. Затем, в период между Первой и Второй мировыми войнами, социал-демократы взяли страну под контроль и задействовали все возможности государства для реализации совершенно иного политического проекта. Вместо использования имущества и доходов в качестве критериев для наделения человека избирательным правом они положили их в основу чрезвычайно прогрессивной шкалы налогообложения с целью финансирования общественных программ, обеспечивающих хотя бы относительно равный доступ к здравоохранению и образованию для всех групп населения (опять же по сравнению с другими странами). Этот опыт отчетливо показывает, до какой степени у нас нет строго очерченных границ, до какой степени все пребывает в постоянном движении. Порой можно услышать мнение, что те или иные культуры по своей изначальной сути тяготеют к равенству либо неравенству: что Швеция была эгалитарной испокон веков, вероятно благодаря древней страсти викингов к равноправию, в то время как в Индии с ее кастовой системой неравенство будет сохраняться до самого Судного дня по причинам мистического свойства, доставшимся в наследство от ариев. В действительности же все определяется институтами и правилами, которые учреждает каждое общество, – в зависимости от отношений власти, мобилизации общества и социальной борьбы, ситуация может измениться очень быстро, двигаясь по изменчивым траекториям, которые вполне заслуживают более внимательного рассмотрения.
График 17
Чрезвычайное имущественное неравенство: собственнические общества в Европе в «Прекрасную эпоху» (1880–1914 года)
Интерпретация. Доля 10 % самых крупных состояний в общем объеме частной собственности (недвижимость, финансовые и профессиональные активы, свободные от долгов) во Франции в 1880–1914 годах в среднем составляла 84 % (против 14 % для 40 % средних состояний и 2 % для 50 % самых мелких состояний), в Великобритании 91 % (против соответственно 8 % и 1 %), в Швеции 88 % (против соответственно 11 % и 1 %).
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Метаморфозы привилегий: демократия денег
В числе прочих шведский пример демонстрирует безграничное воображение, которое имущие классы могут проявлять ради структуризации существующих институций в свою пользу. Но полагать, что сегодня подобная изобретательность больше не в ходу, было бы ошибкой: в открытую требовать избирательных прав на шведский манер нынешние миллиардеры, может, и не осмеливаются, но это совершенно не мешает им использовать другие методы для реализации тех же целей. В частности, нельзя не назвать тот факт, что в действительности на вопрос о финансировании политических кампаний в электоральных демократиях никто и никогда еще не дал сколь-нибудь удовлетворительного ответа. В теории можно предположить, что очевидным следствием всеобщих выборов должно стать создание эгалитарной системы, в рамках которой каждый гражданин жертвовал бы в пользу предпочтительных для него партий и движений одну и ту же сумму; более щедрое финансирование находилось бы под полным запретом, а на расходы по электоральным кампаниям налагались бы строжайшие ограничения с тем, чтобы уравнять всех избирателей и кандидатов. Можно даже предположить, что подобное политическое равенство должно гарантироваться конституцией и защищаться теми же механизмами, что и само всеобщее избирательное право.
Только вот в действительности все происходит с точностью до наоборот. Да, некоторые страны действительно ввели непритязательные системы общественного финансирования избирательных кампаний и политических партий, в том числе в Германии в 1950-х годах, в Соединенных Штатах и Италии в 1970–1980-х годах, равно как и во Франции в 1990-х годах. Но этих инструментов явно недостаточно, и чаще всего их буквально накрывает лавиной частного капитала. Особенно это касается США, где лоббисты убедили судей не вводить никаких потолков политических расходов (указав на то, что подобный шаг нарушал бы свободу выражения самых состоятельных классов[110]), хотя подобное также наблюдается в Европе, Индии и Бразилии. Вдобавок почти повсюду налоговые вычеты на пожертвования в политических целях, как, впрочем, и на любые другие, приводят к тому, что политические либо культурные предпочтения самых богатых субсидируются за счет тех, кто победнее. Во Франции состоятельный избиратель, жертвующий своей любимой политической партии 7 500 евро (установленный на сегодняшний день ежегодный потолок), получает право на налоговый вычет в размере 5 000 евро, финансируемый за счет остальных налогоплательщиков. Для сравнения, когда речь заходит о рядовых избирателях, то вклад каждого из них в рамках системы общественного финансирования выборов составляет около 1 евро[111]. Этот пример наглядно демонстрирует живучесть логики имущественного ценза, которая в полной мере существует и сейчас, только в более завуалированном виде.
