Совсем рядом, чуть выше по реке, Адам решил показать возможности своего нового стиля. Район Адельфи, получивший имя в честь застройщиков – Адама и его братьев[77], – представлял собой частный строительный проект, правда оказавшийся коммерчески неудачным: от банкротства пришлось спасаться при помощи лотереи. Получившиеся в результате дворцы-соперники стали первыми попытками застроить берег Темзы, а не оставлять сады вплоть до реки. Они поднимались, говоря словами Саммерсона, «из пропитанных влагой берегов реки на великолепных арочных конструкциях, достойных Палладио» (ныне арки скрыты от глаз построенной позднее набережной).
Чеймберс считал Адама выскочкой, а его работу – манерной и рассчитанной на дешевый эффект. Он отказался допустить Адама в только-только открытую Королевскую академию, которая была учреждена в 1768 году и открылась в Сомерсет-хаусе десять лет спустя. Адам стал любимцем моды и строил великолепные дома в Лондоне и пригородах: в Остерли, Кенвуде, Сайоне. Его работа была вершиной лондонского дизайна интерьера; ее примеры – таунхаусы на Портман-сквер, Сент-Джеймс-сквер и Куин-Энн-стрит (увы, недоступные для посещения). Однако история рассудила в пользу Чеймберса: его Сомерсет-хаус и ныне величественно возвышается над Темзой, а центральный квартал построенного Адамами Адельфи был снесен в период между мировыми войнами. Уцелели только боковые улочки.
Возрождение «великих землевладений»
Самые блистательные последствия Акт 1774 года имел для Блумсбери – землевладения герцога Бедфорда. В отличие от неоднородных, «лоскутных» фасадов Гровнер-сквер, Беркли-сквер и Кавендиш-сквер четыре фасада Бедфорд-сквер были выполнены в едином стиле. Они состояли из домов «первого класса» в три окна шириной и четыре этажа высотой, с характерным арочным обрамлением дверей, выполненным из нового декоративного камня с ламбетского завода Элеанор Коуд. Эта выдающаяся предпринимательница из Девона начала свою карьеру с торговли бельем, но изучала и скульптуру – и изобрела гипсоподобную смесь, пригодную для отливки в формах и высокотемпературного обжига. «Камень Коуд» применялся для украшения домов, церквей и общественных зданий по всему георгианскому Лондону. Отделанная им Бедфорд-сквер была и остается безупречной.
К западу от Мэрилебон-лейн, чьи изгибы и ныне следуют течению ручья Тайберн, землевладелец Генри Уильям Портман начал в 1780 году строить площадь, носящую его имя. Чтобы подкрепить ее престиж, он поручил Адаму спроектировать в северо-западном углу площади дом для графини Хоум, дочери ямайского сахарного магната. За шумные вечеринки кучера наемных экипажей прозвали ее королевой ада; как бы то ни было, интерьеры, спроектированные Адамом, были и остаются одними из самых изысканных его работ. В это же время хозяйка великосветского салона Элизабет Монтегю переехала на «престижную» Портман-сквер из Мэйфэра, с Хилл-стрит, и заняла дом по соседству с графиней, спроектированный другим шотландцем – Джеймсом Стюартом, прозванным Афинянином. Она основала кружок «синих чулок»[78] и решительно боролась за отмену рабства, так что добрыми соседками они с графиней не были.
Дома Портмана быстро росли по всему западу Мэрилебона. Названия улиц здесь напоминают о его предках: Сеймурах, Фицхардингах и Уиндемах, а также о его дорсетских имениях в Бландфорде, Брайанстоне, Кроуфорде, Бридпорте и Дервестоне. Очаровательным разрывом с традицией стала Монтегю-сквер, названная не в честь герцога, а из благодарности к Элизабет Монтегю за бал, который она ежегодно давала в честь трубочистов, обслуживавших дома землевладения; одним из этих трубочистов был Дэвид Портер, будущий застройщик площади.
К востоку завершалась застройка землевладения Портленд. В 1778 году братья Адам получили заказ на застройку полей к северу от Фоли-хауса, отданных лордом Фоли в долгосрочную аренду при условии, что ничто не будет загораживать вид из его окон на север. Если не дух, то хотя бы буква этого условия была соблюдена. Братья Адам спроектировали самый широкий в Лондоне проспект – Портленд-плейс. В период между мировыми войнами это гармоничное пространство было уничтожено семейством Говард де Уолден, что стало настоящей трагедией: один из самых прелестных городских ландшафтов Лондона значительно потерял в живописности.
Строители приходили во все более отдаленные районы. Фицрои, потомки незаконнорожденного сына Карла II герцога Графтона, застраивали свое имение Тоттенхолл, территория которого пролегала к северу от Оксфорд-стрит через Нью-роуд и до границы владений лорда Кэмдена. Строительство площади Фицрой-сквер – еще одного творения Адама – началось в 1791 году, но остановилось из-за спада, вызванного Наполеоновскими войнами: в это время «мэрилебонские банкротства» вошли у застройщиков в поговорку. Характерные формы XVIII века Фицрой-сквер сохранила и сегодня. На Нью-роуд была выстроена более роскошная Юстон-сквер, названная в честь замка герцога Графтона в графстве Саффолк, однако она позже была принесена в жертву при постройке одного из железнодорожных вокзалов.
