В Ливонской конфедерации языковая стратификация влекла за собой еще одну проблему: разделение культурной жизни побережья на «высокий» и «низкий» компоненты основывалось главным образом на языке. То обстоятельство, что правящие круги Ливонии поддерживали тесные контакты с местами своего происхождения в Центральной Европе, откуда к тому же шел постоянный приток приезжих и переселенцев, стало причиной продолжения европеизации местной культуры, тогда как крестьяне — говорившие на эстонском и латышском языках — ощущали постоянное обесценивание своей культуры. Процесс европеизации не ослабевал на протяжении всего позднего Средневековья, что происходило в значительной степени вследствие абсолютной убежденности ливонских правящих кругов в том, что они «просвещают» местное население. С другой стороны, бывшие язычники реагировали на это различными способами, включавшими сохранение некоторых традиционных обычаев, а также принятие, подражание и поглощение новых. Хотя Римско-католическая церковь стала официальной, глубины этой религии достигали сердец и умов лишь правящей верхушки, а мировоззрение простых людей значительно отличалось. К XV в. нигде на Балтийском побережье не наблюдалось полной лояльности по отношению к церкви. Рижские купцы, чьи возможности и «светский» настрой неуклонно росли, боролись против какого бы то ни было контроля со стороны церкви, а Ливонский орден постоянно демонстрировал нежелание подчиняться архиепископу Рижскому и даже папе. Все это говорит о том, что спасение души (что относилось к компетенции церкви) становилось менее актуальным мотивирующим фактором в обществе, и крестьяне следовали этому примеру. Приходское духовенство постоянно жаловалось и осуждало продолжающееся соблюдение языческих ритуалов и практик. Такие жалобы стали постоянным компонентом отчетов клириков о своей пастве на протяжении столетий. Мессы на латыни в сочетании с использованием духовенством просторечных диалектов для ежедневного общения подчеркивали дистанцию между пастырями и паствой, как и «иностранное происхождение» духовенства. Постоянное осуждение духовенством «предрассудков» и языческих практик — таких, как захоронения за пределами кладбищ, священные рощи, жертвоприношения прежним богам и вера в магические обряды, — означало, что все вышеупомянутое должно было если не прекратиться, то хотя бы храниться в тайне.
В Ливонской конфедерации христианство продолжало ассоциироваться с властью, а старые традиции — с бесправием, и некое взаимопроникновение «старых» и новых практик было неизбежным. Некоторые из почитаемых церковью святых стали неотличимы от священных фигур язычества, а какие-то из языческих праздников сохранились в церковном календаре под другими названиями.
Однако южнее, в литовских землях, христианство значительно меньше, чем в Ливонской конфедерации, воспринималось, как навязанная религия. В конце концов, сами литовские великие князья приняли крещение добровольно, и потому христианство не ассоциировалось с властью иноземцев в той же степени, что и в Конфедерации. Поэтому нам и не очень ясно, какие линии разлома наметились здесь именно в культурном поле. С самого начала на этих землях всегда было мало приходского духовенства, говорящего по- литовски, поэтому церковь нанимала, а великие князья позволяли заполнять эти «вакансии» польскими и немецкими клириками; литовское же происхождение в это время не являлось препятствием для церковной карьеры. Однако для простого народа латинская месса была не понятнее, чем для крестьян Ливонской конфедерации. К последним столетиям Средневековья языческое прошлое не было для Литвы чем-то далеким, и потому старые традиции оставались прибежищем для сельских жителей, даже если они участвовали и в христианских ритуалах. Жалобы приходского духовенства на подобные проявления весьма напоминают аналогичные осуждения ливонских священников. После Кревской унии в течение XV в. растущее сближение литовского и польского королевских дворов и постепенное предпочтение литовскими правящими кругами польского языка не вызвали у простого народа Литвы ощущения, что им правят чужаки, как это определенно имело место в Конфедерации.
Граница между «высокой» и «низкой» культурой также проводилась по критерию грамотности как в Конфедерации, так и в Великом княжестве. Европеизация привела в культуре побережья к чрезвычайному увеличению значимости умения читать и писать. Раньше люди в племенных сообществах знали о существования грамоты и книг, поскольку некоторые из них контактировали с православными миссионерами, вероятно располагавшими некими текстами; также они могли быть знакомы со скандинавским руническим письмом. Однако эти модели коммуникации и сохранения знаний не играли никакой роли, по крайней мере в той форме, в которой они использовались во вновь появившихся европейских институтах. Теперь же эти инструменты стали чрезвычайно важны среди новых правящих классов Конфедерации и Великого княжества — в таких формах, как священные книги, дипломатическая корреспонденция, реестры и списки всякого рода, договорная документация, счетные книги купцов, налоговые ведомости и другие инструменты делопроизводства. Неясно, как простые люди реагировали на этот новый компонент их культурной жизни: церковь не поощряла распространения грамотности среди простонародья в своих приходах, за исключением тех немногих случаев, когда кого-то планировалось подготовить к духовной карьере; и более чем вероятно, что землевладельцы также боялись, что развитие подобных навыков может уменьшить количество рабочей силы, от которой они зависели.
