– Доброго дня.
Мгновение помолчав, старик разлепил губы и слегка кивнул:
– И вам.
Без лишней суеты он отклонился в сторону, поднял кружку за края, с достоинством отпил. Болтовню он либо не ценил, либо проявил сдержанность, переложив бремя вести беседу на прибывших путников. Сэт дал знак, Эдвин слез с лошади.
– Мы держим путь в западные края. Последние дни на пути нам встречались лишь кусты и грязь. Потому, увидев с холма это место, мы решили, что будет не лишним заехать. Пополнить припасы и, чем черт не шутит, узнать новости.
Старик покачал головой.
– Вас ждет разочарование. За припасами сюда вам стоило явиться в былые годы. Как и за новостями. – Он обвел свободной рукой словно застывшие во времени домишки. – Из актуальных новостей только то, что я еще жив.
– Вы живете тут один?
– Доживаю.
Эдвин проследил жест, кивнул в сторону домов:
– А где же остальные жители?
Старик сделал еще глоток, почесал живот.
– Молодые – ушли. Старики – умерли.
Сэт помрачнел, но уточнил:
– Тогда почему вы еще здесь? Не тяжко жить одному в пустом хуторе?
– Молодой человек, в мои годы поздно менять обстановку. И я не отдам наш с женой дом во власть природы, пусть это случится уже после того, как я уйду в небытие. И нет, не тяжко. Как говорится, сердце снаружи, долг внутри, а в нем честь – до последнего вздоха живи.
До того рука вора гладила бок лошади, но сейчас замерла.
– Вы воевали?
Впервые в карих глазах блеснул интерес:
– А похож на вояку?
– Пока лишь словом, а не делом, но и того достаточно. Последней фразой в узких кругах прославился генерал Эйгон Тагнор во время осады восточного пика. Его гарнизон сдерживал атакующих сорок шесть дней. Выжившие солдаты рассказывали, что упомянутую фразу про сердце он сказал на тридцатый день, когда кончилась питьевая вода.
– И что же было дальше?
– Дальше… А может, вы мне скажете?
Старик иронично кашлянул.
– Брехня. Вода кончилась еще на исходе второй недели. А в этой фразе между словами было столько нецензурного, что можно лишь дивиться, как она ушла в народ в удобоваримом виде.
В Эдвине проснулся интерес:
– Получается, почти месяц без воды? Как?
– Возвращаю право ответить вашему спутнику, юноша.
Сэт задумчиво почесал подбородок.
– Восточный пик не зря окружен океаном с трех сторон. Обратный осмотический фильтр не был предназначен под такие объемы, но при надобности… Нужно лишь дождаться, когда соленая вода превратится в несоленую. Ожидание можно скрасить с помощью жидкостей, которые, к счастью, наше тело способно производить само. На войне бывает и такое.
Эдвина передернуло, старик ухмыльнулся.
– Можете понять, почему меня трясло от смеха, когда в очередной таверне кто-то жаловался, что ему налили конскую мочу вместо пива. – Он отсалютовал чашкой. – До сих пор получаю несравнимое удовольствие от любых напитков, а дождевую бочку стараюсь держать полной до краев. В менее жаркое время года это обычно удается.
Сэт кивнул.
– Я не ошибся, вы были там. Фразу мог знать и посторонний, я тому подтверждение. А вот все остальное…
– Посторонний, да не совсем. По сравнению со мной вы молоды, но вцепились в мои слова с энтузиазмом голодного пса. Все было ясно даже по вашей посадке в седле. Вы тоже человек войны.
Морщины на щеках вора стали глубже.
– Уже давно нет.
– Ваше право.
С едва заметной заминкой старик поднялся на ноги. Покрутил в руках пустую кружку.
– Мир несется вперед, безудержно, неумолимо, – он взлохматил седые космы на затылке, – я тому подтверждение. Людям свойственно меняться – достойная черта. Но одного у нас с вами не отнять. Мы не просто люди войны. Мы поколение войны.
Свободной ладонью он толкнул дверь своего жилища, обернулся:
– Припасы в дорогу я не найду, здесь мало что осталось, сами видите. Но могу предложить трапезу и беседу. Возможно, ночлег, если беседа меня не разочарует. Сами видите, поболтать я не прочь. Решайте.
Старый вор помедлил, но снова кивнул.
– Мы слишком спешим, чтобы остаться на ночлег. Но от трапезы не откажемся, спасибо вам.
– Скоро – не всегда правильно, истина в самом пути, а не в спешке.
Выдав очередную пространную фразу, старик скрылся в дверях. Путники привязали лошадей, поднялись на крыльцо. Эдвин робко заглянул внутрь. Жилище оказалось под стать хозяину, старым, но ухоженным, даже тарелки у очага стояли не абы как, а на плетеной подставочке. И таких мелочей была куча и еще горсть. Окно было вымыто до блеска, горшки стояли под ним по росту. Сквозняк игрался с травами, подвешенными сушиться на туго натянутой веревке. Огонь в очаге не горел, но потухшие угли давали жар, в котором томился в ожидании котелок. Из-под неплотно прикрытой крышки тянулся аромат, кишки Эдвина скрутились в узел.
– На пороге не стойте. Парень, подсоби, выставь блюдца на стол. Второй парень, постарше, помоги мне тут…
Командовать у старика получалось легко. Вроде как и указания раздал, а с другой стороны попросил помощи. Как тут отказать? В три пары рук они накрыли стол, в тарелках задымился овощной гуляш. Сэт выразительно посмотрел на юношу, мол, я был прав, в таких местах мясо по праздникам. Эдвину на такие мелочи было наплевать, он сунул в рот полную ложку дымящейся картошки, тяжко задышал, на глаза навернулись слезы. Старик хмыкнул, выставил на стол глиняный кувшин с водой. Добавил железный чайник, затем, с сомнением окинув взглядом гостей – достойны ли? – выудил из шкафа бутылку мутной зеленоватой жидкости. Мудро рассудил:
– Ты, парень, не торопись. А слезы роняй либо по матушке, либо по первой любви. В первом случае – чтобы помнить, а во втором – чтобы забыть.
