[82], чего они лишаются со своей «безжизненной природой». Ведь в Лондоне есть «освещенные магазины Стрэнда и Флит-стрит… суета и порок вокруг Ковент-Гардена, пресловутые лондонские женщины, ночные сторожа, пьяные сцены, болтовня, жизнь, кипящая… во все часы ночи, невозможность скучать… толпы, отборная грязь и слякоть, солнце на мостовых… кофейные дома, запах супа из кухонь, пантомимы». Лондон, по словам Лэма, и был сплошной «пантомимой и маскарадом». Ответа Вордсворта мы не знаем, хотя его «Сонет, написанный на Вестминстерском мосту» («Нет зрелища пленительней! И в ком / Не дрогнет дух бесчувственно-упрямый…»[83]) можно считать знаком согласия.
Воплощением и вкуса Лондона к жизни, и его зримой аморальности стали два увеселительных сада. Сады Воксхолл были открыты в 1729 году, а сады Ранела рядом с Миллбанком – в 1741 году. Всего за шиллинг любой мог войти в сад, нарядившись кем угодно, и общаться с тем, кто приглянулся. В 1772 году на Оксфорд-стрит открылся Пантеон, прозванный «зимним Ранела»; на маскарады сюда съезжались 1700 человек, абонемент на двенадцать вечеров стоил шесть гиней. Хорас Уолпол признавался, что потрясен этим «самым красивым зданием в Англии». Аналогичные мероприятия проводились в аристократических таунхаусах, иногда просто чтобы посмотреть, сколько гостей придет. Один из таких «раутов» в Норфолк-хаусе гость из Германии описывал как бесцельную давку: «Все жалуются на тесноту… и в то же время радуются, что их так превосходно стиснули». Другой посетитель заявлял: «Ни игры в карты, ни музыки – одно лишь толкание локтями».
Спрос на портреты взлетел до небес, выдвинув ряд художников, самыми выдающимися из которых были Джошуа Рейнольдс и Томас Гейнсборо. В 1765 году девятилетний Моцарт исполнил в Лондоне свою первую симфонию. В том же году Иоганн Кристиан Бах – «лондонский Бах» – поселился на Ганновер-сквер и давал концерты. В 1790 году из Австрии прибыл Йозеф Гайдн. Зрители были шумными и нередко зашикивали артистов на сцене. В театре с 1740-х по 1770-е годы царил Гаррик, но когда в 1754 году он решил представить публике балет «Праздник в Китае», толпа, подогретая слухами об иностранных актерах в труппе, устроила беспорядки и разгромила всю сцену[84]. Театры часто становились и жертвой пожаров: эта судьба постигла театры в Хеймаркете, Ковент-Гардене, на Друри-лейн и на Линкольнс-Инн-филдс.
Важным видом социальной активности женщин стали походы по магазинам: в 1707 году Уильям Фортнем и Хью Мейсон открыли свою первую бакалейную лавку, в 1760 году Уильям Хэмли – магазин игрушек, в 1766 году Джеймс Кристи – аукционный дом, а в 1797 году Джон Хэтчард – книжную лавку[85]. Джейн Остин признавалась, что не может устоять, чтобы не зайти в магазин «Лейтон и Ширс» (Layton and Shear’s) на Генриетта-стрит в Ковент-Гардене, и вспоминала, что как-то за день истратила пять фунтов.
Такие привычки размывали границы общественных классов, по крайней мере для богатых приезжих. Провинциалов, привыкших к жесткой иерархии в обществе, Лондон опьянял своей открытостью. Различные слои общества сталкивались в увеселительных садах, в театрах, на концертах и на прогулках в парках. Когда королева Каролина, супруга Георга II, желая закрыть Сент-Джеймс-парк для публики и сделать его личным садом королевы, спросила Уолпола, сколько ей это будет стоить, тот ответил: «Три короны» – то есть короны Англии, Ирландии и Шотландии. Иностранные гости отмечали, что даже лондонским нищим и уличным мальчишкам недостает почтительности: они и не думали уступать на мостовой дорогу джентльменам. На улице все были равны. Такова была новая столица – опьяняющая, противоречивая, а возможно, и безумная.
11. Регентство: великолепный Нэш. 1789–1825
Революция и Наполеон
Французская революция 1789 года привела Лондон в величайшее возбуждение. Для его горожан бурбоновский Париж уже много лет был соперником, если не врагом. Они веками предоставляли убежище французским беженцам и гордились положением либерального оазиса в пустыне европейских автократий – пусть и нападая, когда вздумается, на «чужаков». Когда в Англию просочились новости о восстании в Париже, многие испытывали те же чувства, что и молодой Вордсворт: «Блажен, кто жил в подобный миг рассвета… / Неслыханного счастья!»[86] Радикал-виг Чарльз Джеймс Фокс объявил взятие Бастилии самым важным событием в мировой истории. Питт-младший, выступая в парламенте, предвещал Британии пятнадцатилетний союз с новой Францией – и ошибся, что с ним бывало редко. Только Эдмунд Берк скептически предрекал, что революция скатится в анархию, после чего «тот или иной популярный в народе генерал установит военную диктатуру».
