сударственного обеспечения, которые считали, что эта система лишь держит людей в зависимости и укрепляет контрпродуктивную бюрократию. Юристы из числа «новых правых» утверждали, что система арбитража и централизованного определения заработной платы укрепляет болезненный и кровосмесительный «клуб индустриальных отношений». Крупные организации работодателей поначалу сопротивлялись призыву отменить эту систему, но, по мере того как австралийский бизнес стал чувствовать холодный ветер международной конкуренции, они стали приветствовать снятие ограничений для рынка рабочей силы.
Консервативные политики с большей осторожностью расценивали электоральные перспективы поэтики «новых правых»: в 1984 г. они проиграли лейбористам, перехитрившим их своей политикой смягчения финансового регулирования, а в 1987 г. их шансы погубила популистская кампания авторитарного премьера Квинсленда Джона Бьелке-Петерсена, которого они выдвинули на роль национального лидера. Наследие патерналистского либерализма Мензиса и вся совокупность австралийских традиций превращали поворот к правому радикализму в опасную игру. В этой стране индивидуализм был возможен лишь при условии защиты со стороны сильного государства. Индивидуализм в трактовке «новых правых», такой индивидуализмом, который предоставлял неограниченный выбор его пользователю, пока тот был способен за него платить, выглядел рецептом политического самоубийства. Нежелание Либеральной партии поддерживать экономическую политику «новых правых» позволило лейбористам присвоить эту политику себе.
На протяжении 1980-х годов отсутствие финансового регулирования наряду с волатильностью глобального движения капиталов привело к череде повышений и падений на фондовом рынке. Средства, которые могли бы быть вложены в исследования, экономическое развитие и повышение производительности труда, попали в сундуки нового поколения корсаров, с помощью долгового финансирования грабивших успешные компании. Корпоративные авантюристы создавали бумажные империи, строили грандиозные особняки, приобретали частные самолеты и произведения искусства, предавались бесконечным развлечениям и не скупились на политические воздаяния. Золотой век превратился в позолоченный век неудержимых излишеств.
Политики-лейбористы считали, что эти не скованные запретами и обязательствами богачи намного талантливее, чем старшее поколение истеблишмента, заседавшее в советах корпораций. Им нравился их предпринимательский энтузиазм, они приветствовали приобретение ими зарубежных активов по абсурдно завышенным ценам, усматривая в этом свидетельство внешней экспансии австралийского бизнеса. После того как под влиянием займов распух национальный долг, повысился курс доллара и, следовательно, возрос торговый дефицит, правительство, наконец, нажало на тормоза. Избавившись от механизмов, способных оживить экономику, оно смогло лишь завести ее в тупик из-за постоянного увеличения процентных ставок, которые к 1989 г. достигли 20 %. Последовавший за этим коллапс сокрушил крупных предпринимателей вместе с тысячами мелких предприятий. «Для Австралии это — необходимая рецессия», — упрямо настаивал главный казначей.
Снова стала расти безработица, которая в 1992 г. превысила 10 %. Все усилия приспособить австралийскую экономику к новой модели торговли и инвестиций, хотя и позволили улучшить производительность, привели к устойчивому торговому дефициту и увеличению внешнего долга. Австралия оставалась в зависимости от иностранных капиталовложений и была подвержена циклическим подъемам и спадам. Опора на рыночные силы привела не к повышению, а к понижению показателей роста экономики по сравнению с послевоенными годами, когда она регулировалась правительствами, а также к большему неравенству и уязвимости. Впрочем, так было во всех странах, которые в 1980-х годах проводили в жизнь программу «новых правых».
Однако опыт Австралии отличался тем, что отмена регулирования была проведена лейбористским правительством. Лейбористы сочетали неолиберальную экономическую политику с корпоративистскими методами правления в попытке сохранить социальные параметры в работе рынка. Аккорд предусматривал некоторую защиту от последствий программы «новых правых», характерных для Британии и США: здесь процент безработных был меньше, заработная плата не опускалась ниже определенного уровня, нуждающиеся получали большую помощь. Уступая экономическим аргументам «новых правых», лейбористы все же надеялись избежать безжалостного отказа от ответственности за положение слабых и уязвимых.
Как и Маргарет Тэтчер, Пол Китинг настаивал на том, что альтернативного пуги нет. В 1990 г. он твердил о необходимости «убрать от рынка бесцеремонные руки бюрократии». Предложенный им выбор был суров: Австралия может продолжать «противопоставлять себя реалиям мировых рынков» или «отступить к несостоятельной политике прошлого». Глобализация — ключевое слово для обозначения этих реалий — служила как диагнозом, так и средством защиты от тех резких перемен, которые охватили Австралию. Их предчувствовал австралийский эрудит Барри Джонс, рассмотревший будущее своей страны в постиндустриальном мире в книге «Спящие, проснитесь!» (Sleepers Wake! 1982). Австралии предстояло либо приспособиться к задачам и возможностям века информации, либо ей грозило будущее без работе Джонс стал министром науки в правительстве Хоука. Он популяризировал понятие «умная страна» для обозначения изобретательной, бдительной и способной к адаптации Австралии, какой он хотел ее видеть. Но в 1990 г. его изгнали из министерства.
