, приехавшего с севера, пригород был новой Англией, местом «огромных кинотеатров, танцевальных залов и кафе, бунгало с крошечными гаражами, коктейль-баров, магазинов “всё по три пенса”, автомобилей, радио, походов, фабричных девчонок, выглядевших как актрисы, собачьих бегов и мотоциклетных гонок, плавательных бассейнов и сигаретных вкладышей[153], за которые тебе отдадут все, что хочешь». Одному из первых историков пригородов, Алану Джексону, в его героях виделась «легкомысленность местного патриотизма и нехватка чувства общности». В них не было ничего, что могло бы пробудить интерес или любопытство стороннего наблюдателя. По словам историка Лондона Джерри Уайта, жители пригородов «с показной невозмутимостью» роняли: «Успел на последний». Их жены говорили: «Приятно познакомиться» – и «перед партией в вист ставили консервы на кружевную салфеточку».
Расмуссен, более бесстрастный и зоркий наблюдатель, проявлял больше симпатии. С его точки зрения, пригороды представляли собой «перенос делового центра из города… чтобы людям не надо было ехать в город за покупками или для развлечения». Пригород был новой версией города, хотя ему и не хватало всех городских услуг и развлечений. Дело было за будущим. Поэту Джону Бетчеману, барду пригородной жизни, еще меньше хотелось что-то критиковать:
В Рейслип-гарденс мчит из Сити
Поезд, прочь от душных стен.
Сотню раз сказав «простите»,
Вышла на перрон Элен[154].
Его героиня спешит:
На задворки, где на склонах
Изгороди две зеленых
Наш Эдем, наш сельский Мидлсекс
Всё хранят от перемен[155].
Бетчеман так и остался очарован этим новым Лондоном. Он смотрел с высот холма Хэрроу, словно со скалистого островка, на бурное море пригородного Уэмбли: «Штормовые тучи к западу, на Кентон, / В Перивейле зажигают маяки».
Нападение на пригороды – и, пожалуй, более решительное – произошло с другого фланга: архитекторы-беженцы из Европы Бертольд Любеткин, Вальтер Гропиус и другие принесли в Лондон скупые геометрические линии немецкого баухауса. Такие здания, как «Хайпойнт I» (Highpoint One) в Хайгейте (1933) и Модернистский дом (Modern House) Максвелла Фрая (1937), можно счесть «перегибами на местах», но их жесткий модернизм взял приступом и школу Лондонской архитектурной ассоциации, и страницы журнала Architecture Review. Несколько пригородных застройщиков, например компания New Ideal Homestead, даже пробовали включать один-два проекта в стиле баухаус в свои книги образцов. Если вы едете в Хитроу по Грейт-Уэст-роуд и достаточно наблюдательны, то можете заметить несколько вилл 1930-х годов в стиле баухаус, с плоскими крышами и охватывающими обе смежные стены угловыми окнами. Очевидно, в моду они так и не вошли, потому что некоторые из них в конце концов все-таки оказались снабжены шатровыми крышами.
Чего новым «модернистам» удалось добиться, так это положить конец декоративному шику межвоенного ар-деко – еще одного отчасти немецкого детища. Оно ненадолго расцвело в отелях, таких как «Савой» и «Стрэнд-палас» (Strand Palace), на фабриках, построенных бюро «Уоллис, Гилберт и партнеры» в Западном Лондоне, и в новых пригородных обителях удовольствий – «суперкинотеатрах». Интерьеры многих кинотеатров спроектировал эмигрант из России Федор Комиссаржевский. Из его работ сохранился кинотеатр «Гранада» (Granada) в Тутинге с орга́ном фирмы Wurlitzer, прозванным «Могучим Вурлитцером», чей интерьер должен был наводить на мысли об эскапизме нового кино и развеять скуку замужних дам, оставленных на весь день в новых домах (об этой скуке тогда много писали).
Если говорить об освоении земельных участков, строительный бум того времени, резко остановленный в 1939 году началом Второй мировой войны, был самым мощным в истории Лондона. Появился даже неологизм «метрофобия». Комиссия Барлоу, учрежденная Чемберленом в 1937 году, в очередной раз потребовала тщательного планирования землепользования в Лондоне, вывода промышленности из центра города, расчистки трущоб, разгрузки транспортных артерий, охраны зеленых зон и исторических памятников. Против этих благих намерений никто не возражал. Были даже проведены законы, один из которых, 1935 года, носил амбициозное название «Об ограничении ленточной застройки». Однако пропасть между правительством в Уайтхолле и реальностью на местах оставалась непреодолимой. Власти могли приказывать что угодно, но руль управления не был сцеплен с мотором, а мотором являлся рынок.
Там, где есть люди, есть свободное место и нет регулирования, первые естественным образом занимают второе. Британский парламент был обеспокоен волнениями трудящихся в 1920-х годах, а также буйным возрождением автократии по всей Европе. Казалось, что с точки зрения парламента разрастание города служило умиротворяющим средством, почти что наркотиком. Ведь лондонцы в действительности мечтали именно о том, что обеспечивалось разрастанием города: о домике с садиком и железнодорожной станцией. А обеспечение общества и инфраструктуры – не их забота. И почему бы правительству их останавливать при наличии свободной земли? Как писал Джексон, реальность пригородов состояла в том, что «у многих тысяч людей выросли жизненные стандарты» до такого уровня, о котором предыдущее поколение и мечтать не могло. Та же движущая сила стояла за столь же беззаботным и хаотическим распространением «поместий для топ-менеджеров» по английской глубинке в 2010-х годах.
