Осенью 1797 г. три брата решили вернуться в Европу и отправились в Новый Орлеан, планируя отплыть сначала в Гавану, а потом в Испанию. В Мексиканском заливе их судно остановил британский военный корабль. Братьев все равно доставили в Гавану, но там им не удавалось найти рейс далее в Европу. Через год их пребывания на Кубе испанские власти выслали братьев, в итоге они нашли корабль, направляющийся в Новую Шотландию, провинцию Канады, откуда им пришлось вернуться в Нью-Йорк, и только там в конце концов они сели на корабль в Англию, куда прибыли в январе 1800 г. Им предстояло жить в Англии следующие пятнадцать лет. Луи-Филипп надеялся жениться на принцессе Елизавете, шестом ребенке и третьей дочери Георга III; однако ее мать, королева Шарлотта, сочла недопустимым иметь зятя-католика, поэтому ему пришлось вступить в брак с принцессой Неаполя и Сицилии Марией Амалией. Выбор, возможно, был несколько неловким, поскольку невеста приходилась племянницей Марии-Антуанетте, но их брак оказался исключительно счастливым. Мария Амалия родила Луи-Филиппу десять детей.
Но Мария Амалия не стала единственной женщиной в жизни Луи-Филиппа. Была и еще одна, гораздо более близкая и, возможно, даже более важная, – его сестра Аделаида. Отнюдь не красавица, она, казалось, никогда не стремилась выйти замуж. В уме она не уступала своему брату и обладала совершенно замечательной политической проницательностью. Первые пятнадцать лет изгнания брат с сестрой жили отдельно, но в 1808 г. (за год до женитьбы Луи-Филиппа) она приехала в Англию, чтобы найти Луи-Филиппа. Остаток жизни они почти не расставались. По счастью, Мария Амалия сразу полюбила Аделаиду, и они стали лучшими подругами. Когда Луи-Филипп уезжал из дома, женщины вместе проводили время, а он обычно писал письма, адресованные им обеим.
Вставший теперь вопрос был прост: готов он или не готов принять регентство, предложенное ему королем Карлом X? Он был не готов, и только по одной причине. Луи-Филипп твердо знал, что у Бурбонов нет никакого будущего; он будет (он должен) сам становиться королем. Однако в таком случае, как говорили монархисты, республиканцы и даже его жена и сестра, он станет узурпатором – тем, кому доверили сохранить трон для законного короля, а он стянул корону себе. Наверное, они были правы, но, как убедительно аргументировал Луи-Филипп, Франция нуждалась в короле, сильном короле, и она нуждалась в нем сейчас – а никого другого не было. Кроме того, он будет другим королем, королем без двора. Он даже не будет королем Франции, он станет королем французов. (А кто, спрашивали его противники, консультировался по этому поводу с французами?) Однако он знал, что поддержка у него есть. Со времен революции вырос новый и активный средний класс, класс предпринимателей, банкиров и коммерсантов, заинтересованных перспективой, что их представительство в выборных органах удвоится до 200 000, а возможно, видевших себя в недавно учрежденной палате пэров, предусмотренной в Хартии. Луи-Филипп не сомневался, что они поддержат его всеми силами.
Он имел одного особенно ценного сторонника – Адольфа Тьера, который уже проявил активность при смещении Карла X, а теперь был убежден, что именно Луи-Филипп Орлеанский должен наследовать трон. Тьер тщательно разработал манифест из восьми пунктов и расклеил его на плакатах по всему Парижу. Манифест гласил следующее:
Карл X больше не имеет права возвращаться в Париж, потому что по его приказу пролилась французская кровь.
Республика приведет нас к гибельным раздорам и поссорит со всей Европой.
Герцог Орлеанский – принц, преданный делу революции.
Герцог Орлеанский никогда не воевал против нас.
Герцог Орлеанский сражался при Жемаппе.
Герцог Орлеанский носил в сражении трехцветную кокарду; герцог Орлеанский имеет право надеть ее снова, мы не хотим никакой другой.
Герцог Орлеанский уже высказался – он принимает Хартию, как мы всегда хотели.
Он получит корону от французского народа.
Только предпоследний пункт несколько опережал события. Луи-Филипп еще не высказался, поэтому Тьер прыгнул в седло и тут же поскакал к дому герцога в Нёйи. Он оставил собственное описание того, что произошло далее. Герцога дома не оказалось, что очень огорчило Тьера, но герцогиня и ее золовка пригласили его войти, и он задал свой вопрос им. Именно Аделаида дала ответ первостепенной важности: «Если вы думаете, что согласие нашей семьи может оказать помощь революции, то мы с радостью его даем». – «Сегодня, мадам, – сказал Тьер, – вы завоевали корону для вашего Дома».
