Почти век спустя концепция государственного «жилого комплекса» устарела настолько же, насколько прежде устарела идея частного «крупного землевладения». В 2016 году Ламбет объявил, что планирует построить 1000 новых муниципальных домов, но в очереди на тот момент стояли 21 000 человек: более 1850 семей были бездомными и еще 1300 жили в крайней стесненности. Трата государственных денег на жилье, пусть и пожизненное, всего для тысячи из них казалась довольно странной. Однако лобби государственного жилищного строительства, подстрекаемое застройщиками, убеждало государство не уплотнять существующий фонд, а строить новое и новое жилье. Подобные вложения только оттягивали ресурсы, которые могли бы быть направлены на обеспечение жильем тех, кто действительно бедствовал, – не тех, кто хотел бы получить дом подешевле («более доступную жилую единицу», выражаясь на профессиональном жаргоне), а тех, кто в самом деле нуждался в нормальном жилье. Как и в XIX веке, политические усилия, похоже, сосредоточивались на «достойных» бедняках. Именно в извращенной политике обеспечения жильем, а не в том, что домов строилось недостаточно, крылись корни жилищного «кризиса» Лондона.
Неизбежными последствиями для советов боро, желавших продолжать строительство жилья социального найма, было кросс-финансирование «доступных жилых единиц» за счет частичной продажи старых муниципальных владений в частный сектор. Так произошло с крупным землевладением Пипс в Луишеме и Хейгейтом в Саутуорке. Новый Хейгейт, названный «Элефант-парк» (Elephant Park) за близость к пабу «Слон и замок» (Elephant and Castle), был качественным с точки зрения архитектуры; его границы были бережно вписаны в сохранившиеся фрагменты викторианского Уолворта. Однако, когда оказалось, что по сниженным ценам продается только 25 % из 2700 новых квартир, а «социальным» квартиросъемщикам, определенным как «находящиеся в крайней нужде», досталось лишь 79 квартир, поднялся протест.
Если учесть, что 55 % жилья в Саутуорке было муниципальным, некоторый сдвиг в сторону джентрификации мог показаться разумным. Но это не умиротворило тех, кто наблюдал за разрушениями муниципальной недвижимости в тех частях города, которые долгое время считались «зарезервированными» за бедняками Лондона. Так как в Лондоне происходила интенсивная внутренняя миграция, этот спор было практически невозможно разрешить. Но нельзя было отрицать, что муниципальный совет Уолворта не один раз, а дважды на памяти живущих побудил население района к жарким спорам.
Там, где высотки 1960-х годов предлагалось ремонтировать, а не сносить, имелся риск экономии на качестве, а то и чего-нибудь похуже. В 2017 году в Северном Кенсингтоне вспыхнул пожар в башне Гренфелл-тауэр: от небольшого возгорания в кухне воспламенилась наружная облицовка здания, и оно превратилось в факел. Погибли 72 человека. Оказалось, что из-за плохого качества облицовки и ненадлежащей противопожарной защиты подобному риску подвергаются многие многоквартирные здания. Советы боро очевидным образом уже не были способны даже просто вести учет таких зданий, не говоря о том, чтобы их ремонтировать. Через пятьдесят лет после катастрофы «Ронан-Пойнта» Лондон так и не освоился с опасностями, присущими жизни в высотных домах.
Космополитичность, но не та
Ко второму десятилетию XXI века приток иностранных денег в масштабах, не поддающихся количественной оценке, оказал заметное влияние на богатые районы: они… стали пустеть. Теория Ливингстона о том, что приток денег позволит увеличить строительство социального жилья, была абсурдной. Риелторы сообщали, что 80 % жилья премиум-класса в Вест-Энде уходило заграничным покупателям. Исследование 2019 года показало, что 30 000 элитных лондонских объектов недвижимости находились в иностранном владении и, по всей вероятности, не имели жильцов; 10 000 таких объектов приходилось на Вестминстер. Реальное положение дел в этом исследовании, несомненно, недооценивалось: ведь затронут тенденцией оказался даже Ист-Энд. Из 800 новых квартир, проданных в комплексе «Робин-Гуд-Гарденс» в Попларе в 2017 году, всего семнадцать достались покупателям из Лондона; остальные были проданы за рубеж.
Если прогуляться вечером по когда-то полным народу улицам близ Кингс-роуд в Челси или владения Филлимор в Кенсингтоне, вы почти не увидите освещенных окон. Целые этажи новых роскошных комплексов, таких как «1 Гайд-парк» (One Hyde Park) в Найтсбридже или «1 Кенсингтон-Гарденс» (One Kensington Gardens) за Альберт-холлом, выглядят совершенно темными, а многие из них явно даже и не обставлены. По переписи 2011 года, Кенсингтон и Челси оказался единственным боро Англии к югу от залива Уош, население которого сократилось. В некоторых окру́гах падение было таким катастрофическим, что закрывались магазины, становилось недостаточно пациентов в клиниках врачей общей практики, а парковки для жильцов стояли пустыми.
