[93] организаций. Как и в случае с евреями, исключенность из значительной части общественной жизни спаивала общины. К уже бурно развивавшемуся движению методистов присоединились квакеры, пресвитериане, баптисты, моравские братья, образуя вместе альтернативный христианский Лондон. В период с 1720 по 1800 год численность прихожан англиканской церкви снизилась, а нонконформистских общин – удвоилась. Кое-где религиозное несогласие переходило и в политическое. Диссентер Ричард Прайс из Ньюингтон-Грина (местность на границе Ислингтона и Хакни) поддерживал и американскую, и французскую революции; он сформировал радикальную репутацию Ислингтона, которая сохранилась за ним по сей день. В среде англиканских евангелистов из так называемой Клапемской секты вокруг Уильяма Уилберфорса и Джона Торнтона[94] сплотились ранние противники рабства.
В конце концов даже епископы поняли, что пора действовать. Акт о церковном строительстве 1818 года повторял положения Акта о церквях 1712 года, времен королевы Анны, и ассигновал миллион фунтов стерлингов на церкви, прозванные в патриотическом раже «церквями Ватерлоо». В 1820-х годах таких церквей было построено тридцать; к 1850-м годам их было уже 150. Они были равномерно распределены от землевладений на западе Лондона до трущоб на востоке и юге города. Как и при королеве Анне, их проектировали ведущие архитекторы своего времени. Томас Хардвик построил церковь Сент-Мэрилебон на Нью-роуд, Джон Соун спроектировал церковь Святой Троицы на Грейт-Портленд-стрит, а Смерк – церкви в Уондсуэрте, Хакни и в землевладении Портманов на Уиндем-плейс. Церкви росли и напротив моста Ватерлоо, и на Итон-сквер в Челси, и в бедных районах Бермондси и Бетнал-Грин. Многие из них были рассчитаны на 2000 прихожан – количество, которое никак не могут обеспечить менее населенные современные приходы.
Эти здания открыли новую главу в истории лондонского вкуса. Церкви, построенные по Акту 1818 года, почти все выполнены в классическом греческом стиле. Вход в новую церковь Сент-Панкрас был через портик, а наружная часть ее трансепта несла явное влияние афинского Эрехтейона. Одинокие кариатиды Сент-Панкраса и сегодня выглядывают наружу, на столпотворение Юстон-роуд. Не всем эти церкви нравились. Для Саммерсона они были последним вздохом классического возрождения и имели «казенный вид», совсем непохожий на вид дружелюбных, почти домашних церквей королевы Анны. Несколько позже молодой Огастес Пьюджин выразился более резко: церкви Ватерлоо – «позор своей эпохи… Никогда здания не имели более скудного и убогого вида, не были более неуместными и абсурдными, чем эта масса грошовых церквей». Каждое поколение подвергает беспощадной критике работу предшественников.
В Вест-Энде кофейни превратились в джентльменские клубы. Клуб «Уайтс» (White’s) на Сент-Джеймс-стрит был основан как кондитерская Уайта в 1693 году, но вскоре приобрел клиентуру из верхнего сегмента; примеру последовали «Будлс» (Boodle’s) и «Брукс» (Brooks’). Начало другой традиции положил лорд Каслри во время Наполеоновских войн, основав Тревеллерс-клуб (Travellers’ Club; «клуб путешественников») – уголок для тех, кто больше не мог путешествовать по Европе; за ним последовал целый ряд конкурировавших клубов для военных. В 1827 году Нэш спроектировал Юнайтед-Сервис-клуб на Ватерлоо-плейс (Лондон никак не мог перестать прохаживаться по адресу французов) в «римском» стиле. Год спустя его ассистент, а позднее соперник Децимус Бертон ответил «греческим» Атенеумом. Сегодня оба здания стоят друг против друга через дорогу, только входы их нарочно смотрят в разные стороны.
Лондон публичный становился все более разнообразным и все более частным. Члены различных социальных групп стали уединяться в своих кварталах и клубах. Маскарады и рауты уже не были открыты для всех желающих. Клуб «Олмак» (Almack’s) на Сент-Джеймс-стрит допускал лишь тех, кто мог представить «ручательство» от клубного комитета; подавали здесь только лимонад и чай. А вот гостившего в Англии князя фон Пюклер-Мускау один лишь звучный титул сразу сделал знаменитостью: он обнаруживал на своем визитном столике «пять или шесть приглашений в день».
Символом наступающего века формальностей стал Джордж Браммелл – Красавчик Браммелл, первый денди Сент-Джеймс-стрит, воплощение модного снобизма. Однажды его заметили на Стрэнде; он пришел в ужас, будучи увиденным «так далеко на востоке», и оправдывался тем, что заблудился. Однако именно он стал иконой мужского стиля. Процедура одевания занимала у него по пять часов ежедневно, он пропагандировал образ «нового человека» – убежденного сторонника личной гигиены и умеренности в одежде. Каждый джентльмен, по его словам, должен носить такую одежду, чтобы «не бросаться в глаза». Правильная одежда, по Браммеллу, – чистая белая сорочка, темные бриджи в обтяжку и темный же сюртук с высоким воротником и шейным платком. Влияние Браммелла на моду было так велико, что его личному обувщику Джорджу Хобби пришлось нанять триста рабочих, чтобы удовлетворить спрос.
