Оцепенев
Быть выгнанным, лишиться всего — и замереть, оцепенеть на годы, уйти куда-то в недра страны, лишь бы тебя не видели, и даже лишиться возможности бросить взгляд на те места, где ты был, на свой дом, на свое имущество. Так было — но, главное, ты замер и сможешь прожить свой век, став ничем, уйдя с поверхности вещей и дел.
А если ты не замер — тогда прогнись. Донеси на самого себя, покайся, просто стань другим — служи, пиши и делай то, что надлежит, а также славь главенствующих, лучше которых на свете нет.
Так было, так было еще недавно, но будет ли так?
Еще увидим.
1932. Юбка орденоносца. Инбер
Я все жду, когда растрескаются каменные поверхности тех, кого мы зовем «они», с их дурацкими кличками и телохранителями, и из-под них выглянут юношеские несерьезные лица щеголявших в джинсиках и завывавших что-то забубенное.
Вера Инбер. Засушенный листок российской словесности. Писатель- орденоносец. Три мужа.
Он — капитан, и родина его — Марсель.
Он обожает ссоры, шум и драки,
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки.
Это она. Знаменитый шансон. Лев Троцкий — ее дядя (двоюродный). Одесситка, первым браком — на улице Ришельевской. Парижанка. И это тоже она:
Мы Красной Пресне слово предоставим,
Продлим регламент Ленинским горам…
Дальше не хочу.
И снова она:
Собачье сердце устроено так:
Полюбило — значит, навек.
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.
Или
Я радуюсь тому, что я одна,
Что я не влюблена и не любима,
Что не боюсь я солнцем быть палима
И стать смуглей кофейного зерна.
Двузначие. Человек, скрывающийся под другим человеком. Человек в скорлупе — и без. Вечная молодость, вечная изменчивость, вечная подвижность, вечная гибкость мысли — это не каменный футляр поэта-орденоносца, или темнейшего костюма-орденоносца, или темнейшей юбки-орденоносца, или всего того, что мы напяливаем на себя темноватого, будучи орденоносцами и строя серьезные лица на возвышениях, с которых вещаем.
Что еще почитать
У автора.
Миркин Я. Правила неосторожного обращения с государством. М.: АСТ, 2020.
• Покаяться. Вяземский. С. 188–189.
• Перевернуться. Сергей Алымов. С. 201–202.
• Миркин Я. Правила бессмысленного финансового поведения. М.: АСТ, 2022.
• Реквизиция со вкусом. Зинаида Морозова. С. 38–39.
• Передел по-соседски. Лидия Кашина — Есенин. С. 52
В журнале. Легко найти в Интернете:
Миркин Я. Гаврилиада. Пушкин (2021). Родина, № 4. С. 86–91.
П. Клее
Беги
Прочь
Есть люди, которых не должно быть, они уже не должны существовать, и единственное, что сохранило им жизнь — это то, что в своей главной поворотной точке, налево пойдешь — не жить, направо — жить долго и счастливо, они выбрали именно ту дорогу, где жить.
Только силы судьбы, или полное безрассудство, или строгое следование моральным законам, или же отчаяние, или просто инстинкт вместе с энергией, которыми мы полны, бросают нас на эту дорогу. Мы не должны думать, не должны рассчитывать, бессмысленно что-то рассчитать, мы просто делаем то, что должно, к чему нас тянет, путаясь и сокрушаясь, но вдруг оказывается, что по-другому было сделать нельзя и только так мы остались живы.
1943. Побег. Сребник
Борис Сребник. Дата рождения неизвестна. Придумал сам, когда ему в 1949 г. делали документы — 29 декабря 1934 г. Сребник? Неизвестно. Дал себе имя сам. Отчество — сочинил. Ари- стократический. Умнейший. За ним в огонь и воду. Он — выживший мальчик из минского гетто.[506]
Мы все — выжившие. Наши семьи пронесли нас — будущих — через ад и ямы XX века. Но он — особенный. Два с лишним года в гетто. В 1941 г. — ему семь лет. В день последний, в день погрома, в день окончательного убийства гетто — чуть больше девяти. Дальше мелькают кадры, мелькают его рассказы, мелкая, детская, дотошная память.
1941
Исход из Минска, 20-е числа июня 1941 г., к радиостанции под Минском, на грузовиках. Там служил отец. Через 20 километров семьи сгрузили, всюду немцы. Отца и всю команду радиостанции повезли дальше. Им дали форму, новую. И он ушел. Ушел с другими, служить. Никто нигде никогда его больше не видел. Пыль, обочины, немецкие десанты. Дымный воздух. Ему семь лет. Семья молча бредет в Минск, домой.
