[54]. В XVII–XVIII веках производственную продукцию (всевозможный текстиль, шелк, фарфоровые изделия) в основном экспортировали Индия и Китай, а оплачивалась она в значительной степени золотом и серебром из Европы и Америки (к которым также можно добавить и Японию). Индийский текстиль, особенно набивные ткани и голубой ситец, в Европе, да и во всем мире, произвел настоящий фурор. В начале XVIII века текстиль, который английские торговцы меняли в Западной Африке на рабов, на 80 % производился в Индии, хотя к концу столетия этот показатель снизился до 60 %. Морские реестры говорят о том, что индийский текстиль составлял треть всех товаров, которые с 1770-х годов грузились на суда в порту Руана и отправлялись в Африку за живым товаром. Оттоманские источники свидетельствуют о том, что на Ближний и Средний Восток индийского текстиля поставлялось даже больше, чем в Западную Африку, что, по всей видимости, не составляло никаких проблем для турецких властей, весьма чувствительных к интересам как местных потребителей, так и производителей. Европейские торговцы очень быстро сообразили, что если объявить индийскому текстилю войну, это позволит им не только в определенной степени овладеть их технологиями, но и приступить к реализации собственных трансконтинентальных проектов. В 1685 году британский парламент ввел на него таможенную пошлину в размере 20 %, а в 1690 году поднял ее до 30 %, чтобы таким образом к 1700 году полностью перекрыть поток набивного и окрашенного текстиля. С этого момента ткани из Индии стали поставляться только в необработанном виде, что позволило британским производителям сделать значительный шаг вперед в изготовлении окрашенного и набивного текстиля. Аналогичные меры были приняты и во Франции, а в Англии весь XVIII век эти процессы все больше ужесточались, вплоть до введения в 1787 году таможенной пошлины в размере 100 % на весь индийский текстиль. Решающую роль в развитии британской текстильной промышленности, особенно в 1765–1785 годах, на которые пришелся ее самый бурный рост, сыграли лоббистские усилия ливерпульских работорговцев, которым для наращивания их коммерции в Западной Африке требовался качественный текстиль, позволявший тратить меньше денег. И только добившись в текстильной индустрии неоспоримых, хотя где-то и относительных преимуществ, в особенности благодаря использованию угля, в середине XIX века Великобритания взяла на вооружение новый дискурс и стала ратовать за развитие свободы торговли. Сходные протекционистские меры Англия предприняла и в отношении судостроения Индии, в XVII–XVIII веках добившейся в этом деле значительного процветания. Для этого в 1815 году был введен специальный налог в размере 15 % на все импортные товары, доставлявшиеся кораблями индийского производства. Кроме того, было заявлено, что любую продукцию государств, расположенных к востоку от мыса Доброй Надежды, в страну могут привозить только корабли, сошедшие со стапелей Великобритании. Хотя оценить данные события в глобальной перспективе довольно трудно, нам представляется совершенно очевидным, что в совокупности эти протекционистские меры, которые Британия насаждала в мире с помощью своих канонерок, сыграли весьма существенную роль в промышленном доминировании Великобритании и Европы. Из анализа доступных источников можно сделать вывод, что если в 1800 году доля Индии и Китая в мировом промышленном производстве достигала 54 %, то в 1900 году она сократилась всего до 5 %[55].
График 9
Рост и закат евроамериканского рабовладельчества в 1700–1890-х годах
Интерпретация. В 1860 году количество рабов на евро-американских плантациях в Атлантическом регионе достигло 6 миллионов человек (из них 4 миллиона на юге США, 1,6 миллиона в Бразилии и 0,4 миллиона на Кубе). Своего пика работорговля на французских и британских Антильских островах (к которым мы также добавили Маврикий, Реюньон и Кейптаун) достигла в 1780–1790-х годах (1,3 миллиона человек), после восстания на Санто-Доминго (Гаити) пошла на спад, а два акта по ее упразднению, принятые в 1833 и 1848 году, положили ей конец.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Протекционизм, взаимоотношения центра с периферией и мир-системы
Заметим, что протекционизм сыграл ключевую роль не только в росте могущества Европы, но и во всех остальных случаях успешного экономического развития, которые только знала история. Япония с конца XIX века, Корея и Тайвань с середины XX века, Китай в конце XX – начале XXI века, все они так или иначе практиковали целенаправленный протекционизм, ориентированный, с одной стороны, на развитие специализации и технологий в приоритетных для них секторах, с другой – на радикальное сокращение возможностей иностранных инвесторов брать под свой контроль производственные единицы, формирующиеся в соответствующих отраслях. И только добившись господства в том или ином ассортименте продукции, такие страны начинали говорить о свободе торговли, что для менее развитых в данной сфере государств зачастую оборачивалось длительной зависимостью от них. Эту реальность, которой сопровождалась вся долгая история капитализма, со всей очевидностью продемонстрировали работы Валлерстайна, посвященные мир-системам и отношениям центра с периферией[56]. Не стоит забывать и многие другие труды, авторы которых анализируют ключевую роль национальных промышленных стратегий в приложении к более позднему историческому периоду[57].