Сфера чтения и письма не была полностью недоступной для простого народа, однако до конца Средневековья грамотность обозначала границу между правящим и управляемым классами точно так же, как такой границей служили и архитектура зданий (церквей, монастырей, замков) и их интерьеры, виды одежды и украшений, оружие. Города, с которыми грамотность ассоциировалась в значительной степени, также были одним из таких маркеров. Городские центры побережья с их стенами и ограничениями прав на жительство отделяли горожан от сельских жителей, и было ясно, что городской образ жизни является «высшим» по отношению к сельским обычаям. Свидетельством тому были рост благосостояния горожан по сравнению с сельским населением, а также развитие сетей торговли и снабжения, созданных городскими купцами для получения продукции, производимой в селе. Город все больше и больше становился источником денег, даже несмотря на то, что монетизация Ливонии шла медленно. С самого начала города — крупные поселения людей, не обрабатывающих землю, — были новым явлением для жителей побережья, но с каждым новым поколением наличие таких центров казалось все более и более нормальным, вплоть до того, что устная традиция начала замечать существование городов (особенно Риги в Конфедерации) как объектов восхваления и прославления, даже несмотря на то, что городские жители отличались от сельских как культурой, так и языком, а также невзирая на тот факт, что городских купцов при этом считали обманщиками и мошенниками.
В целом к XV в. эти два средневековых государства — Ливонская конфедерация и Великое княжество Литовское (в его расширенном виде) стали могущественными и важными действующими лицами на политической арене земель нового, европеизированного побережья Балтики. Они поглотили коренные народы и изменили их положение, а также маргинализовали язычество. Как и другие средневековые государства, эти государства не отличались внутренней сплоченностью. Процессы поглощения, установления новых связей и интеграции населения не были там ни целостными, ни завершенными. Слабые стороны их структуры сохранялись из-за корпоративного принципа Конфедерации и толерантности Великого княжества к разнообразию, а также к последствиям этих явлений. Общая цель в основном была там побочным продуктом воли сильного лидера, склоняющего своих последователей к совместным действиям. Если личные амбиции лидера снижались, то же происходило и с общими усилиями. Классовое сознание (в современном смысле) встречалось редко. Восстание Юрьевой ночи (1343–1345) в Эстонии, когда Ливонский орден пытался выгнать из страны датчан, а множество эстонских крестьян попробовали избавиться и от тех, и от других, было аномальным явлением. Фактически, подобных восстаний не было в Средневековье ни в Литве, ни в Латвии; недовольство крестьян выражалось чаще всего в побегах, а не в каких-либо насильственных действиях. Население этих государств защищало свое положение: верхушка — свой статус и земли, а крестьяне — местные общины и традиции. Перемещения населения были постоянными, но масштаб их незначителен. Занятия торговлей и коммерческой деятельностью вынуждали некоторых покидать родные места. Рост городской экономики породил потребность в работниках, выполняющих многочисленные функции по ее поддержанию, то есть занятых строительством, изготовлением транспортных средств, уборкой, ремонтом, — и наниматели при этом не интересовались, откуда родом их рабочая сила. Те, кому принадлежала власть, продолжали вовлекать друг друга в военное дело и нуждались в армии для отражения вторжений и набегов. Большая часть пехоты рекрутировалась из крестьян, невзирая на их происхождение. Землевладельцы также переселяли своих крестьян, чтобы обеспечить лучшее распределение рабочей силы. Общие результаты этих незначительных передвижений сельского населения состояли в том, что некоторые крестьяне приходили и уходили, селились в новых местах, принося с собой новые языки и диалекты и в конечном итоге разрушая изоляцию, характерную для немобильных общин. Тем не менее партикуляризм оставался основной характеристикой Ливонской конфедерации, а усилия литовских великих князей, направленные на то, чтобы создать великую державу путем территориальной экспансии и династических браков, просто привели к появлению более значительной территории, на которой также процветал партикуляризм.