Правительство Питта твердо держалось традиционной для Великобритании политики – оставаться над схваткой – и не спешило присоединяться к другим европейским монархиям в их попытке вооруженным путем подавить новую республику. Но парижские события беспокоили правительство в Лондоне. В 1792 году, после того как Франция предложила свою поддержку антимонархистам всех стран, Питт издал прокламацию против подстрекательства к бунту и арестовал тех, кто сочувствовал революции. Один из таких людей, Томас Пейн[87], в 1792 году бежал в Париж. К 1795 году перспектива войны с Францией привела к появлению новых законов о государственной измене, цензуре и политических собраниях. Хваленый «свет свободы» Лондона потускнел. И радикалы, и консерваторы были в замешательстве. О чем говорили события в Париже: о назревших реформах или о необходимости репрессий?
Когда в 1799 году Наполеон оправдал прогноз Берка, устроив переворот, Лондон оказался перед возможной перспективой вражеского вторжения. Французскому императору были ненавистны и британское чувство превосходства, и карикатуры Джеймса Гилрея, на которых он представал сумасбродным карликом. Он был уверен, что британцы ждут не дождутся освобождения от ига Ганноверской династии, и в 1805 году собрал огромную – двухсоттысячную – армию для вторжения в Булони. Оставалось только преодолеть Ла-Манш, и тогда мало что могло бы помешать походу на Лондон. Но Трафальгарская битва лишила Наполеона всяких надежд на беспрепятственную переправу. Шекспировский «ров защитный»[88] сделал свое дело. Лондон не поскупился на увековечение памяти о Трафальгаре: это имя получили площади, улицы, пабы, а тридцать лет спустя – колонна в честь победившего адмирала Нельсона. То же произошло и после битвы при Ватерлоо (1815): в честь победы был назван мост, а позже и вокзал.
Военная экономика
Для Лондона главным следствием войны с Францией стали перебои в торговле. Французский стереотип «британцы – нация лавочников» – скорее дитя неправильного перевода слова merchants («купцы», «торговцы»), но реальность оставалась реальностью. Сити беспокоился в основном о безопасности недавно приобретенных Британией колоний, которым угрожал экспансионизм Наполеона. С 1806 года Великобритания больше не занималась работорговлей, хотя само рабство отменено не было; не прекратилась и торговля сахаром и хлопком, хотя производство того и другого было основано на рабском труде. Самой большой угрозой для Сити была попытка Наполеона блокировать для британского торгового флота морские пути в Прибалтику и Россию. Во избежание этого британская эскадра в 1807 году уничтожила в гавани Копенгагена датский флот, который теоретически мог быть использован для блокады.
Лондон быстро извлек пользу из европейских неурядиц. Коммерческие рынки вышли из стен кофеен и превратились в специализированные биржи, хотя страховая биржа Ллойда даже сохранила прежнее имя. Балтийская биржа поглотила Компанию южных морей и стала международным рынком по заключению контрактов на морские перевозки. Другие биржи специализировались на торговле шерстью, металлом, хмелем, зерном, углем. Однако первенству Лондона в коммерции впервые бросила вызов география. С 1720 по 1800 год имперская торговля утроилась и стала идти уже через Бристоль, Ливерпуль и Глазго. Столичные доки были и неудачно расположенными, и устаревшими. На каждой пристани были свои монополии и действовали свои запреты, поэтому иногда приходилось несколько дней ожидать разгрузки, а затем еще неделями хранить грузы на складе.
В 1793 году парламент разрешил Сити приобретать землю и строить новые гавани к востоку от города. В 1800 году было начато сооружение Вест-Индского дока на Собачьем острове[89], а два года спустя был построен великолепный Лондонский док в Уоппинге с колоннадами в стиле Пиранези. За ним последовали Суррейские доки, Блэкуоллские доки и док Святой Екатерины, возведенный Томасом Телфордом рядом с Тауэром; ради него было снесено около 1300 трущобных домов. Все доки были защищены от прилива шлюзами. Рядом с доками, где появились новые рабочие места, выросли кварталы дешевого жилья – по Кейбл-стрит, Хайвей и Нэрроу-стрит – до самого района Лаймхаус и старой деревни Поплар. В течение следующего века Ист-Энд стал самым большим городом рабочего класса в Англии, почти полностью неизвестным для всего остального Лондона.
Явление Нэша
В 1811 году у Георга III усилились приступы душевной болезни, и регентом был провозглашен его сын – Георг, принц Уэльский. Он был неоднозначной фигурой; его либеральные взгляды и дилетантский вкус меркли перед необузданным характером. Он был очарован Наполеоном, хотя звезда последнего уже была близка к закату, следил за каждым шагом французского императора и приказал скопировать для себя его коронационное одеяние. Но прежде всего принц-регент, как до него Карл II, чувствовал, что Британия заслуживает столицы, способной сравниться с наполеоновским Парижем.