Великая выставка, позже получившая название Всемирной, прошла с неплохой прибылью, которая была передана комиссии по благотворительности. Дворец Пакстона разобрали и построили заново в районе Сиднем в Южном Лондоне. В 1936 году он сгорел. На прилегающей территории Кенсингтона комиссия под руководством Альберта запланировала музейный квартал, который простирался бы от Гайд-парка на юг до Кромвель-роуд и объединял Альберт-холл и музеи: ремесла и дизайна, геологии, науки, естественной истории, а также музей Британской империи. Королевский колледж науки позднее слился с рядом других колледжей и стал Имперским колледжем. Уголок, о котором идет речь, стал редким для Лондона примером финансируемых государством культурных учреждений.
Выставка стала причиной строительного бума во всем Южном Кенсингтоне. Земля здесь когда-то была пожалована Кромвелем его секретарю Джону Терло, чей потомок Джон Александер застроил Терло-сквер и Александер-сквер и соединил их магистралью, названной Кромвель-роуд в честь благодетеля его рода. Соседнее землевладение, простирающееся вплоть до Челси, олдермен Генри Смит оставил «для освобождения и выкупа бедных пленников, превращенных в рабов турецкими пиратами», которые тогда были всеобщим пугалом. Если каких-то рабов и удалось освободить, память о них в названии улиц не сохранилась. Зато сохранились имена попечителей, назначенных Смитом: Онслоу, Сидни, Самнера, Эджертона и Пелэма.
Когда в начале 1850-х годов Мэйхью смотрел на Лондон с воздушного шара, он был поражен «городом-левиафаном, над которым висела плотная завеса дыма». К западу он мог видеть пространство до Хаммерсмита и Фулэма, к северу – до Хэмпстеда и Ислингтона, к востоку – до Виктория-парка и Боу, к югу – до Далича, Сиднема и Камберуэлла. Но если Уильям Коббет[113] с отвращением взирал на «исполинский прыщ», то Мэйхью, напротив, восторгался «этим странным конгломератом порока, алчности… благородных дерзаний и героизма» и писал, что «здесь в одном месте соединено больше добродетели и больше несправедливости, больше богатства и больше нужды, чем в любой другой части мира».
Убежище для беглецов с континента
С началом политических катаклизмов 1848 года в Европе миграция беженцев в Лондон из струйки превратилась в поток. Карл Маркс уже поселился в Кентиш-тауне, работал в Британском музее и как раз в 1848 году опубликовал свой «Манифест Коммунистической партии» (тогда оставшийся незамеченным – возможно, потому, что он был опубликован только на немецком языке). В то же время Лондон служил убежищем и племяннику Наполеона I Луи Бонапарту, который теперь вернулся в Париж и захватил власть под именем Наполеона III. Тогда убежище было предложено тому, кого он сместил, – Луи-Филиппу, хотя последнему и пришлось жить под простым именем мистера Смита[114]. В британской столице нашли приют и австриец Меттерних, и венгр Кошут, и итальянцы Мадзини и Гарибальди, а русским и польским беженцам просто счету не было.
Французские аристократы облюбовали виллы Туикенема, о чем сегодня напоминает название «Орлеан-хаус». Многие другие были на грани нищеты; они собирались в подвалах и кафе, мрачно пили, строили заговоры и писали воззвания. Те, кому улыбалась удача, переселялись в Блумсбери и Сент-Джонс-вуд, бедные продолжали жить в Сохо – районе, который Голсуорси позже описывал как «грязный, изобилующий греками, изгоями, кошками, итальянцами, томатами, кабаками, шарманками, пестрыми лохмотьями, странными названиями, зеваками, выглядывающими из верхних окон»[115]. Я еще помню Сохо именно таким.
Для многих новоприбывших Лондон стал разочарованием. Их соотечественники на родине по определению не оправдывали надежд, игнорируя регулярные призывы к восстанию. Как пишет Адам Замойский в своем описании Лондона беженцев: «Тот самый народ, которому они мечтали помочь, их отверг. Великое видение, рожденное в 1860-х годах, мало-помалу растворялось в лондонском тумане… они становились похожи на часы, которые забыли завести».
Но в том-то и дело, что европейцы находили убежище в городе, вся сила которого зиждилась на прочной отстраненности. Отстраненность от континентальной политики была явным или скрытым принципом поведения каждого британского монарха со времен Елизаветы. Лондон был идеальным местом для тех, кто искал безопасности и утешения в беде, а не союзников для заморских разборок.
В смирении была его сила.
15. Взросление викторианского Лондона. 1860–1875
Лондон, Париж, Вена
В 1840-х годах Лондон наконец опередил Пекин в борьбе за звание самого крупного города мира. К 1860 году численность его населения достигла 2,8 миллиона человек; Париж и Вена отставали почти вдвое. Но эти города, в отличие от Лондона, осознавали свои недостатки. В Париже Наполеона III располагались одни из худших трущоб Европы. Богатые жители прятались от них за стенами особняков-«отелей». Ширина даже самых больших улиц редко превышала пять метров, а самых узких не достигала и метра. В домах царила такая же скученность, как в самых ужасающих тюрьмах. Четверо из семи новорожденных не доживали до года.
