[47]. В отсутствие колониального решения этих экологических ограничений источники сырья пришлось бы искать где-то еще. Строить историко-технологические сценарии, в рамках которых автаркическая Европа добилась бы аналогичного промышленного процветания, никто, конечно, не запрещает, однако для этого потребовалась бы немалая толика воображения, чтобы представить, например, хлопковые плантации, за которыми ухаживают крестьяне Ланкашира, или деревья, упирающиеся верхушками в небо где-нибудь под Манчестером. Как бы то ни было, речь в этой ситуации, скорее всего, шла бы совсем о другой истории и другом мире, никак не связанном с тем, в котором живем мы.
Истоки великого расхождения: европейское военное доминирование
Как демонстрирует Померанц, военные структуры и стратегии кампаний, успешно проводимых Европой в XVIII–XIX веках, имеют на удивление мало общего с теми добродетельными институтами, которые в 1776 году в своей книге «Богатство народов» рекомендовал создавать Адам Смит. В своем главном труде основатель экономического либерализма советовал правительствам вводить низкие налоги, одобрять сбалансированный бюджет, не требующий высокого уровня госдолга, свято уважать право собственности, создавать максимально единые и конкурентные рынки товаров и труда. Однако с этой точки зрения институциональный инструментарий, существовавший в XVIII веке в Китае, куда больше соответствовал представлениям Смита, чем аналогичные структуры в Великобритании. В частности, в Китае рынки были гораздо более едины. Рынок зерна функционировал на значительно большей территории, к тому же рабочая сила там была существенно мобильнее. Помимо прочего это объяснялось огромным влиянием феодальных институтов Европы, по меньшей мере до Великой французской революции. Крепостное право в Восточной Европе существовало до XIX века (в то время как в Китае, по большей части, исчезло уже в начале XVI века), а мобильность рабочей силы в Западной Европе, особенно в Великобритании и Франции, в XVIII веке искусственно ограничивалась не только «законами о бедных», но и огромной независимостью элит и местных дворян, благодаря которой они имели возможность навязывать трудящемуся классу свои кабальные правила. Церковной собственности, сделки с которой по большей части запрещались, в Европе тоже было гораздо больше.
Наконец, и это главное, в Китае были намного ниже налоги, как, впрочем, и в Оттоманской империи. В бюджетной сфере империя Цин придерживалась ортодоксального, строгого правила: налоги должны покрывать расходы, не допуская дефицита. В отличие от нее, европейские государства, начиная с Великобритании и Франции, в 1500–1800-х годах пребывали в состоянии чуть ли не перманентной войны, накапливая значительный государственный долг несмотря на высокий уровень податей, потому как налоговых поступлений никогда не хватало для покрытия невероятных расходов, обусловленных конфликтом, которые еще больше усугублялись необходимостью выплачивать проценты по прошлым долгам. Но именно фискальные, финансовые и военные возможности оказали решительное влияние на рост могущества Европы. Говоря конкретно, если военное могущество Китая и Оттоманской империи в XVI и большей части XVII веков примерно равнялось европейскому (последняя осада Вены турками датируется 1683 годом), то неизбывная конкуренция между европейскими странами позволила им нарастить возможности, которые в конце XVIII и на протяжении всего XIX века обеспечили этим государствам безраздельное доминирование в мире. В 1550 году турецкая армия и флот насчитывали порядка 140 000 человек – столько же, сколько войска Англии и Франции вместе взятые. В 1780 году численность состава турецких подразделений практически не изменилась (чуть поднявшись до 150 000 человек), в то время как французские и английские сухопутные и морские силы достигли 450 000 человек, обладая флотами, значительно превосходящими оттоманский по огневой мощи. К этой цифре следует также добавить 250 000 солдат Австрии и 180 000 Пруссии, при том, что в 1550 году с военной точки зрения этих двух государств попросту не существовало[48].