Отца — больше нет. Нет в воздухе, нет в глазах, нет в голосе. Но семья еще есть: в ней дедушка, в ней мама, в ней дядя, тетя, тетя. И дети — 14, 15, 8, 7. Девочка, мальчик, девочка, мальчик. Хотя нет — уже нет дяди. Сапожник, Иосиф — его забрали первым. Мужчины отделялись. Спецы отделялись. Сначала были к ним дороги. Еще знали, где они работают. Еще ему носили — в семь лет — в железной коробке из-под пулеметных патронов вишневые листья, чтобы закурить. Закурить. Но его уже нет. Месяц — другой — и он пропадет. И его не будет — не будет голоса, его не будет в воздухе, не будет нигде.
Июль 1941 г. «Все евреи — жители города Минска ― обязаны, после опубликования настоящего приказа, в течение пяти дней переселиться в еврейский район». Два квадратных километра, 40 улиц и переулков, стена из колючей проволоки, в несколько рядов, вышки, расстрелы за уход, больше 100 тысяч человек, по 10–15 душ в одной комнате. И с педантичностью, с высокой организованностью, сужение гетто, перенос его границ после каждого погрома. После каждой многотысячной расправы. Сжатие до последней души. Сжатие. Сжатие. Сжатие.
Октябрь 21. 1943. Конец. Последний разгром. И потом больше никого нет.
Но пока они еще есть. Семья, и в ней много детей. Но одного уже нет. Старшего мальчика, ему 15, осенью в облаве ловят, увозят, и он погибает. Но они об этом не знают. Его просто нет — нет голоса, нет в воздухе, нет нигде.
Все равно есть семья, и живет она на краю гетто, у старого еврейского кладбища. Там расстреливают, и он бегает смотреть, скрываясь за древними гранитными надгробиями, как стреляют. «Мне было безразлично, жизнь или смерть». Так он скажет спустя почти 80 лет. — Сколько смертей я видел, — скажет он. «Жизнь или смерть — это было просто так».
Но семья еще есть: дедушка, мама, две ее сестры, двоюродные, девочка, девочка, мальчик. Хотя время их съедает. В день проклятый 7 ноября 1941-го, в погром, ему так хотелось залезть в машину! Он просился, он хотел — машина! Но мать его тянула от нее, пятилась, тонула в очереди дальше, дальше, пока не кончили грузить людей. Эту машину будут звать душегубкой. Она впервые появилась там, и была полна невыразимой притягательности для детей. Ему было семь, потом восемь, и он должен был уйти в яму, много раз — должен был, но в нее не попал.
В ноябре ушла мама. Проникла за проволоку — просить соседей, бывших, давно бывших. Отдайте в деревню родственникам! Просящая. Не обрезанный, русый, худой мальчишка. Другой, чем еврей. Молящая.
Она ушла просить, и не вернулась. Что с ней стало — никто не знает. Был слух, что увидел полицейский. Узнал, а что было дальше? Что? Нет ответа.
Ей было 29 лет. Больше ее нет. Иосифу, сапожнику — за 30. Его тоже нет. Мальчику — 15. Его нет. Отцу — 30? За 30? Его нет, как ни ищите.
Точка, тире, точка, точка. Нет, нет, нет.
1942
Но семья еще есть: дедушка, тетя, тетя, девочка, девочка, мальчик. И другие люди в той же комнате. И другие семьи в том же доме, кривом доме на краю кладбища. Они не умирают, они голодают. Меняют вещи на еду. Потом вещи заканчиваются. Сажают очистки — картошка. Суп из лебеды — он живой. Ему восемь, и он каждый день, с Майком, другом — не Томом, не Сойером — выползает под ограду из гетто, под угрозой расстрела, и идет к тем, кто снаружи, нищенствовать, рыться в мусорках (там — очистки) и подворовывать. Его литровая железная банка — для объедков. Ее можно доставить домой.
Какое счастье! Был вагон, и в нем были раскурочены дрожжи. Дрожжи — это большая, захлебывающаяся еда. Больше их никогда не будет. У кладбища упала лошадь. Мимо вели пленных на расстрел. Они руками разорвали ее на куски. Один вырвал печень и зарылся в нее, сырую. От печени шел пар. Это было наслаждение напоследок. Потом их расстреляли на кладбище.
Через кладбище, из города приходят мародеры. Вдруг еще остались вещи. Или драгоценности. У евреев, даже убиваемых, всё есть. Все должно быть. От них отбивались кое-как. Стучали в рельс. Звон, почти колокольный, разносится над гетто, И, каждый день, каждый божий день гетто пустеет. Каждый божий день приходят и уводят, увозят, пристреливают на месте, и на кого падет божий выбор, на кого падет — нет ни знака, ни света небесного, ни капли дождевой. Неизвестно.
