Другой вопрос, что должно было прийти на смену башням. Некоторые советы пытались воссоздать лондонскую террасную застройку, но в новом обличье. В Вестминстере был застроен участок Лиллингтон-Гарденс на Воксхолл-Бридж-роуд в Пимлико (1961). Его приземистые дома из красного кирпича были укрыты зеленью, и каждая квартира боролась за свой индивидуальный облик. На краткое время весьма модными стали приподнятые, или «трибунные», улицы, возведенные на эстакадах, например Брансвик-центр в Блумсбери, названный «идеограммой урбанизма». Другие подобные дома были построены на Репортон-роуд в Фулэме и в кэмденском «зиккурате» на 520 квартир на Александра-роуд в районе Сент-Джонс-вуд. Каждая из этих квартир обошлась плательщикам местных сборов в 100 000 фунтов стерлингов, что считалось безумным расточительством.
Пока централизованные субсидии не отменили, муниципальные архитекторы продолжали сносить улицы и искать новые геометрии для новых Иерусалимов. Наиболее популярным вариантом был сборный панельный дом – дешевый и обеспечивающий высокую плотность заселения, что было продемонстрировано в двух гигантских комплексах – Эйлсбери и Хейгейте, – застроенных в конце 1960-х в районе Уолворт (боро Саутуорк). Позже я ходил на экскурсию в Эйлсбери (считающийся самым большим жилым комплексом в Европе) с министром сэром Китом Джозефом, чья компания Bovis, к гордости министра, его и построила. Центральной концепцией комплекса была «улица в небе», и улица эта была настолько широкой, что там мог бы проехать молоковоз. Однако она отличалась от настоящей улицы: добраться сюда можно было только в лифте, который работал с перебоями, а машины жителей оставались внизу. Хейгейт был погублен разгулом преступности и позже снесен; предполагалось, что с Эйлсбери произойдет то же самое.
Самый потрясающий пример новой малоэтажной идеологии представляет собой лондонский «новый город», построенный на болотах Темзы к западу от Гринвича, в Темзмиде. Это была первая попытка СБЛ возвести модернистский Барбикан-на-воде (Barbican-on-the-water). Комплекс, строительство которого началось в 1965 году, состоял из бетонных квартир, расположенных вокруг яхтенной гавани. Он был рассчитан на 60 000 человек; треть домов были частными. Проект повторял бруталистскую эстетику Барбикана, которая посреди луга на берегу Темзы выглядела чужеродно. Повторены были и ошибки, допущенные когда-то Советом графства Лондон при застройке владения Беконтри: о транспорте, магазинах и прочей инфраструктуре никто не подумал. Первые этажи были объявлены нежилыми из-за риска затопления при наводнении.
Изолированное положение комплекса далеко от мостов через Темзу сделало спрос со стороны арендаторов весьма низким, и в трети квартир поселились недавние иммигранты. В Темзмиде Стэнли Кубрик снимал свою антиутопию «Заводной апельсин». В 1972 году количество жильцов в планах снизили до 45 000 человек, а позже весь проект передали строительному тресту Peabody. Даже полвека спустя центральная торговая зона Темзмида имеет унылый вид. Никаких яхт в гавани нет, там плавает только мусор; правда, построена викторианская часовая башня, призванная, видимо, придать этому месту больше бодрости. У истоков Темзмида стояло не человечное городское планирование, а архитектурные фантазии. В 2019 году фонд Peabody планировал, что ему придется потратить миллиард фунтов стерлингов на новый центр Темзмида в надежде вдохнуть новую жизнь в эту часть Лондона, которая когда-нибудь будет расширена до размеров Вестминстера.
Еще одна попытка создания нового центра притяжения была предпринята новым боро Кройдон. В 1965 году инициативный лидер кройдонского совета Джеймс Маршалл разработал план того, что должно было в его мечтах стать «мини-Манхэттеном пригородов» (или по меньшей мере мини-Аберкромби). Он построил столько же офисов, сколько за то же время было возведено в целом Бирмингеме, усеял новый центр района автострадами и подземными переходами. Несмотря на эту целеустремленную деятельность, домам не хватало архитектурного вдохновения, и результат всего этого был неубедителен. Кройдон не привлекал население сохранившимся историческим центром, в отличие от таких пригородов, как Илинг и Ричмонд. Во всяком случае, хотя бы в этом уголке Лондона попытались отдать должное планированию застройки.
Будущее в прошедшем
Пускай новая архитектура Лондона в 1960-х годах и не смогла отреагировать на революцию в городской культуре, зато в это время была заложена основа для возрождения иного рода. В 1967 году политик-тори Дункан Сэндис внес в парламент законопроект, дающий местным советам право наносить на карту так называемые заповедные территории. Закон о публичном благоустройстве уполномочил их объявлять те или иные кварталы зоной архитектурного или исторического значения, внутри которой можно было запрещать или регулировать застройку (предположительно с уклоном в сторону запрета).
