С того момента лишь письма позволяли держать связь с родными и друзьями. Рекомендательные письма вручались влиятельным покровителям, вновь прибывшие энергично искали даже самые отдаленные связи. Расстояние укрепляло национальные связи: отсюда популярность бёрнсовских ужинов у шотландцев, фестивалей валлийских певцов, музыкантов и поэтов, немецких мужских хоровых обществ. Послать письмо домой стоило шесть пенсов, на доставку уходили месяцы, но в 1860-х годах 100 тыс. писем каждый месяц отсылались в одну сторону и столько же приходило из Британии и Ирландии. На обоих концах при прибытии почты собиралась вся семья, друзья и соседи, чтобы обменяться новостями с другой стороны света.
Невостребованные письма на колониальных почтах служили безмолвным свидетельством хрупкости этих соединяющих людей нитей. Смерть, бесчестье или отчаяние могли положить конец общению с родственниками, оставшимися дома, либо долгое молчание могло быть нарушено десятилетия спустя посланием с далекой фермы или даже волнующей встречей. Новоприбывшие свободно перемещались в колониальном обществе и вскоре образовывали новые связи, так что мужьями половины ирландских невест, вступивших в брак в 1870-х годах в Виктории, стали не ирландцы. В данных переписи населения 1871 г. обнаружился всего один избирательный округ, где католики (а это практически означало «ирландцы») составляли более половины населения. В Австралии англичане, шотландцы, валлийцы и ирландцы жили бок о бок друг с другом.
Для Чарлза Диккенса, который писал в середине XIX в., Австралия была местом ссылки «лишних» персонажей, включая двоих из его собственных сыновей. Для Артура Конан Дойла в конце XIX в. она служила готовым источником возвратившихся оттуда таинственных людей в качестве либо победителей, либо преступников, которых Шерлок Холмс неизменно распознавал по пронзительному выкрику «куи» (сооее) или по какому-нибудь другому колониальному признаку. Утраченное наследство от австралийского ссыльного либо неожиданное наследство от давно забытого родственника-колониста стало излюбленным сюжетом художественной романтической литературы. В самой Австралии непрекращающаяся череда прибытий и отъездов создавала особые проблемы для тех, кто находился в зависимом положении: для брошенных матерей и детей требовались специальные законы и специальные меры.
Колонисты реагировали на эти нерешенные проблемы, воспроизводя знакомые им формы гражданского общества. При этом они выказывали явное предпочтение волюнтаризму, не столько для контроля над властью, сколько для ее дополнения. При всем использовании государственной поддержки в своем стремлении к экономическому развитию и материальному благополучию они строили экономику и удовлетворяли свои потребности посредством рыночных отношений. Рынок вознаграждал тех, кто справлялся с проблемами самостоятельно, и поощрял все виды взаимовыгодного обмена; при распространении принципов рынка на другие сферы общественной жизни колонистов, приверженных развитой демократии, расширялись возможности для личного выбора. Свобода личности, однако, была обусловлена тем, что она должна была использоваться ответственно. Если логика рынка постулировала безличный, обеспечивающий максимальную полезность индивидуализм, то участники рынка для утверждения своих претензий на разумную долю в плодах прогресса обращались к принятым нормам нравственной экономики. Отсюда призывы к установлению восьмичасового рабочего дня в целях защиты трудящихся от чрезмерных нагрузок. Красноречивое национальное выражение fair dinkum, означающее «честное слово», пришло из Центральной Англии, где dinkum означает «надлежащий объем работы». В Австралии выражение fair dinkum приобрело более широкое значение и обозначало кодекс норм, применимый к другим аспектам общественных отношений.
Общественные нормы нашли наиболее полное выражение в добровольных деловых отношениях, когда люди взаимодействовали друг с другом как равноправные личности, объединенные общей целью. Добровольность соединяла ожидание личной независимости с потребностью в совместных действиях, особенно актуальных в чужой стране. Клубы и общества служили для удовлетворения интересов и отдыха, физкультурные ассоциации — для спортивных игр, отделения профсоюзов — для товарищеского общения, научные общества — для развития знаний, литературные общества — для их проявления, общества взаимного страхования и общества взаимопомощи — для чрезвычайных ситуаций.
Члены семьи — самой личной формы объединения — были связаны друг с другом прочными узами. Сокращение разницы в численности мужчин и женщин, а также сохраняющиеся различия в правовом и экономическом положении между полами в равной мере содействовали быстрым темпам формирования семьи. Освященный церковью законный брак был теперь нормой, усиленной законами, которые регулировали положение жены в отношении имущества и детей и предусматривали для нее некоторые возможности освободиться от деспотичного мужа. Семейное состояние обычно зависело от способности главы семейства обеспечить ее и от наличия у жены дара к ведению домашнего хозяйства. Тем не менее даже в рамках неравноправного партнерства все еще действовал принцип добровольности. Невеста и жених вступали в брак по свободному выбору и быстро обретали независимость от родителей, заводя собственное хозяйство. Кроме того, в семье колонистов жена обычно играла более активную роль, в частности в принятии важных решений. На детей тоже возлагалось больше ответственности, им предоставлялось более широкая свобода действий.
