутко незаслуженным: в конце концов, что-то нелестное про ее щеки сказал именно Фома! Тем не менее проводить время с ним Сашке нравилось, тогда как моего общества она старательно избегала.
Вот где справедливость?
Не скучно, но безрадостно прошла одна неделя, началась другая, и, наконец, у табора Сушкиной состоялось премьерное выступление в зале суда.
– Ай-нэнэ, ай-нэнэ, – мысленно простонала я, окинув взглядом присутствующих.
Видит бог, я не отрицаю своеобразной прелести цыганочки с выходом, но полагаю, что ее экспрессия хороша под звездным небом у костра и на сцене театра «Ромэн». Судебное заседание и пляски с бубнами не очень-то сочетаются. А труппе Элеоноры Константиновны только звонкого музыкального инструмента в руках и не хватало. Если, конечно, не трактовать слово «бубен» вульгарно, называя так лицо, по которому руки чешутся настучать. Потому что такое лицо в зале было – среди публики я увидела Владлена Сергеевича из «Идеаль Бьюти». Он тонко и гадко улыбался, откровенно наслаждаясь происходящим.
А происходило у нас вот что: красиво играла тоску по своей загубленной красоте мадам Сушкина в восхитительно элегантном костюме от мадам Коко и изящной шляпке с вуалеткой. Щелкали и сверкали вспышками фотокамеры. Глазели и вытягивали шеи зрители. Тетки, пришедшие с Сушкиной, делали селфи на фоне гудящего зала. А многоголосый квартет адвокатов требовал удаления с поля председательствующего, то есть… меня!
На основании того, что однажды в деле Сушкиной против «Эстет Идеаль» я уже вынесла решение в пользу клиники, меня обвинили в предвзятости и потребовали моего отвода.
И даже эту вполне штатную ситуацию адвокаты Элеоноры Константиновны превратили в яркое шоу.
Не знаю, то ли они долго репетировали, то ли в момент спелись, но эти ребята без вреда для проводимого тезиса рвали фразы на куски и раскладывали их на разные голоса.
– На основании вышеизложенного…
– Защита требует…
– Отвода судьи!
Одно довольно короткое предложение адвокаты честно поделили на троих. Четвертому слов не досталось, и он прибег к жестикуляции. Демонстративно распахнул кожаную папку, похожую на обложку меню солидного ресторана, и захлопнул ее со звуком, похожим на выстрел. Крыловский «квартет» позавидовал бы их сыгранности.
Я расценила это как сигнал немедленно бежать и крепко думать об отводе. И нарочито неспешно удалилась, злорадно подумав, что не стану спешить с решением.
Возьму чашку чая, уединюсь в своей келье и буду думать, отводиться мне или нет.
И пусть весь мир с его цирком и клоунами подождет.
Меня всегда забавляла веская фраза, которой любят акцентировать ключевой момент криминального сюжета киносценаристы: «Суд удаляется на совещание!» Ведь если это суд присяжных, то совещание – нормальное дело. А когда судья всего один? Только я – и никого больше? Видимо, предполагается, что мне следует мастерски расщепить свою цельную личность, чтобы рассмотреть вопрос со всех сторон?
И вот я уединяюсь в своем кабинете, временно получившем статус совещательной комнаты, ставлю на стол перед собой дышащую паром чашку и позволяю высказаться всем своим внутренним голосам. В результате моментального размножения простым делением образуется целая компания: Елена I, Елена II, Елена III и Елена IV.
Елена I – это строгая и неподкупная судья, боготворящая Закон и четко следующая его букве. Как все идеалисты, она бывает жестока. Зато Елена II – гуманистка в высоком смысле этого слова. Ей больше важен дух закона, а это уже дает пространство для морального маневра. Елена III – прагматик, она здраво мыслит, крепко стоит на земле и понимает все резоны. А Елена IV непрактична, но чувствительна, совестлива и добра.
– В принципе ходатайство об отводе обосновано, – невозмутимо говорит Елена Первая. – Я считаю, его вполне можно удовлетворить.
– И в результате выйти из этого гнусного скандала практически без потерь! – подхватывает Третья. – Репутация судьи Кузнецовой не пострадает, она сбережет кучу нервов и сил, а дело благополучно рассмотрит кто-то другой.