Что касается роста могущества Европы в XVIII–XIX веках, то его единственной подлинной специфической чертой было неуемное, свободное от любых предрассудков использование военной силы в масштабах всего мира, в отсутствие каких бы то ни было внутренних либо внешних противовесов. Первые европейские коммерческие предприятия, такие как Британская Ост-Индская компания[58] и Голландская Ост-Индская компания, больше напоминали самый настоящий военизированный международный грабеж с опорой на частные армии и порабощение целых народов. Весьма показательным примером в этом отношении является история опиумных войн. Начиная с XVIII века, когда у европейцев истощился американский финансовый ресурс, до этого позволявший им поддерживать торговый паритет с Индией и Китаем, они стали все больше беспокоиться по поводу того, что им больше нечего предложить на экспорт в обмен на поставки этими двумя азиатскими гигантами шелка, текстиля, фарфоровых изделий и чая. На фоне этих тревожных настроений британцы взялись наращивать производство в Индии опиума, дабы затем поставлять его в Китай. Именно таким образом торговля этим товаром в XVIII веке приобрела размах, а Британская Ост-Индская компания установила в 1773 году свою монополию на производство опиума и его экспорт из Бенгалии.
Столкнувшись с запредельным ростом поставляемых объемов, империя Цин, с 1729 года без особого успеха заставлявшая своих граждан соблюдать запрет на потребление опиума, введенный на фоне вполне законной озабоченности здоровьем общества, в конечном счете перешла к действиям. В 1839 году император приказал своему представителю в Кантоне положить конец незаконной торговле, а весь запас опиума сжечь. Сразу после этого в британских СМИ началась ожесточенная антикитайская кампания, финансируемая торговцами опиумом, которая изобличала нетерпимое нарушение права собственности и недопустимый пересмотр принципов свободной торговли. Поскольку император Цин явно недооценил рост военных и фискальных возможностей Великобритании, в ходе первой опиумной войны (1839–1842) китайцам пришлось беспорядочно отступать. Англичане отправили флот, обстрелявший из тяжелых орудий Кантон и Шанхай, и в итоге добились подписания в 1842 году первого из «неравноправных договоров» (в 1924 году эту фразу популяризовал китайский революционер Сунь Ятсен). Китайцы выплатили денежную компенсацию за уничтоженный опиум, покрыли военные издержки британцев, предоставили английским торговцам фискальные и правовые преференции, а заодно уступили им остров Гонконг.
Но несмотря на это, империя Цин все равно противилась легализации торговли опиумом. Вторая опиумная война (1856–1860) и разграбление французско-британскими войсками Летнего дворца в Пекине в конце концов вынудили императора пойти на уступки. В 1860–1862 годах Китай вынужденно разрешил европейцам открыть ряд торговых отделений, пошел на территориальные уступки и выплатил значительные репарации. Кроме того, под давлением извне, ради религиозных свобод христианским миссионерам разрешили свободное перемещение по стране (хотя никто даже словом не обмолвился, что точно таким же правом в самой Европе в этом случае должны обладать буддистские, мусульманские или индусские миссионеры). Ирония истории: именно после этих военных репараций, навязанных британцами и французами, Китаю пришлось отказаться от ортодоксальной бюджетной политики, проповедуемой еще Смитом, и в порядке эксперимента впервые за всю историю вынужденно объявить немалый государственный займ. Сразу после этого долг стал расти снежным комом, заставляя императора Цин поднимать налоги ради выплат европейцам, а потом и уступить им часть фискального суверенитета страны – в полном соответствии с колониальным сценарием принуждения через внешний долг, который можно было наблюдать и в случае многих других государств (таких как Марокко[59]).
Говоря о внутреннем государственном долге, накопленном европейскими странами для финансирования войн друг с другом в XVII–XVIII веках, нельзя не отметить ту чрезвычайно важную роль, которую он сыграл в процессе обращения долговых обязательств в ценные бумаги и развитии других финансовых новшеств. Некоторые из этих нововведений повлекли за собой громкие банкротства, такие как знаменитый финансовый крах системы Джона Ло в 1718–1720 годах, в основе которой, по большому счету, лежала конкуренция между Францией и Великобританией – желая избавиться от накопленных внутренних долгов, каждая из этих стран предлагала держателям ее долговых обязательств акции самых несусветных колониальных компаний (таких как «Компания Миссисипи», значительно ускорившая схлопывание финансового пузыря). На тот момент большинство подобных акционерных обществ базировались на использовании колониальной монополии в торговле и налоговой сфере, в целом не имея ничего общего с эффективным предпринимательством