К тому времени угрожающе реальной казалась мрачная обратная альтернатива. Исчезали те виды занятий, которые некогда обеспечивали надежную занятость. Продукция отечественных производителей одежды и обуви не могла больше конкурировать с дешевым импортом; предметы домашнего обихода поставлялись из Юго-Восточной Азии по низким ценам; городские офисы, ранее наполненные множеством машинисток и секретарей, теперь занимали персонажные компьютеры, которые придумывали в Силиконовой долине, а собирали где-то за границей. К сожалению, рост новых, высокотехнологичных отраслей промышленности, которые, казалось, должны бы поглотить излишек рабочей силы, не был устойчивым. Работодатели теперь не хотели содержать большой постоянный штат работников. Те, кто рассчитывал на карьеру и старался выбрать себе на всю жизнь такое занятие, в котором бы ценился опыт, которое позволяло бы со временем достойно выйти на пенсию, казались старомодными людьми. В среде менеджеров и специалистов считалось, что находиться на одной и той же должности дольше нескольких лет равносильно признанию своей несостоятельности.
Бремя подобных изменений ложилось главным образом на тех, кто меньше всего был способен его вынести. Потеря постоянной работы особенно пагубно сказывалась на иммигрантах из среднего класса, как мужчин, так и женщин, селившихся вблизи фабрик в больших городах. Упадок тяжелой промышленности ударил по таким индустриальным центрам, как Ньюкасл и Уоллонгонг в Новом Южном Уэльсе, Уайалла и Элизабет в Южной Австралии. Закрытие заводов в небольших городах еще больше усложняло жизнь сельских обитателей. С уменьшением фермерского населения стали закрываться школы, больницы, магазины и банки. От изменения практики найма, при которой выбрасывались на улицу наименее опытные работники и постоянный штат заменялся случайными кадрами, работающими неполный день, пострадала молодежь, не находившая применения после окончания школы, и процент безработных среди молодых людей оставался постоянно высоким.
В 1980-х годах уровень участия в рабочей силе вырос. К движению женщин за оплачиваемый труд, набиравшему силу в 1960- 1970-х годах добавились работники с неполным рабочим днем. Дискриминационная практика, стоявшая на страже интересов кормильца-мужчины, уходила в прошлое, но многим семьям необходим был заработок обоих взрослых, чтобы свести концы с концами. Каждая шестая семья в период между 1974 и 1987 гг. была неполной, и одинокие отец или мать, имевшие детей на иждивении, скатывались за черту бедности.
Правительство Хоука вызывало тревогу своей неспособностью обеспечить полную занятость населения и остановить грядущий упадок. Опрометчивые предвыборные обещания премьер-министра в 1987 г., утверждавшего, что «к 1990 г. ни один ребенок в Австралии не будет жить в бедности», теперь оборачивались против него. Лейбористы оставались верными системе социального обеспечения, но направляли помощь главным образом тем, кому надо было приумножить уже имеющееся имущество и доходы. Внимание стали уделять прежде всего созданию рабочих мест и обучению, что привело к резкому росту числа школьников и расширению высшего образования. В свою очередь это повлияло на сферу занятости благодаря новым школьным программам, которые ориентировали обучение на приобретение практических навыков, и применению рыночного принципа «потребитель платит» в университетах, где была введена отложенная оплата за обучение. И в миграционной политике, после ее пересмотра в 1988 г., появился новый акцент на наличие квалификации и делового опыта у иммигрантов.
В жертву новой государственной политике было принесено стремление к равенству. В течение 30 лет после войны социальнодемократические правительства стремились уменьшить неравенство в благосостоянии, доходах и возможностях, порождаемое капиталистическим рынком. Эта борьба за равенство была остановлена, и на протяжении 1980-х годов во всем мире усилилась поляризация богатых и бедных. Австралии с ее остатками системы государственного обеспечения и низким уровнем социального обеспечения по сравнению с другими странами, где существовали универсальные системы социального обеспечения, было легче выполнить свои обязательства перед бедными. Она тратила меньше средств, но большая часть того, что тратилось, шла в карманы нуждающихся. Однако это ограниченное перераспределение средств в интересах бедных не могло обуздать роста доходов на другом конце шкалы благосостояния. При замороженной заработной плате доля прибыли возрастала, и богатые становились богаче. Они устанавливали себе избыточно высокие административные оклады и реализовывали свои сверхдоходы, скупая собственность и ценные бумаги. Они все меньше стремились делиться своим избыточным достатком, используя «налоговые гавани», чтобы минимизировать вклад в общественный доход, и все больше афишировали свои богатства. Снятие финансового регулирования не просто устранило институциональную инфраструктуру, которая связывала отдельных людей взаимными обязательствами, но и разрушила чувства, поддерживавшие социальную солидарность. Низость духа проявлялась в том, что к жертвам безработицы относились с презрением, то и дело их называли бездельниками, живущими на подачки. Под влиянием ослабления взаимопомощи, махрового индивидуализма, попиравшего любовь, долг и жертвенность, расцвел культ эгоизма.