Когда представители средних классов собирались для общения, это происходило в группах, объединенных профессией или интеллектуальными интересами. Общей темой могла быть политика, армия, медицина, юриспруденция или ученые занятия, но средоточием общения был клуб. К концу XIX века в Лондоне было около сотни клубов, имевших собственные названия, в том числе восемь армейских и флотских офицерских клубов, пять клубов выпускников Оксфорда и Кембриджа, девять женских клубов. Для женщин еще одним местом общения были универсальные магазины. На Оксфорд-стрит и Риджент-стрит появились магазины, которые оставались знакомыми лондонцам до 1960-х годов: «Суэрс и Уэллс» (Swears & Wells»), «Суон и Эдгар» (Swan & Edgar), «Маршалл и Снелгроув» (Marshall & Snelgrove), «Дикинс и Джонс» (Dickins & Jones), «Дебенем и Фрибоди» (Debenham & Freebody), и у каждого были свои тонкие отличия в клиентуре.
Новые универсальные магазины (вульгарным словом «лавка» их никогда не называли) распространялись из центра Лондона на периферию. Первым «колонизатором» пригородов стал в 1863 году «универсальный поставщик» Уильям Уайтли, который намеревался превратить Вестбурн-гроув в «бейсуотерскую Бонд-стрит». Уайтли торговал не только провизией и одеждой: в его магазине предоставлялись услуги парикмахера, риелтора, гробовщика, была даже химчистка. Чарльз Дигби Хэррод прибыл в Найтсбридж после Всемирной выставки, зарегистрировав для своего предприятия короткий телеграфный адрес Everything London;[122] правда, великолепную терракотовую отделку здание универмага «Хэрродс» (Harrods) обрело только в 1901 году. За Хэрродом вскоре последовали «Харви Николс» (Harvey Nichols), а также универсальные магазины «Баркерс» (Barker’s) в Кенсингтоне, «Питер Джонс» (Peter Jones) в Челси, «Джон Барнс» (John Barnes) в Западном Хэмпстеде и «Ардинг и Хоббс» (Arding & Hobbs) в Баттерси. Наиболее диковинно выглядело здание магазина «Уикхэмс» (Wickhams) на Майл-Энд-роуд: его надменный фасад прерывался посередине вывеской ювелира Шпигельгальтера, наотрез отказавшегося продать свою лавку под снос. Ныне и магазин «Уикхэмс», и лавка Шпигельгальтера закрылись, но крохотный дом, где работал Шпигельгальтер, сохранился и поныне свидетельствует об этом эпизоде, в котором проявилась чисто лондонская эксцентричность.
Развлечениям предавались более широкие слои общества. Таверны, увеселительные сады, театры, мюзик-холлы давали возможность окунуться в пеструю городскую жизнь. До 1843 года театр в Лондоне был королевской монополией, и официально имели право давать представления только «Ковент-Гарден» (Covent Garden) и «Друри-Лейн» (Drury Lane), хотя в реальности действовали, конечно, и другие. Затем правила лицензирования стали более либеральными, и театры расплодились во множестве, в особенности на Стрэнде, Сент-Мартинс-лейн и на улице Хеймаркет. В очередной раз открылся театр «Садлерс-Уэллс» (Sadler’s Wells) в Ислингтоне, ведший свое начало с XVII века и пользовавшийся (под разными названиями) неизменной популярностью. «Роял-Кобург» (Royal Coburg) в Ламбете заручился королевским покровительством, но сменил название на «Олд-Вик» (Old Vic). Вскоре на главной улице каждого пригорода работал свой мюзик-холл. Билеты на галерку обходились в несколько пенсов.
Зрители часто буянили. Театр «Садлерс-Уэллс», согласно одному описанию, «оглашался непристойными словами, бранью, улюлюканьем, визгом, воплями, богохульствами, похабщиной – поистине дьявольской какофонией». Диккенс описывал завсегдатаев одного из любительских театров: «Чумазые мальчишки, переписчики у стряпчих, большеголовые юнцы, подвизающиеся в конторах Сити… отборнейшая городская шантрапа»[123]. Комический герой из Punch Люпин Путер ужасал своего отца «беспутными» привычками и пристрастием к мюзик-холлам. Однако, несмотря на весь этот шум, лондонцы слушали и оперы Оффенбаха, и оперетты Легара, и комические оперы Гилберта и Салливана; смотрели пьесы Уайльда, Пинеро и Ибсена, а в театре «Лицеум» (Lyceum) наслаждались постановками Шекспира с участием Генри Ирвинга и Эллен Терри.
Зоны отдыха переходят в наступление
Более зловещей была судьба тех клочков открытого пространства, которым удалось выжить среди огородов и кирпичных заводов, лежавших на пути расширения Лондона вовне. По мере того как земли, пригодные для отдыха, съеживались как шагреневая кожа, создавались комиссии по охране того, что еще осталось, – хотя бы и для того, чтобы отучить бедняков от «низких и разлагающих удовольствий… питейных домов, собачьих боев, боксерских поединков». Споры, как правило, вращались вокруг земель общего пользования, находившихся в частной собственности владельцев поместий, но сохранявших право общего доступа в силу традиций.