Вскоре заповедные зоны Сэндиса охватили всю столицу, явно жаждавшую, чтобы кто-нибудь навел порядок. Через десять лет они были уже в каждом лондонском боро, за исключением Баркинга. К 1975 году их было двести пятьдесят, в основном в бывших георгианских и ранневикторианских кварталах. В конце концов ими была охвачена большая часть жилых кварталов Вестминстера, Кенсингтона и Челси, немалая часть Кэмдена и Ислингтона, а отдельные заповедные пятна имелись во всей столице. Заповедным зонам предстояло оказать более серьезное влияние на внешний вид Лондона, чем любому другому инструменту планирования в его истории. Не к чести лондонского правительства, два самых полезных новшества в Лондоне второй половины XX века – то, о котором идет речь, и закон Набарро 1956 года о чистом воздухе – были введены по инициативе отдельных членов парламента, а не правительства и не администраций городов или графств.
Первым результатом введения заповедных зон стало замораживание цен на недвижимость: ведь снос и повторная застройка в таких местах были по определению невозможны. Со временем, однако, землевладельцы поняли, что заповедные зоны не уменьшают стоимость недвижимости, а увеличивают ее. В результате спроса рост цен опережал рост стоимости реконструкции, что привлекало частный капитал в восстановление прежде депрессивных районов. Реальность оказалась простой: когда снос и перестройка вышли из моды как государственная политика (не в последнюю очередь из-за высоких затрат), они перестали финансироваться за государственный счет. В результате политики охраны частный капитал пришел на смену государственному. Большие районы Центрального Лондона стали менять свой характер по мере того, как домовладельцы и землевладельцы продавали недвижимость тем, кто мог тратить деньги на реставрацию. Это неизбежно привело к противоречиям, так как на смену прежним жильцам постепенно приходили новые – процесс, который социолог Рут Гласс назвала джентрификацией.
Закон об аренде 1957 года отчасти вывел из-под государственного контроля стоимость аренды, правда оставив некоторые гарантии для уже существующих арендаторов. Однако теперь владельцы недвижимости получили стимул не просто увеличивать аренду, но и способствовать выезду арендаторов, чтобы обеспечить возможность реновации и продажи. Наиболее известным «специалистом» по так называемому «выдавливанию» жильцов был Питер Рэкман из Кенсингтона. Его главным ноу-хау было выселение престарелых жильцов и продажа квартир иммигрантам из Вест-Индии и из других регионов; зачастую он еще и получал дополнительную выгоду, втискивая в квартиры как можно больше жильцов. Следствием этого стали запоздалые меры по ограничению подобной деятельности. Главные объекты недвижимости Рэкмана близ Вестбурн-Парк-роуд позднее были снесены администрацией боро Вестминстер, и здесь был построен комплекс «Вестбурн-Гарденс» (Westbourne Gardens).
Как бы то ни было, адепты джентрификации вскоре научились смеяться над собой. Риелтор Рой Брукс нахваливал в рекламных объявлениях в Observer полуразрушенные строения как «бросающие вызов», «перспективные», «нуждающиеся в любви», «подходящие писателю, который устал искать отталкивающую натуру». Родители из среднего класса ужаснулись бы районам, куда переезжали их дети. Если раньше «пионеры» открывали Примроуз-хилл, Ноттинг-хилл, Ислингтон и Камберуэлл, теперь они «колонизировали» Фулэм, Баттерси, Северный Кенсингтон, Килберн и Кентиш-таун. Те, кто уже много лет жил в этих районах, разумеется, противились вторжению новоприбывших.
Общепринятый способ освобождения от прежних жильцов заключался в том, чтобы просто подождать, пока престарелые арендаторы скончаются, а все территории вокруг уже подвергнутся реновации. По опросам, проведенным после принятия закона 1957 года, менее 10 % съемщиков находились в активном конфликте с арендодателем. Проблема была не столько в выселении прежних жильцов, сколько в том, какое сообщество складывалось вокруг жильцов новых. Вопрос состоял в том, кому «принадлежит» типичная лондонская округа. Я еще вернусь к этому. Многие зоны, попавшие под охрану, строились некогда для лондонцев среднего класса и в XX веке только падали в цене по мере того, как их жильцы уезжали на чистые и не такие переполненные народом окраины. В этом смысле эти зоны подверглись «повторной джентрификации». В некоторых районах, например в Кэмдене моего детства, местные советы отвечали на это тем, что скупали улицы в заповедных зонах и использовали дома как социальное жилье для существующих квартиросъемщиков. Результатом этого стало успешное создание «смешанных» округ, и обошлось это дешевле, чем снос и перестройка.
Если бы после войны эту политику проводили активнее, традиционные сообщества Лондона удалось бы сохранить (а джентрификацию несколько разбавить). Как заметил критик Том Дикхофф, не только богатым нравились старые улицы. И богатые, и бедные «стали разделять любовь к ценностям, свойственным плотному городу с историческим прошлым, к его эстетической форме, к его многослойной истории, к его способности как-то содействовать добрососедским отношениям, да и просто к его положительным эмоциям». Где-то в этом перечне добродетелей скрывается то, что я могу лишь назвать «душой города». Попытку ее уничтожения в десятилетия после войны я и сегодня считаю тяжким профессиональным преступлением.