В новом мужском стиле, пришедшем на смену пышным расшитым камзолам и панталонам эпохи Регентства, тон задавала сдержанность. Вскоре этому стилю стали подражать не только обитатели Вест-Энда, но и мужчины из среднего класса по всей стране, а потом и за границей. Не так давно я заметил, что все мужчины на Генеральной Ассамблее ООН, за исключением некоторых представителей арабских стран, носят темные костюмы с белой рубашкой, воротником и галстуком. Браммелл бы ликовал – про себя. Он умер от сифилиса во Франции, куда сбежал из-за карточных долгов. Но статуя, установленная в честь, без сомнения, самого влиятельного законодателя мод в истории, ныне стоит на Джермин-стрит.
12. Кьюбиттополис. 1825–1832
Кьюбитт и Белгрейвия
Если Нэшу пришлось пускаться в спекуляции вместо принца-регента, то в период послевоенного восстановления на рынок стали выходить более осторожные застройщики. В 1820-х годах герцог Бедфорд решил застроить принадлежавшую ему землю к северу от Блумсбери-сквер, обратившись к предприимчивому молодому строителю Томасу Кьюбитту, застроившему Рассел-сквер, Тэвисток-сквер и Гордон-сквер. Ландшафтным дизайнером на Рассел-сквер был не кто иной, как Рептон.
Кьюбитт, сын плотника из Норфолка, сам проложивший себе дорогу в жизни, стал для лондонского среднего класса тем же, чем Нэш – для экстравагантного принца-регента. После работы в Индии Кьюбитт открыл строительную контору на Грейс-Инн-роуд, причем нанимал собственных рабочих, в отличие от Нэша, который прибегал к услугам субподрядчиков. Если строители Нэша были небрежны, то подчиненные Кьюбитта работали тщательно и безупречно. Королева Виктория, для которой Кьюбитт построил Осборн на острове Уайт, позже говорила о нем, что «более хорошего, доброго, простого и скромного человека нет на свете».
Однако пределов амбициям Кьюбитта почти не было. Вскоре его привлекли угодья побогаче Блумсбери: к западу от строившегося Букингемского дворца уже вздымалась волна перспективного спроса. Здесь находились южные владения Гровнеров – поместье Эбери с пастбищами и огородами. Были уже построены кое-какие здания вокруг Тревор-сквер и Монпелье-сквер, за «мостом рыцарей»[95] через ручей Вестбурн. В имении Кадоганов уже был возведен Холландом район Хэнс-таун. Но между ними и площадью Гайд-парк-корнер лежало болото, питаемое водами Вестбурна.
В 1825 году Кьюбитт взял в аренду у Гровнеров девятнадцать акров (ок. 0,07 кв. км, или 77 000 кв. м) между Гайд-парком и Кингс-роуд. Два года спустя он арендовал еще и землю у семейства Лаундс, «перешагнув» Вестбурн. Затем он перестроил старую сточную трубу в Ранела и осушил болотистую почву, привезя грунт, вынутый при строительстве дока Святой Екатерины у Тауэра. За этим последовали два проекта из числа самых грандиозных и смелых в истории Лондона: Белгрейвия, названная в честь деревни Гровнеров в Лестершире, и Пимлико, носящий имя владельца пивной в Хокстоне (почему, неизвестно). Наряду с Риджентс-парком это одни из красивейших городских застроек Лондона.
Рабочие Кьюбитта наводнили Белгрейвию. В 1825 году газета Times отмечала: «Строительную лихорадку ничто не останавливает… огородники [Пимлико и Челси] получили предписания об освобождении земли». Постепенно рынок насыщался, и по уши в долгах оказались два застройщика Кьюбитта, работавшие во владениях Гровнеров, – Сет Смит в Уилтон-кресент и Джозеф Канди на Честер-сквер. Печальное положение последнего видно по тесной застройке Честер-сквер и прилегающих улиц. Кьюбитт решительно отказался отступать от первоначального плана и был готов при необходимости перекредитоваться в Сити. Он был застройщиком, финансистом и строителем в одном лице. Для Кьюбитта план был превыше всего. Когда в 1838 году он принялся застраивать Пимлико, то в порядке эксперимента выложил сетку площадей, пересеченных диагональными авеню. Разобраться в этом хитросплетении с непривычки было и остается так же непросто, как в улицах Вашингтона[96].
Дома были обустроены по последнему слову тогдашней техники. Имелось водоснабжение и газ, просторные подвалы и эффективная система канализации. Дороги были проложены с использованием балластного слоя, покрытого сверху брусчаткой. Если террасные дома Нэша вскоре стали разрушаться, дома Кьюбитта оставались прочными, как камень, из которого они были сделаны. Мэйфэр, Мэрилебон, Бейсуотер и Блумсбери впоследствии были обруганы, заклеймены и раскурочены, но Белгрейвия и Пимлико сохранились практически нетронутыми, и их сливочно-штукатурные утесы стали символом элитного жилья для богатых экспатриантов во всем мире. Биограф Кьюбитта Гермиона Хобхаус цитирует оду, посланную ему как-то восхищенным жильцом: «Твой гений Рена превзошел стократ: / Он чудо-храм возвел; ты – чудо-град!» В наше время не так уж много арендаторов обращаются к лендлорду в подобных выражениях.