По правилам уже знакомой нам диалектики, либеральные тенденции в эпоху позднего сталинизма сосуществовали с репрессивными: например, продвигавшему безумные теории ученому-агроному Трофиму Лысенко удалось добиться официального одобрения развернутой им кампании против генетики. Креативность в науке и искусстве не приветствовалась и всячески пресекалась. С подачи государства усиливалась ксенофобия: школьников учили, что радио изобрел не итальянец Гульельмо Маркони, а русский Александр Попов. Контактировать с иностранцами стало опасно, а браки советских граждан с ними были запрещены законом.
Самой тревожной тенденцией стал подъем антисемитизма, который, судя по всему, был санкционирован сверху. Антисемитизм являлся в России привычным явлением; до революции он нередко выливался в погромы. Однако большевики, среди которых было немало евреев, исторически не были склонны к антисемитизму в форме дискриминации по национальному признаку и, как правило, сторонились его. В сталинском политбюро был только один еврей (Каганович), но больше чем у половины членов политбюро имелись жены, невестки или зятья еврейской национальности. Советская интеллигенция, сформировавшаяся в 1930-е гг., в значительной степени состояла из евреев и антисемитизма не приветствовала. Тем более ненормальным и шокирующим казался советской элите – но не широким слоям населения – крен к полуофициальному антисемитизму, наметившийся в конце 1940-х гг. Надо признать, что рост антисемитских настроений в народе наметился уже и в военные годы. С территориальными приобретениями, последовавшими за подписанием в 1939 г. Договора о ненападении с Германией, в состав советского населения влились 2 млн евреев Западной Белоруссии и Западной Украины – и неизвестное число антисемитов из тех же регионов. После вторжения немцев многие из этих евреев бежали или были эвакуированы в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию. Вскоре в Москву начали поступать тревожные сведения о росте антисемитизма в местах, где в прежние времена и евреев-то не было. В народе ходили слухи, что «евреи пересиживают войну в Ташкенте», пока русские принимают на себя основной удар.
Официальная установка, порицающая антисемитизм, не изменилась, но в 1947 г. кампания против иностранного влияния, поначалу просто ксенофобская, приобрела отчетливо антисемитские обертона, а евреев стали завуалированно называть «безродными космополитами». Еврейский антифашистский комитет, созданный в годы войны как инструмент международной пропаганды и сбора денежных средств, был распущен; его лидеры – вместе с их высокопоставленным политическим покровителем Соломоном Лозовским – подверглись арестам, а летом 1952 г. были осуждены на закрытом судебном процессе за измену родине и расстреляны. Драматичной кульминацией происходящего стало разоблачение «заговора врачей»: в декабре 1952 г. пресса сообщила о раскрытии преступной группы сотрудников Кремлевской больницы, которые якобы работали на иностранные разведки и планировали убийства членов политбюро. Газеты, конечно, не упоминали национальной принадлежности обвиняемых, но их отчества и фамилии говорили сами за себя. Профессиональные обличители подхватили антисемитскую тему, упирая на еврейские привилегии и коррупцию; одновременно распространился слух, будто правительство собирается выслать всех евреев в отдаленные районы страны, заставив их повторить судьбу «предателей» вроде чеченцев и крымских татар, депортированных во время войны.
Едва прикрытая антисемитская кампания была, по всей видимости, личной инициативой Сталина и ошарашила чуть ли не все его политбюро. Она совпала по времени с упорными попытками вождя ослабить кое-кого из своих ближайших соратников, в частности Молотова, Ворошилова и Микояна, обвинив их в сотрудничестве с американцами и евреями. И Молотов, и Микоян действительно тесно контактировали с американцами, учитывая, что один был министром иностранных дел, а второй – министром внешней торговли. К еврейскому вопросу все это привязали потому, что новообразованное государство Израиль, создание которого Сталин поддерживал, де-факто стало теперь союзником Америки. Жену Молотова, еврейку, в 1949 г. арестовали, обвинили в симпатиях к сионистам и отправили в ссылку, но угроза нависла не над одним только Молотовым. Больное воображение, в 1936–1938 гг. усматривавшее связь практически всех бывших оппозиционеров, будь они левыми или правыми, с Троцким и его предполагаемыми кураторами из иностранных разведок, безо всякого труда отыскало бы повод осудить Берию (последовательного сторонника Израиля в политбюро), Кагановича (еврея), Маленкова (чья дочь была замужем за внуком Лозовского) и бог знает кого еще на новом московском процессе, который Сталин, по всей видимости, готовил. Это объясняет поразительное само по себе поведение членов политбюро, ни один из которых не поддержал Сталина, когда в конце 1952 г. тот попытался устроить обструкцию Молотову и Микояну.