Невзирая на предвоенные предсказания демографов, Лондон не сделался менее заманчивым. Если его улицы и не были вымощены золотом, зато в пригородах вдоль них росли трава и деревья, и этого было уже довольно, чтобы столица притягивала к себе людей. Лондон стал не просто самым большим городом мира: ни в одном другом городе такая высокая доля людей не жила в домах с водоснабжением и электричеством, отдельным входом, садом и железной дорогой, по которой они могли бы ездить на работу. Что касается рынка недвижимости, здесь бум прекратился. На пике роста, в 1939 году, население Лондона составило 8,6 миллиона человек; эта цифра будет превзойдена только в 2019 году. Как и перед Великой войной, мегаполис словно взял паузу, чтобы посмотреть, что случится дальше.
20. Столица на войне. 1939–1951
«Блиц»
В сентябре 1938 года заявление Чемберлена о том, что он привез из Мюнхена «мир для нашего поколения», вызвало ликование и у публики, и в парламенте. Даже в начале 1939 года оставалась слабая надежда, что путем дипломатии удастся ограничить немецкий экспансионизм или хотя бы удержать Британию в стороне от конфликта, ограниченного в то время территорией Восточной Европы. Вторжение Гитлера в Польшу, чью целостность Британия гарантировала, как и целостность Бельгии в 1914 году, положила этим надеждам конец. Но объявление Чемберленом войны не было встречено всплеском шапкозакидательского патриотизма, как в 1914 году. Те, кто помнит этот момент, говорят об ощущении парализующего ужаса.
Известно, что Гитлер не имел желания воевать с Британией. Он скептически относился к разработанному его генералами плану вторжения – операции «Морской лев», учитывая, что Королевский военный флот не был разгромлен, а воздушная битва за Британию весной 1940 года продемонстрировала, что у Германии нет превосходства в воздухе. Тем не менее для защиты Лондона принимались отчаянные меры. В сельской местности «ближних графств»[156] было создано три пояса дзотов и пулеметных гнезд. Насколько мне известно, ни один из них не сохранился до сего дня. Сообщения о планах Гитлера по оккупации Лондона (оккупационная администрация якобы должна была располагаться в здании совета Лондонского университета в Блумсбери) представляют собой позднейшие фантазии, эксплуатирующие интерес ко Второй мировой войне. К осени 1940 года операция «Морской лев» была отменена, и главной задачей обороны столицы стала защита от воздушных налетов, а это все-таки другая война, с сомнительной для нападающей стороны эффективностью.
Угроза воскресила в памяти лондонцев воспоминания о Великой войне, и многие пребывали в ужасе: ведь все знали, насколько усовершенствовались с тех пор бомбардировщики. Бертран Рассел писал, что после начала войны столицу сразу же сровняют с землей. Она превратится в «один огромный бушующий Бедлам, больницы будут брать штурмом, транспортное сообщение прекратится, бездомные будут взывать о помощи… враг будет диктовать свои условия». Такие взгляды выражали не только философы левых убеждений. Черчилль еще в 1934 году предупреждал, что от трех до четырех миллионов лондонцев будут спасаться в сельской местности. Согласно правительственным прогнозам 1937 года, за две недели бомбардировок должны были погибнуть 600 000 человек, и в больницах было развернуто 300 000 коек. Как следствие, столичные власти организовали эвакуацию около 660 000 женщин и детей, в том числе половины всех школьников города, в провинцию. Эта операция, по сообщениям, прошла без единого серьезного сбоя.
Вялые бомбардировки доков начались в сентябре 1940 года, однако целились немцы плохо, и в основном бомбы падали куда придется. В Лондоне с самого начала ввели ночное затемнение; эта мера была непопулярной, но считалась эффективной. В качестве защиты от бомб распространялись металлические полубочки, которые назвали «бомбоубежищами Андерсона»; их нужно было устанавливать на заднем дворе. В центре города от них было мало проку, и по сигналу воздушной тревоги люди бросались в метро. Попытки предотвратить скопление людей на платформах оказались тщетными; станции быстро переполнились, и власти махнули рукой.
Такой войны, как зимой 1940 года, лондонцы еще не знали. Каждую ночь любой житель города мог погибнуть – внезапно, как некогда в окопах Великой войны. 29 декабря 1940 года 130 бомбардировщиков сбрасывали на Лондон бомбы со скоростью 300 штук в минуту. Окрестности собора Святого Павла были объяты пламенем, но сам собор не рухнул. Пострадало около трети старого Сити. Затем бомбардировки прекратились: Гитлер переключил внимание на Восточный фронт. Лишь в 1944 году произошло еще четырнадцать налетов, прозванных «бэби-блицем». За ними, с июня 1944 года и до конца войны, следовали атаки самолетов-снарядов «Фау-1» и ракет «Фау-2».