Сходные проблемы также порождает вопрос финансирования средств массовой информации, всевозможных аналитических центров и других структур формирования общественного мнения. В некоторых странах, особенно после Второй мировой войны, были приняты законы, ограничивающие концентрацию прессы в одних руках и власть акционеров над редакционными коллективами, но их явно недостаточно, да и к цифровому веку их никто не адаптировал. Во Франции горстка миллиардеров контролируют больше половины новостных медиа. Схожая ситуация встречается практически везде, как в богатых, так и в бедных странах. Лучшим решением в данной ситуации было бы изменение правовых рамок и одобрение подлинного закона о демократизации СМИ, гарантирующего наемным работникам и журналистам половину мест в руководящих органах независимо от юридической формы собственности, широко открывающего двери перед представителями читателей, но в первую очередь радикально ограничивающего власть акционеров[112]. Ключевой момент сводится к тому, что эта критика современной демократии и ее жесткой зависимости от денег в обязательном порядке должна сопровождаться предложениями о внедрении точных институциональных механизмов, больше позволяющих добиваться равенства. В XX веке критика «буржуазной» демократии слишком часто использовалась правящими классами и властной бюрократией в качестве предлога для отмены свободных выборов и установления контроля над средствами массовой информации – в первую очередь в странах советского блока, но также и в ряде новых независимых государств. Отказ от урн нельзя оправдать никогда и ничем. А вот введение финансирования политических партий, избирательных кампаний и средств массовой информации на строго эгалитарной основе представляется не только оправданным, но и необходимым, если мы хотим говорить о демократии, действительно построенной на принципе равенства. Этот процесс должен сопровождаться созданием новых механизмов участия граждан в политической жизни, в частности в виде гражданских собраний и референдумов для принятия решений по обсуждаемым вопросам, опять же при условии строгого подхода к проблемам финансирования выборов и равенства в производстве и распространении информационных продуктов[113].
На практике подобной защиты демократии и политического равенства не существует. Напротив, конституции и суды большинства стран стремятся сохранять установленный порядок, в том числе налагая самые серьезные юридические ограничения, например призванные помешать большинству инициировать амбициозную реформу режима собственности (или хотя бы просто ограничить власть акционеров). В общем случае перераспределение собственности сопровождается обязательными выплатами владельцам, отчего на практике ее передача в другие руки становится практически невозможной. Если человек владеет всем, чем только можно в данной стране, и для перехода собственности к другим лицам или общественным организациям ему надо все компенсировать, это означает, что изначальную ситуацию в принципе нельзя изменить, по крайней мере в правовом поле. А если добавить то обстоятельство, что любые попытки пересмотра конституции тщательно блокируются (например, правом вето, которым наделен французский Сенат, палата, довольно далекая от демократии[114]), сразу станет заметно, до какой степени в целом ряде случаев можно заморозить ситуацию. Поэтому в том, что каждый режим зачастую стремится отстаивать незыблемость дорогих его сердцу принципов и объявлять незаконными любые попытки их пересмотреть, ничего удивительного нет.
Как следствие, в истории человечества эти правила периодически нарушаются, что вполне закономерно. Движение к равенству немыслимо без революционных периодов, во время которых политические институты получают новое воплощение, таким образом обеспечивая трансформацию общественных и экономических структур. На момент собрания Генеральных штатов в 1789 году в стране не было ни одного правила, допускавшего самопровозглашение Национального собрания, которое ни много ни мало присвоило себе право упразднить привилегии дворян и принять решение о конфискации собственности духовенства, по ходу поправ право вето, которым эти два привилегированных сословия пользовались в течение многих веков. К тому же следует отметить, что смены режимов во Франции с 1789 года (а таковых можно насчитать с дюжину) никогда не осуществлялись по правилам, установленным их предшественниками[115]. В Великобритании палата лордов, до конца XIX века явно доминировавшая в двухпалатной парламентской системе страны (и служившая колыбелью для большинства премьер-министров), в накаленной политической атмосфере 1909–1911 годов, доведенной до точки кипения дебатами по «народному бюджету» и введению прогрессивной шкалы налога на глобальный доход, была вынуждена отказаться от права вето и навсегда передать власть палате общин