Напряжение между двумя сверхдержавами стабильно нарастало. И у той и у другой теперь имелась атомная бомба, а численный состав Советской армии с 1948 по 1953 г. вырос с менее чем 3 млн человек до более чем 5 млн. В середине 1950 г. Северная Корея, сателлит Советского Союза, вторглась в Южную Корею, сателлит США, – справедливости ради надо отметить, вопреки настоятельным советам Сталина. В последовавшей за этим трехлетней корейской войне Советский Союз официально участия не принимал, а вот Америка и Китай оказались вовлечены в военные действия с противоположных сторон. Опасения США по поводу распространения коммунизма по всему миру привели к нарастанию в республиканской партии решимости нарушить ялтинские договоренности и освободить «порабощенные народы» социалистического блока. Как писал в своих воспоминаниях Хрущев, «в дни перед смертью Сталина мы верили, что Америка вторгнется в Советский Союз и начнется война». Лично Сталин был объят страхом и (как и в 1941 г.) отчаянно пытался не дать ни единого предлога для нападения. Можно предположить, что подобные настроения были реакцией на освободительную риторику Джона Фостера Даллеса, занявшего пост госсекретаря США после победы республиканца Дуайта Эйзенхауэра на президентских выборах в ноябре 1952 г. Даже если в ретроспективе эта реакция видится слишком острой, реальности страха это не умаляет. Из Кремля казалось, что неясные опасности надвигаются со всех сторон – что любой встречный на лошади может оказаться всадником апокалипсиса.
Конец был действительно близок, однако им оказался не Судный день и даже не вторжение капиталистов. Мы никогда не узнаем, к чему привели бы процессы, шедшие в СССР зимой 1952–1953 гг., потому что их прервал сам Божий промысел: 5 марта 1953 г. Сталин умер. Обстоятельства смерти Сталина, которого поразил инсульт, когда он был один на даче, обессмертил Армандо Иануччи в фильме 2017 г. «Смерть Сталина»: несмотря на свое презрение к деталям, автор прекрасно уловил мрачную иронию ситуации. Члены политбюро, спешно созванные, когда Сталина обнаружили на полу без сознания, не торопились звать докторов – да и кого им было звать, если большинство кремлевских врачей, включая личного врача Сталина, сидели по тюрьмам? Какое бы облегчение ни испытали некоторые члены политбюро из-за предполагаемой смерти Сталина, у нас нет никаких доказательств, что один или несколько из них были к ней причастны. Коллеги сообща поучаствовали в неловком бдении у постели больного, причем руководство ситуацией в целом взял на себя Берия. Но еще до того, как Сталин испустил последний вздох, все они – в том числе недавние изгои Молотов и Микоян – встретились в его кабинете в Кремле, чтобы определить состав нового правительства и составить официальное сообщение для прессы. Это была до странности рутинная работа; апокалиптические предчувствия, судя по всему, сгинули вместе с вождем. В Советском Союзе установилось новое «коллективное руководство» – по сути, сталинское политбюро без Сталина. Чем этот парадокс обернется на практике, стране еще предстояло узнать.
Глава 5От «коллективного руководства» до падения Хрущева
Каждый советский гражданин всю жизнь помнил, где он находился, когда услышал новость о смерти Сталина, – как американцы помнили день убийства президента Кеннеди. Кое-кто, конечно, втайне ликовал, но для многих первой реакцией была скорбь, соединенная со страхом перед будущим: как мы будем жить без сталинской заботы? Похороны были омрачены страшной давкой на улицах Москвы, куда люди выходили в надежде в последний раз увидеть вождя или просто удовлетворить свое любопытство. Характерное для советской истории предвосхищение будущего состояло в том, на улицах собралась не толпа протестующих и даже не толпа почитателей, но скорее толпа в поисках смысла. Тем не менее множество людей было затоптано до смерти, и случившееся оставило предчувствие беды.
Людям, поверхностно знакомым с историей СССР, обычно представляется, что с уходом со сцены тирана Сталина на нее тут же взошел реформатор Хрущев. Но все было куда сложнее. Именно сталинское политбюро, где Хрущев занимал примерно пятую ступеньку иерархической лестницы, коллективно выступило с программой немедленных радикальных реформ, такой целостной и всеохватной, что можно было подумать, будто ее составили заранее. Никто из них ни в чем подобном никогда не признался, а учитывая степень надзора, под которым им приходилось существовать в последние годы жизни Сталина, это было бы невероятно рискованно. При этом нет сомнений, что в кругу сталинских соратников подспудно зрел консенсус относительно необходимости глубоких перемен – «когда придет время».
И современники, и историки обычно считали ближайших политических сподвижников Сталина кучкой безвольных прихвостней и соглашателей, абсолютно неспособных ему противиться. Средний возраст этих мужчин – Молотова, Микояна, Хрущева, Берии, Ворошилова, Кагановича, Маленкова – приближался к 60 годам; Ворошилов (родившийся в 1881 г.) был самым старшим из них, а Маленков (родившийся в 1901 г.) – самым младшим. Они пережили Большой террор, будучи одновременно и его соучастниками, и потенциальными жертвами; бок о бок трудились со Сталиным во время войны; выстояли в нелегкие послевоенные годы, когда Сталин часто отсутствовал, вел себя все более непредсказуемо, а под конец, вероятно, жаждал их крови. Можно было бы подумать, будто верность Сталину записана у них на подкорке, но, несмотря на то что ни один из них никогда полностью от него не отрекся, большинство в глубине души явно таило сомнения и лелеяло обиды. Красноречивую историю вспоминал во взрослом возрасте сын члена политбюро Степан Микоян: желая произвести впечатление на отца, он рассказал тому, что отдал дань последнего уважения телу Сталина, выставленному для прощания. «Ну и зря!» – сухо ответил отец. Степан, которого учили благоговеть перед Сталиным, опешил: «Это был первый ясный сигнал о том, что к Сталину может быть критическое отношение и мой отец именно так настроен».