Одним из последствий этого замораживания заселения стало резкое прекращение дрейфа лондонцев на запад, существовавшего с XVII века. Новые лондонцы перемещались на восток, колонизируя прежде стоявшие без жилья акры Доклендса, где ныне возводились высотные жилые комплексы с заборами и воротами. В Лондоне земли вообще было в достатке: мало было земли, изначально интересной частным застройщикам. В 2014 году агентство Stirling Ackroyd выявило в Большом Лондоне, в основном на востоке, достаточно места под застройку, чтобы расселить полмиллиона человек. Не было и проблем со спросом, по крайней мере со стороны международных инвесторов. На Собачьем острове планировалось построить самое высокое жилое здание Европы – 67-этажный «Шпиль Лондона» с 861 квартирой, каждую из которых предстояло продать на рынке в среднем за 1 миллион фунтов.
Восточнее Доклендса лежал совсем другой Лондон, пока почти не застроенный. Дагенем, Рейнем и Дартфорд редко фигурировали в каких-либо стратегических планах и уж тем более в каких-либо путеводителях по Лондону. Восточные извивы Темзы всё еще в точности соответствовали описанию Джозефа Конрада из «Сердца тьмы»: «…она похожа на огромную змею, развернувшую свои кольца; голова ее опущена в море, тело извивается по широкой стране, а хвост теряется где-то в глубине страны»[177]. Иногда делались попытки дать этой территории новые названия, например «Коридор Восточной Темзы» и «Ворота Темзы». Бродя по этим местам, вы могли бы вообразить себя в устье Хамбера или Северна, а то и на пустующих землях Лонг-Айленда в Нью-Йорке. Все это говорило о том, что, вопреки всем жалобам на то, что в Лондоне кончается земля, новые площади для заселения имелись. В 2000-х годах идея Джонсона о новом городском аэропорте в эстуарии Темзы была отвергнута как нереалистичная, хотя как раз тогда Гонконг реализовывал именно такой проект. По мере того как пробки и загрязнение воздуха все больше душили Западный Лондон и разгорались баталии об очередном расширении Хитроу, становилось ясно, что будущее города все-таки может быть связано с территориями к востоку.
Конец бума
К 2016 году наступили очевидные последствия подъема рынка недвижимости в предыдущие десять лет. Цены на дома в Лондоне достигли плато, а затем фактически начали падать, хотя масштабы падения варьировались в зависимости от территории и методики исследования. Отдельные свидетельства говорят о том, что в богатых районах продажи упали на 10–20 %. В первом небоскребе Лондона «Центр-Пойнт» офисы были переделаны в квартиры класса люкс, но продать их оказалось очень трудно; половина так и осталась пустыми. В 2018 году риелторы сообщали, что в Лондоне на рынок поступает 54 000 квартир с ценой порядка 1 миллиона фунтов стерлингов, а количество покупателей на эти квартиры, по оценке, составляло 4000 в год. На модели настоящего и будущего Лондона в офисе НЛА на Стор-стрит город похож на подушечку для булавок: в системе планирования предусмотрено аж 540 двадцатиэтажных (а то и выше) домов вдобавок к 250 уже построенным или строящимся.
В подавляющем большинстве этих домов должны были располагаться элитные квартиры. Полувековой упадок высотного строительства, звездный час которого был связан с послевоенным сооружением муниципального жилья, сменился новым триумфом. Высотки стали тем же, чем была площадь для георгианского города, – определяющей чертой городской среды. Вопрос был только в том, кто станет покупать эту недвижимость и сколько у этого «кого-то» должно быть денег. Высокая стоимость обслуживания этих домов и зависимость рынка от иностранных покупателей означали, что Лондон вновь платит за историческую неспособность регулировать свой рост и давать укорот бешеной спекуляции недвижимостью. Город строил дома, но не предпринимал никаких усилий, чтобы обеспечить их наполняемость жильцами – или хотя бы решить, кто там будет жить.
Постепенно стали очевидны результаты недавней эпохи столичного градостроительства. От четверти до трети Центрального Лондона теперь подлежало охране – достижение замечательное, которое фактически навсегда стабилизировало облик города XIX и XX веков. Но теперь заповедные зоны все больше и больше выглядели прогалинами в городских джунглях, окруженными неконтролируемой плотной высотной застройкой. Так, заповедными были три четверти Вестминстера, но эту охраняемую территорию пронзали скопления башен вокруг подокруга Виктория и канала Паддингтон-Бейсин, равно как и везде, где застройщики смогли проскользнуть через сети запретов, например у Мраморной арки и на площади Гайд-парк-корнер. В отсутствие всякого плана и координации вдоль Сити-роуд в Ислингтоне, вокруг паба «Слон и замок», в случайных точках близ реки без предупреждения взмывали вверх новые здания. Темза оказалась безнадежно похожей на каньон. Горизонт Лондона стал весьма хаотичен на вид.
Попытки узнать реакцию лондонцев на новый облик, обретенный городом, были удивительно немногочисленными. В 2014 году опрос, проведенный НЛА, подтвердил, что башни по-прежнему мало кого прельщают: 70 % лондонцев старше 34 лет не хотели в них жить. Относительно того, «украшают ли горизонт» небоскребы, мнения разделились более ровно: 45 % было за и 40 % против. Такое же разделение наблюдалось по вопросу о том, лучше или хуже выглядит город с высотными зданиями.