Имеющиеся в нашем распоряжении источники о налоговых сборах, сколь бы несовершенными они ни были, утверждают, что в 1500–1800-х годах между европейскими государствами и другими странами мира наблюдалось существенное расхождение (см. График 8). До 1600–1650-х годов эти сборы практически повсюду находились на очень низком уровне. Затем, в 1700–1750-х годах, по мере консолидации стран Европы, разрыв усиливался все больше. В конце XVIII – начале XIX веков налоговые сборы в Китае и Оттоманской империи в среднем на одного городского жителя составляли зарплату за 2–4 дня труда (порядка 1–2 % от национального дохода), в то время как в основных европейских государствах этот показатель оценивался в зарплату за 15–20 дней труда (примерно 6–8 % от национального дохода[49]). Сколь туманны бы ни были эти источники, разрыв не вызывает ни малейших сомнений и соответствует определенным ключевым трансформациям. В частности, государство, способное собрать в виде налогов лишь 1 % от национального дохода, обладает самой незначительной властью и не в состоянии мобилизовать общество. В целом, для выполнения полезных с его точки зрения функций оно может поставить себе на службу не больше 1 % процента населения[50]. Такие государства едва способны гарантировать безопасность жителей своих территорий и их имущества, поэтому в данном отношении им не остается ничего другого, кроме как опираться на многочисленные местные элиты. И наоборот, государство, способное призвать на службу от 6 % до 8 % собственного населения, обладает значительно бо́льшими возможностями, особенно в плане поддержания порядка и военных операций за пределами своей территории. Пока практически все страны планеты были одинаково слабы, между ними сохранялось определенное равенство. Но с того момента, как многие страны Европы существенно нарастили свой фискальный, административный и военный потенциал, динамика приобрела новый, совершенно иной характер.
График 8
У истоков великого расхождения: рост фискальных и военных возможностей государств Европы в 1500–1850-х годах
Интерпретация. В 1500–1600-х годах налоговые сборы в европейских странах на одного человека составляли эквивалент зарплаты за 2–4 дня неквалифицированного труда в городе; в 1750–1850-х годах этот показатель составлял уже зарплату за 10–20 дней. По сравнению с ними налоговые поступления в Китае и Оттоманской империи все это время сохраняли стабильность и равнялись зарплате за 2–5 дней. Если учесть, что национальный доход на человека примерно соответствовал зарплате за 250 дней, получится, что в Китае и Оттоманской империи налоговые сборы застопорились на уровне 1–2 %, в то время, как в Европе выросли до 6–8 % от национального дохода.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Хлопковая империя: установление контроля над мировой текстильной промышленностью
Исследования недавних лет в самой полной мере подтвердили выводы Померанца об истоках «великого расхождения», об основополагающей роли военно-колониального доминирования, равно как и обусловленных им финансовых и технологических новшеств[51]. В ходе их проведения было установлено, что политическая фрагментация Европы, в долгосрочной перспективе повлекшая за собой не столько положительные, сколько отрицательные последствия (такие как пучина саморазрушения и геноцида, в которую в 1914–1945-х годах погрузились европейские колонии; или, в несколько меньшей степени, неспособность Европейского союза укрепить свою единую политическую структуру и объединиться в начале 2020-х годов), в 1750–1900-х годах позволила странам континента взять верх над Китаем и остальным миром, используя новшества, появившиеся в результате их военного соперничества[52].
Кроме того, работы Свена Беккерта по изучению «хлопковой империи» показали, что именно рабская эксплуатация хлопковых плантаций позволила европейцам и британцам в 1750–1860-х годах взять под свой контроль текстильную промышленность всего мира[53]. В 1780–1860-х годах в колонии через Атлантику из Африки вывезли половину рабов, переправленных туда за весь период с 1492 по 1888 год. Эта последняя фаза ускоренного роста рабства и хлопковых плантаций сыграла главную роль в усилении могущества британской текстильной промышленности. В 1780–1790-х годах основным производителем хлопка были Антильские острова, в первую очередь Санто-Доминго. После упадка этих плантаций в результате восстания рабов в 1791 году эстафетную палочку переняли южные штаты США, выведя рабство и производство хлопка на неведомый ранее уровень. И хотя в 1810 году работорговлю официально упразднили, в действительности она продолжалась еще несколько десятилетий (в особенности живой товар поставлялся в Бразилию), тем более что владельцы плантаций прекрасно понимали, насколько быстро и эффективно происходит естественное воспроизводство рабов. В период с 1800 по 1860 год число рабов на юге США выросло в четыре раза и достигло четырех миллионов человек (см. График 9). Производство хлопка при этом выросло в десять раз благодаря усовершенствованию технологий его выращивания и более интенсивного производства. Накануне Гражданской войны в Соединенных Штатах 75 % всего хлопка на европейские фабрики поставлялось именно из южных штатов страны, что самым наглядным образом свидетельствует об основополагающей роли рабовладельческой системы.
Что касается работ Прасаннана Партасарати, то они позволили установить, что важнейшую роль в становлении британской текстильной индустрии сыграла протекционистская политика против Индии