Семья еще есть: в ней дедушка, тетя, тетя, девочка, девочка, мальчик. Нет, дедушки больше нет. 2 марта, 1942, погром. Женщины и мальчик в яме под досками, притоптанными, заставленными. Их не найти. Присыпаны махоркой, чтобы не учуяли собаки. Они — бездыханны. Он их укрыл досками, как одеялом. А сам остался — наверху. Там, наверху, где доски, где пространство — из дерева, из дверок, из трещин, из фанеры, где забиться — в угол, за перегородку. Там было два выстрела. Их было два. Был первый. А потом — второй.
У дедушки была черная сморщенная картофелина. В ней он вырезал ямку, в ней было масло, и там плавал фитиль. Это была свеча, он молился. Имя его было Исаак. Это значит «смеющийся». Его больше нет.
Нет помощи. Нет дара небесного.
Но семья еще есть: в ней две тети, девочка, девочка, мальчик. Но девочка старшая уходит. Имя ей — Оля. Уходит в лес, уходит к партизанам — и остается жить. Семья еще есть: две тети, девочка и мальчик. Девочка Ханна. Анна. Это значит — любимая Богом. Богом? Ей — десять, ему — восемь. Уже восемь? Что осталось от гетто? Несколько улиц. Стены сдвигаются. И в них — остаток людей.
Тебе восемь? За тобой идет немец. Не спеша, зная, что не вырвешься. Там — ловушка. Он это знает, а ты — нет. Там новая ограда. Белая, оструганная, с медовыми потеками. Она выше неба. Там ты останешься. Человек не спешит, он знает, что там — дел на выстрел. Но он не знает, что есть собачий лаз, короткая доска, и ты в нее просочишься, как будто ты — вода.
Ты будешь жить, пока не схватишься за проволоку с током. Пока не схватишься еще второй рукой, и не потеряешь сознание, и не очнешься, когда над тобой будет стоять другой человек. С кусачками, Он тебя откусил от проволоки. И оставил жить. Он в форме. Кто он? Кто? Там был еще черный туннель, а за ним — молочная пустота. Когда умираешь, туда летишь. Теперь ты это знаешь на всю жизнь.
Сколько тебе лет? Семь? Восемь? Ты дожил до девяти? Ты вырываешься из гетто — каждый день с утра, найдут — убьют. Ты просишь, подворовываешь, роешься, рвешь, что можно, ты должен найти еду. Себе. Семье. Ныне и присно. Существовать до нового погрома. В дождь и холод, в гром, в морок небесный. Нужно быть. Выйти из гетто, каждый божий день — и вернуться. Вернуться.
1943
Семья еще есть. Тетя, тетя, девочка Ханна, что значит — благословенная, и мальчик. Но семьи уже нет. И нет Майка, с которым ты ходил каждый день. В год 1943-й от рождества Христова, день 21-й, октября, они все остались в гетто, а ты ушел искать — что можно съесть. Ушел, как каждый день, из гетто. Они остались. Остались — их больше нет. У гетто был последний день.
Кто-нибудь из них расскажет, как это случилось? Есть вечное бытие? Оно есть? Хотя бы Слово раздастся? Щепотка Слова?
Они молчат в ответ.
Октябрь
Ему девять лет, он сидит в пыли, у деревянного киоска, недалеко от железнодорожной станции. Вечер, год 1943-й от рождества Христова, день 21-й, октября. Гетто больше нет. Там нет никого.
К нему подходит человек. Он тоже мальчик. Он старше, ему тринадцать, за руку держит девочку, ей семь. Он говорит:
— Что будешь делать? … Идем с нами в лес. Идем.
Дети и пророки — одно и то же.
Исход
Три дня они ночевали в огромном топливном баке на станции. Они закрывались наглухо на ночь, они задыхались, они выкарабкивались, чтобы найти, что съесть, они блуждали на железнодорожных путях и, наконец, в день третий, они ушли.
Они есть. Девять мальчиков, одна девочка. Первый, Иосиф, тринадцать. Ёська. Он знал, как найти лес. Спаситель. Вторая, Майя, Мария, его сестра, Мириам. Ей семь. Восемь мальчиков, лет по одиннадцать-двенадцать, те, кто старше — впереди, парами, а те, кто младше — дальше, в хвосте. Ему девять, он меньше всех, он и еще один ― замыкали. Они шли, и вместе с ними волновались листья, а за ними — птицы.
Они все еще есть. Они шли три дня, а три ночи спали в лесу, как убитые. Шли сто километров, или почти сто, или больше ста. Линейки вымерять — нет. Шли по обочинам, по кустам, по примолкнувшим полям, в обход молчащих поселений. Быть точкой, точками. В этой прозрачной солнечной осени, стоявшей, как стекло.
Их не убили по дороге, а могли. Сначала немцы в летной форме — обыскали, нет ли оружия, и отпустили. На исходе двух дней их поймали местные. В полицейской форме. Поставили лицом к кустам — расстреливать. Пощелкали курками. Потом закричали:
— Мы пошутили! Мы — партизаны!