Самым заметным примером оказалась Хэмпстедская пустошь, принадлежавшая семейству Мэрион-Уилсон. К середине XIX века возвышенности Ислингтона и Хайгейта в основном исчезли под тоннами кирпича и раствора, равно как и Гринвич к востоку и Сиднем к югу. После запуска железной дороги и введения официальных выходных дней (в 1871 году) пассажиры хлынули на отдых рекой. Сцены на плакатах с изображением Хэмпстедской пустоши живо напоминают пляж в Брайтоне; можно увидеть даже полицейских, протискивающихся сквозь толпу в погоне за воришками.
С 1820-х годов семейство Мэрион-Уилсон подавало в парламент петиции о принятии законодательного акта, который бы закрыл для посещения участок вокруг наивысшей точки Хэмпстедской пустоши, а также другие пригородные поместья. Но в Хэмпстеде они столкнулись с оппозицией вовсе не парламентской, зато дружной и единодушной. Хэмпстедская пустошь была священной землей. Мистер Пиквик у Диккенса выступал с докладом на тему «Размышления об истоках Хэмпстедских прудов». Поэт Джон Китс писал о пустоши: «Тот, кто томился в городском плену, / С восторгом сладким погружает взор / В небес успокоительный простор»[124]. Художник Джон Констебл говорил, что вид Лондона, открывающийся из Хэмпстеда, «не имеет себе равных в Европе». К самой великосветской в истории Лондона протестной кампании присоединились Шелли, Байрон, Лэм, Хэзлитт[125], а также радикал Ли Хант[126], заключенный в тюрьму за нападки в печати на принца-регента. Из своей камеры Хант послал друзьям сонет, где прославлял:
Самой природы сад…
И хижины в долинах, и поля,
И голубую даль, и купы сосен,
И тропку светлую, где неспроста
Ждут тайной встречи нежные уста[127].
В добавление ко всему сэр Томас Мэрион-Уилсон, тогдашний глава семьи, столкнулся с тем, что в Хэмпстеде поселились самые богатые из тех лондонцев, что выезжали на выходные на природу. Раз заявив свое право наслаждаться холмами и полями Хэмпстеда, банкиры, стряпчие и пэры не желали делиться с прочими. В 1871 году наконец удалось прийти к компромиссу: Мэрион-Уилсонам разрешили застроить виллами улицу, позднее названную Фицджон-авеню, а обширную территорию к северу и востоку от деревни Столичное управление работ выкупило и закрепило ее статус как публичной зоны отдыха. Ярая участница кампании Октавия Хилл[128] не смогла спасти поля в той части Хэмпстеда, что носит название Суисс-Коттедж, однако десятью годами позже к Хэмпстедской пустоши были добавлены поля Парламент-хилла на границе Хайгейта. На пустоши планировалось разбить декоративные сады, но Столичное управление работ пожалело денег и предложило своим служителям просто «бродить вокруг, разбрасывая семена утесника». Получилась «дикая» пустошь, и в этой дикости как раз и заключается магия Хэмпстеда.
За отгремевшей на северных высотах битвой за Хэмпстед последовали другие войны. К началу 1860-х годов было образовано Общество по сохранению общинных земель в окрестностях Лондона, а в 1866 году проведен закон, запрещающий впредь закрывать поместья от посетителей. В результате давления Столичное управление работ в 1845 году приобрело Виктория-парк, а в 1858 году – поля Баттерси. Затем парками обзавелись Блэкхит, Хакни-Даунс, Клапем-Коммон, Тутинг-Бек и Эппингский лес. И все же Лондон отставал в этом от других городов сравнимого размера; зато у многих, если не у большинства его жителей был собственный задний дворик с садом. А лондонская улица сама по себе могла быть местом для отдыха.
Непримиримая бедность
Несмотря на всю поступь прогресса, в Лондоне все еще были районы, где царили крайняя бедность и скученность. Посетив город в 1862 году, Достоевский был потрясен его контрастами. Он был в восторге от газового освещения, толкотни на тротуарах, свободного общения богатых и бедных, но его ужасали уличные нищие и в особенности проститутки Вест-Энда. Среди них были и совсем юные, приведенные на Хеймаркет матерями: «Маленькие девочки… хватают вас за руку и просят, чтоб вы шли с ними»[129]. Далее писатель упоминает девочку, «всю в лохмотьях, грязную, босую, испитую и избитую… в синяках». По оценкам, в это время в Лондоне было около 20 000 проституток. Их печальное положение ужасало даже сурового Гладстона, который имел обыкновение ночью выходить на улицы, предлагая встреченным женщинам легкого поведения работу и жилье.
Старейшиной социальных реформаторов Викторианской эпохи был ранний представитель социологии Чарльз Бут, чьи помощники и помощницы, в их числе социалистка Беатрис Уэбб и экономистка, защитница права женщин на трудоустройство Клара Коллет, прочесывали городские улицы в поисках данных. Они сгруппировали улицы города по социальному положению, нанесли данные на карту, и Лондон узнал, какая нищета царила буквально в нескольких ярдах от границ «великих землевладений». В своей первой работе «Ж