Еще дальше на восток управляющие «Госпиталем найденышей» в 1790 году отдали Бранзуик-сквер и Мекленбург-сквер в аренду предприимчивому застройщику Джеймсу Бертону, который построил на земле Корэма 600 домов. С точки зрения жильцов привилегированных, это жилье располагалось слишком уж «на задворках»; предназначалось оно тем, кто тогда назывался средним классом: врачам, юристам, торговцам. Сестра заглавной героини «Эммы» Джейн Остин считала своим долгом убеждать собеседника, что эта «часть Лондона не в пример лучше остальных» и что «в рассуждении воздуха Бранзуик-сквер и его окрестности чрезвычайно благотворны»[79].
Цены на землю в Вест-Энде взлетели до небес. Участок неподалеку от Пикадилли, купленный одним пивоваром за 30 фунтов стерлингов, вскоре был продан уже за 2500 фунтов. Другой, на Хей-хилле в Мэйфэре, при королеве Анне оценивался в 200 фунтов, а в 1760-х продавался за 20 000. Лихорадка охватила не только центр Лондона. Застройщики обратили внимание на окружающие деревни, находившиеся в транспортной досягаемости. Уже в 1720-х годах георгианская террасная застройка появилась на Чёрч-роу в Стоук-Ньюингтоне, что в Хэмпстеде, на Холланд-стрит в Кенсингтоне и на Мэйдс-оф-Онор-роу в Ричмонде. К 1770-м годам она расцвела в Чизике, Камберуэлле, Гринвиче и вообще везде, где только был свежий воздух и возможность доехать в экипаже до Лондона.
Ездить на работу из пригорода – нередко в самом что ни на есть примитивном транспорте – вскоре стало модным. В 1750-х годах один писатель замечал о Тернем-Грине, что «любой мелкий конторский клерк считает себя обязанным иметь собственную виллу, а каждый лавочник – собственный сельский дом» (не важно, приезжает ли он туда каждый вечер или только на выходные). А в 1791 году живший в Туикенеме Хорас Уолпол[80] писал, что «скоро станет одной сплошной улицей вся дорога из Лондона в Брентфорд… да и в любую другую деревню на десять миль (ок. 16 км) в округе. Лорд Кэмден только что сдал в аренду землю в Кентиш-тауне под застройку тысячи четырехсот домов». Однажды Уолполу пришлось остановить свой экипаж на Пикадилли, боясь, что толпа вновь подняла мятеж, но оказалось, что «это были всего лишь пассажиры», спешившие, очевидно, на работу.
Переменчивые веяния моды
Численность населения Лондона в 1790-х годах приближалась к миллиону, и это был уже совсем не тот город, что веком ранее. Вест-Энд из анклава, где были в основном временные жилища – для членов парламента, приезжавших на сессии, и аристократов, живших в городе «в сезон», – превратился в постоянно заселенный район столицы. В газете Critical Review сообщали, что «почти каждый дом имеет стеклянный фонарь с двумя фитилями… Под мостовыми проложены широкие подземные арочные галереи для стока нечистот, которые в других городах текут по улицам, издавая зловоние». Несомненно, заслуживало упоминания и то, что «деревянные трубы в изобилии снабжают каждый дом водой, которая по свинцовым трубам подается в кухни и погреба – трижды в неделю за пустяковую плату: три шиллинга в квартал». Говорили, что на Оксфорд-стрит больше уличных огней, чем во всем Париже. Это было настолько необычно, что князь Монако, посетив Лондон, решил, что иллюминацию устроили в его честь.
Но не весь Лондон был так счастлив. Несмотря на попытки «улучшения», жить в старом Сити становилось все менее приятно. В пьесе Джорджа Колмана[81] «Тайный брак» (The Clandestine Marriage) леди жалуется, что не может выбраться из «унылых кварталов Олдерсгейта, Чипа, Кэндлуика и Фаррингдона Внешнего и Внутреннего», и мечтает о «переселении в милые сердцу области Гровнер-сквер». И в самом Вест-Энде не все районы пользовались одинаковым статусом. Лорд Честерфилд опасался, что его дом на Пикадилли стоит настолько на отшибе, что для компании ему придется завести собаку.
Биограф Сэмюэла Джонсона Джеймс Босуэлл подчеркивал, какая деликатная задача – выбрать апартаменты для аренды «на правильном конце» Бонд-стрит. Подыскивать жилье, по его словам, «все равно что подыскивать жену… две гинеи в неделю – богатая аристократка… одна гинея – во всяком случае, дочь рыцаря». Сам он мог позволить себе снимать жилье лишь за 22 фунта в год (сегодня это было бы 2500 фунтов) и сравнивал этот вариант с «дочерью порядочного джентльмена со скромным состоянием». Байрон нанимал квартиру в соседнем Олбани, где ему «было достаточно места для книг и сабель». Лондон, по его словам, был «единственным местом в мире, где можно развлечься». С ним соглашался Казанова, описывая лондонские бордели как место для «великолепной оргии всего за шесть гиней».
Веселье принимало формы самые разные. Чарльз Лэм пытался объяснить Вордсвортам в Камбрии