Никто им не поверил. Никто к ним не повернулся. Тогда они повернули каждого — сами.
Ему девять лет, и он шел три дня, шел 100 километров, покачиваясь, в небе — золото, под небом — осень. Как-то днем осели — отдышаться. И он заснул в лесу отчаянно, беспробудно. Когда очнулся — все ушли. Пустое пространство, молчаливая осень, воздух есть, но никого нет.
Догнал, не знает, как нашел, куда кинулся — и почему правильно. В каком умоверчении — подался именно туда? Тебя должны вести. Ты не можешь быть один.
Никто никогда не может быть один.
День третий, вечером, они добрались к партизанам. Там был хлеб. Там был гороховый суп. Там были повсюду заставы и грозный Лапидус, всем командирам командир. Там стояло Поречье — деревня праведников. Это кажется, что она просто в поле. Она — на реке, текущей с небес.
1944
Их спасали. Перекидывали. Партизанский комендант — бог, ими повелевающий. Из хутора в другой. Из дома в дом, пока немцы, подталкиваемые поражениями, не стали чистить тылы. Вы знаете, что происходит, когда прозрачный перелесок простреливается насквозь? Когда нужно сидеть в болоте по горло? Когда воды — нет. Смерть — вечная, вещная, подвижная. В нее моментально уходит жизнь. Входит, как в горлышко.
В июле пришли свои — их танки, их гордость, их «давай, давай»! Ты откуда? Из Минска? Давай с нами! Ему скоро десять, и он на танке, под звездой, на скорости — почти до Минска. Там сгружен — не сунься в бой!
Вот и всё. Июль. Год 1944-й. Ему — почти десять. Знаменитый, многотысячный партизанский парад в Минске. Он — с ними, он нашел своих, свой отряд. И прошел вместе с ними.
Никого больше нет. Семьи нет. Есть он и еще Оля. Сестра, двоюродная, старшая. Она ушла из гетто в лес в 1942-м, к партизанам — и там выжила. Она найдет его в детдоме и будет рядом всю жизнь.
Без лица
— Ты не можешь себе представить, сколько я видел смертей, ― сказал он. — Я не боялся смерти. Она была безличной. Вроде: «ну вот». Я должен был сойти в яму, не знаю сколько раз. И не знаю, сколько раз на улице. Для нас это было обыкновенно. Мы бегали на кладбище смотреть расстрелы. Даже когда нас вели убивать, расстреливать, я думал: «Ну и зачем мы шли три дня?»
Зачем?
Чтобы каждый мог перенестись в гетто. Увидеть. Учуять запах. Медленно войти, пусть мысленно. Раздеться, когда вас убивают. Ждать этого — когда дни медленно идут. Знать, что это будет. А дети? С ними это будет тоже.
Нет, никогда.
Никогда, никогда, никогда!
Борис Владимирович Сребник
Дорогие мои, все это было так. И было многое другое. У меня так устроена память, что я помню малейшие детали. Она меня не пощадила: все стоит перед глазами. Люди не стали другими — лучше или хуже. Они — такие же. Они из века в век делают одно и то же. Может случиться еще раз. Они умеют делать ад. Я был в нем. Я вышел из него. Я бы встал на колени — ради бога, никогда!
Спустя много лет я нашел Иосифа. Было 13, стало 90. У нас частые свидания — на экране ноутбука.
Каждый раз я говорю ему одно и то же:
— Ёська, ты наш спаситель.
Спаситель.
Яков Миркин
В память о моей семье, погибшей в бобруйском гетто. Моя семья: Яков, сапожник, сочинитель, музыкант, 49 лет (я получил его имя), Муся, ласковое имя, это мама, 44 (ее имя получила моя сестра), Моня, 18, Сема, 13, девочка Дора, 9 лет (их имена не получил никто). Они не успели ни перебраться за реку, ни уйти в лес. Из всей семьи уцелела только моя мать. В это время она была в Ленинграде. Я — выживший. Я рожден ею, выжившей случайно.
Невинные — никогда больше!
Никогда?
Что еще почитать
У автора.
Миркин Я. Правила неосторожного обращения с государством. М.: АСТ, 2020.
• Как вывернуться и исчезнуть. С. 175–176.
• Свалить. Великий Питирим. С. 190–191.
Миркин Я. Правила бессмысленного финансового поведения. М.: АСТ, 2022.
• Вовремя убраться. Дервиз. С. 52–53.
• Приключения Феликса Юсупова. С. 92–93, 101–102, 106–108.
Миркин Я. Открытая дверь. М.: Лингва-Ф, 2018.
• Как быть стремительно перемещающейся звездой. С. 357–363.
П. Клее