В 1854 году по повелению Наполеона префект департамента Сена барон Осман сделал в Париже то, чего Кристофер Рен в свое время не смог сделать в Лондоне. Префект предложил геометрическую звездообразную сеть круговых площадей и бульваров, проложенных прямо через «человеческое болото». Всего за 17 лет он соорудил восемьдесят километров авеню, а заодно и совершенно новую систему водоснабжения и канализации. Его строительные подрядчики действовали как армия захватчиков; треть миллиона жителей были переселены в переулки или на поля за стенами города. Рядом с подобным разгулом бледнеет даже история лондонских железных дорог и строек Столичного управления работ, ведшихся в то же время.
Барон Осман руководствовался не только архитектурными, но и политическими мотивами. Он собирался «вспороть брюхо старого Парижа – кварталы беспорядков и баррикад» и создать «город, распланированный стратегически, как поле боя». Он разбил четыре парка, возвел два больших железнодорожных вокзала и построил крупнейший оперный театр в мире. Для финансирования работ вдоль бульваров Осман выстроил линии многоквартирных домов, похожих один на другой. Обескураженный Виктор Гюго жаловался, что теперь вообще не может сказать, в какой части города он очутился: знакомая проблема и в наше время. Тем не менее Париж в одночасье стал образцом градостроительства с высокой плотностью застройки; он считался стандартом нового города, его имитировали во всем мире, от Бухареста до Буэнос-Айреса.
Мне давно не дает покоя загадка: что за секрет был ведом Осману, но ускользнул от застройщиков XX века, которым тоже только дай все снести и построить с нуля, – почему унылым рядам новостроек Москвы, Бразилиа или Пекина так не хватает парижского шарма? Ответ, вероятно, в том, что строители Османа понимали, как именно люди будут реагировать на те или иные материалы, украшения, камни мостовых, зеленые насаждения и уличную инфраструктуру. Теплый камень давал ощущение большего комфорта, чем современные бетон, стекло и сталь. Парижские бульвары могут показаться утомительными, как и немалая часть георгианского Лондона, но и то и другое как нельзя лучше соответствовало принципам «человечной» городской архитектуры.
Вена, не желая отставать от Парижа, последовала его примеру. В 1857 году император Франц Иосиф повелел снести старый защитный вал и укрепления. Вместо них проложили Рингштрассе – кольцо из дворцов и общественных зданий, построенных с имперским размахом: среди них парламент, ратуша, университет, музей, картинная галерея и акры парковых насаждений. В 1869 году моцартовским «Дон Жуаном» открылся новый оперный театр. Со всем этим великолепием Лондон равняться не мог. В отношении общественных зон отдыха пропасть между Лондоном и другими городами становилась вопиющей. Даже беспринципный Нью-Йорк в 1858 году выделил на острове Манхэттен 700 акров (ок. 2,8 кв. км) земли под Центральный парк, вдвое превышавший по площади лондонский Гайд-парк и спроектированный уроженцем Лондона Кэлвертом Воксом.
Рецессия и право голоса
На протяжении 1850-х годов Лондон все увереннее смотрел в завтрашний день, но в 1866 году все рухнуло. Обанкротился главный вексельный дом Сити – «Оверенд и Герни» (Overend and Gurney). Фондовый рынок обрушился, выросла безработица. Паника стихла только тогда, когда Банк Англии подтвердил готовность выступить в качестве кредитора последней надежды для банков, попавших в финансовые затруднения. Сильнее всего крах ударил по Ист-Энду, где второй крупнейшей отраслью после судоремонтной было судостроение. Закованные в металл броненосцы и построенный недавно Брюнелем «Грейт Истерн» спускали на воду со стапелей Собачьего острова, Дептфорда и Вулиджа. Этот сектор производил треть всех британских кораблей и давал работу 27 000 человек. К концу 1866 года практически все они стали безработными. Большинство производственных мощностей были перенесены на север Англии и в Шотландию, на реку Клайд, поближе к месторождениям угля и железа. Всего через несколько поколений закрылись и судоремонтные доки, столь долго составлявшие основу экономики Лондона. Столица, жившая за счет рыночной экономики, становилась ее жертвой.
Одновременно стала вновь набирать силу кампания за реформу избирательного права, и на этот раз Лондон оказался в ее авангарде. Возрождение чартизма в период краха «Оверенда и Герни» и верфей Ист-Энда не обошлось без многочисленных митингов, проводившихся новой Лигой реформ. В 1866 году ветеран Либеральной партии лорд Джон Рассел внес в парламент законопроект о реформе, но, как и в 1832 году, через парламент он не прошел, а правительство подало в отставку. На улицах возрастала напряженность. В мае того же года толпа приблизительно из 100 000 человек, пугавшая уже самим своим размером, прорвала заграждения и ринулась в Гайд-парк. Следующей весной произошло то же самое, но на этот раз недовольных встретили полиция и войска численностью около 10 000 человек. Тем не менее правительство на этот раз уступило, и Дизраэли утвердил законопроект Рассела. Уличная акция, несомненно, возымела политические результаты. Пускай в Лондоне не было бульваров Османа или венской Рингштрассе, но, в то время как у Парижа и Вены впереди было военное поражение от бисмарковской Пруссии, столица Великобритании нашла новый источник стабильности. Практически все взрослые работающие мужчины теперь имели