Узловатая рука ловко плеснула жидкость в чарки. Тост уже был сказан, осталось лишь выпить. Сэт уважительно крякнул, Эдвин прослезился пуще прежнего. Старик смиренно повозил ложкой в тарелке, окинул взглядом прибывших. Важно предупредил:
– Я начну.
Звали его Конрад. Обмолвившись, что живет в этом самом доме уже почти пятнадцать лет, старик, покрутив в руках пустую чарку, грустно добавил:
– Как и было сказано, не живу, а доживаю. Про пятнадцать лет – это после увольнения. Понял, что не могу больше, да и стар уже. А так я родился тут, в этом самом доме. Деревья тогда были меньше, но казались огромными. Домов было больше, людей. Полноценная деревня, ни дать ни взять. Детство пролетело, настало юношество, пришло время решать, куда податься. Для таких, как мы, как я, путей обычно раз, два и обчелся. Либо крестьянство: месишь грязь, семена сеешь, доишь коров с утра до ночи. Либо воинство: тоже грязь, но иного толка. Много лет назад я так и рассудил, простился с родичами и зашагал прочь.
На этих словах старик вновь наполнил чарки, но пить пока не стал. Скудно описал, как явился в ближайший город, постучался в гарнизон. Простые стражники посмеялись, а чин постарше, услышав болтовню, прикрикнул, расспросил юношу, откуда он и зачем.
– Как сейчас помню, оглядел меня с ног до головы, я ведь тогда был даже выше, чем нынче, и говорит: «Времена тяжелые, а будут еще тяжелее. Пригодишься». И я пригодился. Это сейчас академии, военные корпуса, прочая ерунда. А тогда людей с улицы могли взять и в пекло. Я и по прошествии десятка лет думал, а вот не взяли бы? Как бы оно было? Кто знает. Главное, десяток лет минул, а потом еще один, и еще. Доспехи все ярче блестят, да толку, кто увидит блеск под кровью? Затем последняя компания владыки, восточный конфликт. И я понял – хватит. Выбор был – сидеть в шатре и двигать фишки по столу. Либо бери деньги и иди прочь. Я и пошел. Точно как много лет назад зашагал прочь от этого самого дома, так и вернулся. К слову об этом. Уважаемый Сэт, ознаменуйте.
Он многозначительно приподнял чарку над столом, вор прокашлялся – чуть дольше, чем следовало.
– За возвращение туда, где тебя ждут.
– Достойно.
Они выпили.
– Это верно сказано. Ведь не к родичам я возвращался, все померли давно. Женщина была причиной, как иначе. И наплевать, что хутор уже тогда вымирал. И так-то жителей было с гулькин нос. Кто помоложе укатили прочь, остались лишь старшие. Я все усмехался, помогал старикам, свой дом тоже в порядок привел. Наслаждался покоем после стольких лет службы. Ведь главное, что не один, верно? А потом не заметил, как сам стал стариком. Все мы стали. Молодым возвращаться тут некуда, да и зачем? Чахнуть над могилами? Местные покинули Мир, один за другим. Дома запирались, ставни опускались. К зиме дымил уже не десяток труб, а парочка. А затем и вовсе одна. Мы сейчас сидим под ней.
Конрад наклонил котелок, разложил добавки. Бутыль трогать пока не стал, разлил пахучий чай по кружкам. Пригладил ладонью волосы, взялся руками за теплую глину.
– Моя ушла прошлой зимой. Тихо, мирно, словно так и надо. Что тут скажешь. Я видел смерть, она являлась мне десятки, сотни раз. За все эти годы я проводил в последний путь столько душ, что хватит на несколько жизней. Проводил и взглядом, и собственной рукой. И ни разу не задавался вопросом, не нес груз сомнений на плечах. Но в тот день хотелось выть. Поначалу. Вопрошать в воздух: почему, зачем? Неужто на той стороне не обошлись бы без нее? Думал, лягу рядом и нагоню, как иначе? А вот так. Сижу тут с вами, уже с тех пор одна зима миновала, и не знаю, сколько еще ждет впереди. Не думаю, что много.
Эдвин все свое внимание сосредоточил на тарелке перед собой. Хорошо, что мутная жидкость уже успела выжать влагу из глаз. Он схватил чай, осушил его за пару глотков, закашлялся. Сэт странно посмотрел на него через стол.
– Одно утешение – больше смертей на своем веку не увижу. Хватит уже. То была последняя, в следующий раз пусть придет уже за мной.
На минуту в комнате повисло молчание. Эдвин заработал ложкой, старый вор устремил взгляд куда-то за окно. Конрад покачал головой, затем вновь встрепенулся:
– К чему все было сказано, вот я и тут. Остальные дома запечатаны, чтобы влага и насекомые не попортили. Иногда прохожусь, проверяю. Мало ли, вернутся наследники, пусть и не видел никого из них уже лет пять. Тружусь по хозяйству, учусь наслаждаться тишиной. Научился, кажется. На это, – он щелкнул пальцем по бутылке, она отозвалась гулом, – не смотрите, не балуюсь. Лишь в честь гостей, а то редко они у меня. Чаще торговцы мимо проезжают, но у нас с ними не разговоры, а дела. Иногда выбираюсь вверх по холму, – он махнул рукой себе за спину, – могилки почистить, постоять, подумать. Но все реже в последнее время, сил не хватает.