– Кто?! – всплескивает руками Елена Четвертая. – Бобриков? Или, может, Латынина?
– Почему бы и нет? Все наши судьи весьма достойные люди, – напоминает Елена I.
– Ага, скажи еще, что наш суд – самый справедливый в мире! – фыркает Елена II. – Только все прекрасно знают, что Бобриков обожает шумиху и ради того, чтобы быть приятным прессе, наизнанку вывернется. А Латынина, наоборот, ненавидит публичность и скандалы, так что ее, бедную, ушлые журналюги в гроб загонят.
– И поэтому судья Кузнецова должна принять удар на себя. – Елена IV вздыхает, но не протестует: она согласна на подвиг.
Я слушаю их, маленькими глотками пью вкусный чай и думаю.
Рассуждая здраво, выйти из процесса мне не только не страшно и не стыдно, но даже выгодно.
Прекратится травля в прессе… Вернее, травить будут уже кого-то другого, а не меня. Вот только остановит ли этот кто-то огульное очернение хорошей клиники? Или же примет сторону стаи «светских шакалов»? Проявит твердость или прогнется под давлением продажных СМИ? «Быть иль не быть?» – вот в чем отвод.
Я чувствую, что итог дела мне небезразличен. А моя мудрая любящая бабушка с детства приучала: «Хочешь сделать что-то хорошо – делай сама».
Елены с Первой по Четвертую замолкают. Наша бабушка – это непререкаемый авторитет.
Я неспешно допиваю свой чай, возвращаюсь в зал и отказываю стороне ответчицы и ее защите в отводе меня любимой, спокойно объясняя, что перед Законом все равны, и любой судья всегда обязан руководствоваться только им и установленными в суде доказательствами. Что я и обещаю делать в этом процессе.
На гладком кукольном лице Элеоноры Сушкиной отражается вся мировая скорбь. Зря она так кривится, у нее появятся новые морщины, и куда она тогда с ними пойдет?
Думаю, вне зависимости от результатов процесса после войны, которую мадам Сушкина ведет сейчас с «Эстет Идеаль», в стране не останется ни одной клиники, готовой рискнуть репутацией, взяв в число пациентов скандальную Элеонору Константиновну… Хотя…
…Мой помощник Дима, как всегда, оказался прав: нарушать трудовое законодательство никто не стал. Дело слушалось не с девяти до девяти, а в тот день мы и вовсе закончили, как порядочные, в шесть.
В пять минут седьмого я, в своей мантии похожая на дохлого ската, чернильной лужей расплылась за столом в кабинете. Собиралась с силами, чтобы переодеться в цивильное и побросать в сумку разбросанное барахло – телефон, кошелек, записную книжку, килограмм-другой ценных бумаг…
Вспомнив про мобильник, я нашла его среди папок и обнаружила восемь пропущенных вызовов. Все они насыпались совсем недавно и кучно, как картошка из мешка. Семь раз подряд с интервалом не больше минуты звонила Натка, а один звонок, последний, был от Таганцева.
Серия Наткиных вызовов меня не сильно встревожила. Сестрице уже случалось в угаре разнузданного шопинга десять раз подряд звонить мне с распродажи. Сначала она упоенно рассказывала, какую классную кофточку вот только что буквально вырвала из рук у какой-то лахудры, а потом еще долго описывала характеристики как кофточки, так и лахудры. Поэтому сначала я набрала Таганцева – он не стал бы звонить без дела. Но Константин Сергеевич мне не ответил – видно, был чем-то очень занят прямо сейчас, и тогда я все-таки перезвонила сестре. Ладно уж, послушаю про кофточку, не худший способ переключиться с рабочих дел на семейные.
Уж переключилась так переключилась!
– Ленка, где тебя носит, я не знаю, что делать, уже Таганцеву позвонила, он все бросил и полетел, чужой мужик, а ты, родная мать, даже трубку не берешь! – истерично заорала сестра.
Я сразу поняла: что-то с Сашкой. Все дела мигом отступили на сто второй план, пальцы похолодели, горло перехватило, я задохнулась и чуть не выронила телефон.