Аналогичные тенденции наблюдались даже в религии. Как уже отмечалось, в Австралии не было государственной религии, и каждый мог исповедовать любую веру по своему выбору. Это было частичным признанием этнического многообразия: большинство католиков составили ирландцы, большинство пресвитерианцев — шотландцы, и они требовали равного статуса с Англиканской церковью. Прежде колонии поощряли деятельность основных христианских конфессий, оказывая им финансовую поддержку, но даже эта форма помощи в области религии была отменена в связи с возражениями волюнтаристов.
Тем не менее это был период роста религиозности. Начиная с 1860-х годов число как священнослужителей, так и прихожан заметно увеличилось. Посетивший Австралию английский романист Энтони Троллоп был поражен популярностью там религии и счел это свидетельством процветания колонистов и соответствующего стремления к респектабельности. «Достойная одежда весьма способствует посещению церкви», — писал он. Аналогичным стимулом служило строительство храмов, когда основные конфессии воздвигали большие каменные и кирпичные храмы, украшенные шпилями и декоративными деталями. Религия чувств расцветала по мере того, как получало распространение пение гимнов, активизировалось чтение проповедей. Этот религиозный пыл, в свою очередь, стимулировал появление целого ряда христианских миссий и благотворительных организаций, одновременно пропагандируя этику самодисциплины, усердия, умеренности и трезвости.
Австралия стала благодатной почвой для новых методов борьбы за религиозное возрождение, начатой Муди и Санки7; американские проповедники-баптисты ездили по колониям, выступая с проповедями перед массовой аудиторией. Основным конфессиям такой наплыв международных экспертов был не нужен, поскольку они померживали тесные связи со своими коренными церквями. Англикане продолжали приглашать епископов из Англии и обращаться к ним «ваше преосвященство»; они строили много храмов в готическом стиле, ввели хор, стихари, орган и храмовое убранство. Католики, направляемые теперь ирландскими епископами, восторженно откликнулись на провозглашение папой Пием IX папской непогрешимости. В стране укоренился целый ряд мужских и женских орденов из Франции и Испании, а также из Ирландии. Католицизм в Австралии был религией, утверждавшей дисциплину и повиновение под водительством священнослужителей. Являясь верой меньшинства, недолюбливавшего британское владычество, он также представлял собой значительную силу, выступавшую на стороне австралийского национализма.
Но большинство активных христиан во второй половине XIX в. принадлежало к протестантской евангелической общине. Благодаря приближенности к местным нуждам, менее иерархической организации и значительной вовлеченности мирян в жизнь общины евангелическая служба привлекала наибольшее число верующих. В Виктории и Южной Австралии, где наиболее сильные позиции занимали пресвитерианцы, методисты, конгрегационалисты, баптисты и лютеране, они оказывали большое влияние на общество в целом: по воскресеньям были закрыты пабы и магазины, редко ходили поезда, запрещались массовые развлечения. Впрочем, столь строгая пуританская дисциплина вызывала сопротивление. Еще в 1847 г. поэт Чарлз Харпур заметил происходящий в религиозной жизни колоний «процесс индивидуализации», остановить который невозможно. Крепнущий вызов со стороны науки и разума ослаблял власть догмы. Одни сохраняли верность своей религии, другие отказывались от нее, а кто-то воспринимал утрату веры как болезненную, но неизбежную реальность. Самое главное, доступна была любая из альтернатив. К 1883 г. даже набожный Джордж Хигинботам8 не видел иного выхода, кроме как «в одиночку и без посторонней помощи встать на опасный путь исследования».
До середины века церкви были главным источником образования; теперь эту роль взяло на себя государство. Лишение церковных школ государственной помощи было ускорено ожесточенным антагонизмом между конфессиями. Созданию альтернативной системы начального образования — светского, обязательного и бесплатного — способствовало стремление к воспитанию грамотных, дисциплинированных, трудолюбивых граждан. «Растущие нужды и угрозы в обществе, — заявлял в 1872 г. Джордж Хигинботам, — требовали единого центра и источника ответственной власти в деле начального образования». Этим, безусловно, должно было заниматься государство. Обеспечение каждого пригорода и лесного поселка государственной школой потребовало от австралийских колоний громадных ассигнований; учителя и администраторы составляли значительную часть государственных служащих. Централизованные, иерархичные и регламентированные управления образования стали прототипами бюрократии, к формированию которой австралийцы проявили особый талант.