В середине дня Луи-Филипп поскакал на белоснежном коне в составе небольшой процессии из Пале-Рояля в Парижскую ратушу, откуда муниципальная комиссия и семидесятипятилетний Лафайет (которого многие убеждали принять президентство в новой республике) действовали в качестве временного правительства Парижа. Луи-Филипп, как он прекрасно понимал, рисковал собственной жизнью. Людей вокруг было много, а по дороге все прибавлялось, и отнюдь не все имели дружелюбный настрой. В толпе, несомненно, встречались роялисты, республиканцы и бонапартисты, многие из которых с удовольствием разделались бы с Орлеанской династией навсегда. Скорее удача, чем что-нибудь еще, помогла Луи-Филиппу добраться до ратуши. Лафайет ждал на ступенях, чтобы встретить и проводить его в Большой зал, но там опять прием оказался не более, чем тепловатым, а из окон, выходящих на Гревскую площадь, доносились зловещие выкрики «Vive la République!» («Да здравствует Республика!») и «À bas le duc d’Orléans!» («Долой герцога Орлеанского!»). На выручку пришел именно Лафайетт. Пользуясь своим неувядающим даром к эффектным жестам, он схватил один конец большого трехцветного флага, другой дал Луи-Филиппу, они вдвоем одновременно вышли на балкон и тепло обняли друг друга. Больше ничего не требовалось – остальное доделала слава Лафайета. Возгласы сразу сменились на «Vive le Roi!» Игра была выиграна. Народ тут же провозгласил Луи-Филиппа королем французов[164].
Во время этих волнующих событий Мария Амалия и Аделаида все еще находились в Нёйи. Понятно, что теперь им требовалось без промедления ехать в Париж. Однако путешествие по-прежнему оставалось опасным, а рисков в такой момент следовало избегать. Поэтому, как только стемнело, они с детьми скрытно вышли из парка в Нёйи и остановили проходивший омнибус, чтобы было меньше шансов, что их узнают. Все благополучно добрались в Пале-Рояль около полуночи. Наверное, это единственный случай, когда семья человека, только что объявленного правителем, приехала к нему на общественном транспорте.
Луи-Филипп разительно отличался от своего предшественника. Карл X был королем до мозга костей – абсолютный монарх, хотя и совершенно неуспешный. Луи-Филипп никогда не знал жизни при настоящем королевском дворе; все, с чем от сталкивался, – это война, изгнание и бедность. Но именно по этой причине он посчитал себя идеально подходящим для разрешения стоящей перед Францией дилеммы: король-гражданин, чей отец проголосовал за казнь Людовика XVI, а затем сам закончил жизнь на гильотине, он, безусловно, являлся наилучшим компромиссом между революцией и монархией. При любой возможности он избегал замысловатых правил дипломатического этикета и великолепных костюмов. Он предпочел бы гулять по улицам с зонтиком, приподнимая шляпу в ответ на приветствия своих подданных. Его манеру теперь назвали бы скандинавским стилем, впервые появившимся в Европе; если бы тогда существовали велосипеды, он, конечно, ездил бы именно на таком транспорте[165]. Он верил в мир и не желал новых зарубежных походов, в Алжир или куда-либо еще.
Внешняя политика играла существенную роль, а для Луи-Филиппа это означало ближайшую дружбу с Британией. Дело было не только в том, что он жил там многие годы и почти в совершенстве владел английским языком, важнее, что Британия была именно такой страной, какой он хотел сделать Францию, – конституционной монархией, построенной на свободе. Большинство его ведущих соратников разделяли мнение короля, как и самый ценный из них – Талейран. Около сорока лет тому назад Талейран представлял в Лондоне революционное правительство, и некоторые из его старых друзей были еще живы; теперь, в возрасте семидесяти шести лет, его назначили послом Франции, и Лондон встретил его восторженно[166]. Однако в одном существенном моменте он отличался от других французских послов; кроме официальных депеш, он также долгое время поддерживал частную переписку с Аделаидой, зная, что она будет показывать его письма королю. Следующие друг за другом министры иностранных дел решительно возражали против такого положения дел, но поделать ничего не могли.
Талейран прибыл в Лондон в сентябре 1830 г. и сразу оказался в центре кризисной ситуации. Бельгия, которая вместе с бывшими территориями Соединенных провинций решением Венского конгресса вошла в состав Объединенного королевства Нидерландов, восстала и потребовала независимости[167]. В ноябре на состоявшейся в Лондоне конференции, где задавали тон Талейран и лорд Пальмерстон, было признано разделение двух стран. Но с признанием появилась другая проблема: новой стране требовался новый король. Луи-Филипп благоразумно отказался от предложения, что трон следует занять его сыну герцогу Немурскому; он понимал, что остальная Европа выступит против такого решения. Другим вероятным кандидатом являлся принц Леопольд Саксен-Кобург-Заальфельдский, но его кандидатуре мешал тот факт, что он был женат (на тот момент уже овдовев) на дочери Георга IV и соответственно приходился дядей принцессе Виктории, наследнице британского трона. Однако эти возражения, по крайней мере частично, снялись, когда Талейран предложил Леопольду жениться на одной из трех дочерей Луи-Филиппа. Ни одну из них особо не вдохновлял такой брак, но старшая, Луиза, решилась на этот смелый шаг и со временем подарила мужу (который был вдвое старше ее) двух мальчиков и девочку. Леопольда, как и полагалось, выбрали, и будущее бельгийской королевской семьи было гарантировано.