Остановка выступала из тьмы островком света и тепла, Лара стремилась к ней, но тротуар внезапно закончился, и Ларе пришлось перейти на шпалы. Здесь было неудобно шагать, она то и дело наступала мимо, проваливаясь в рыхлую глину.
Остановка вела себя странно, никак не подпускала Лару к себе, отползала, так что иногда Ларе начинало казаться, что никакой остановки и вовсе нет, что это мираж, что вот так она и будет идти весь вечер и всю ночь, каждым шагом стараясь не попасть мимо шпалы и не наступить на лягушку.
Когда Лара уже отчаялась приблизиться к остановке, та вдруг сжалилась и оказалась рядом, метрах в двадцати. Лара собрала силы и почти добежала до навеса.
Почти сразу показался трамвай. Лара услышала его поскрипывание, потом он появился сам, тащился медленно, но неотвратимо, Лара решила, что стоит добраться до конечной и взять такси уже там. Всяко лучше ехать, чем стоять на одинокой остановке, в окружении стройки.
Трамвай начал тормозить заранее и тормозил по всем законам жанра, лязгая железом, выпуская из-под себя искры, раскачиваясь по сторонам, дребезжа стеклом и почему-то колокольчиком. Сам трамвай тоже выглядел необычно, старомодный, желто-красного цвета, без дверей и без номера маршрута. Впрочем, Лару это не особо смутило, она запрыгнула внутрь и устроилась на потертой деревянной скамье.
Вагон тронулся. Только сейчас Лара обнаружила, что в трамвае никого нет, ни пассажиров, ни контролера. Впрочем, Лару это удивило не особо, кого сейчас заманишь в контролеры? Пассажиры же отсутствовали ввиду позднего времени, все было объяснимо. Поэтому Лара вытянула ноги и стала смотреть по сторонам.
За мутными, забрызганными грязью стеклами почти ничего не было видно, только редкие огни да афиши на заборах. Трамвай тащился медленно, вагон то и дело потряхивало на стыках и пошатывало на поворотах, город, смутно просматривающийся снаружи, был мало знаком, но, судя по наклону, трамвай тащился к реке, видимо, к площади Речного вокзала. Лару это вполне устраивало, поэтому она перестала следить за маршрутом и сосредоточилась на чтении надписей, за долгие годы трамвайной жизни образовавшихся на стенах и на спинках сидений. В большинстве своем это были обычные надписи, имена, даты, проклятия, но попадалось и интересное, стихи поэтов Серебряного века, признания в собственной бесполезности, реклама лейкопластыря, старательно вырезанная в железе, и даже живописные миниатюры, выполненные с изрядным мастерством. Ларе особенно понравилась композиция «Хрен редьки не слаще», она решила запечатлеть ее на камеру мобильника для дальнейшего показывания Зимину. Но тут возникли сложности – трамвай то и дело встряхивало, камера дрожала, и миниатюра никак не попадала в фокус. Лара решила быть настойчивой и взялась за камеру двумя руками, но изображение все равно получалось смазанным и нечетким.
А потом трамвай тряхануло особенно сильно, Лара схватилась за поручень и уронила мобильник на пол. Тут же полезла за ним, неловко изогнувшись, просунула руку между скамейками, и в этот момент трамвай дернулся снова. Лара пребольно ударилась лбом. О железо. Из глаз, вестимо, посыпались искры, и некоторое время Лара сидела, просто приходя в себя, стараясь отогнать вздумавших кружиться перед глазами светлячков.
В голове гудело довольно долго, когда звездочки перед глазами погасли, Лара обнаружила, что трамвай стоит. Он больше не лязгал и не раскачивался, с потолка не доносилось равномерное электрическое гудение, вообще было тихо.
Чересчур тихо, звуки исчезли.
И свет исчез. Под потолком едва светилась небольшая тусклая лампочка, а за окном была тьма. То есть совсем тьма, Лара подышала на стекло и потерла его рукавом, стараясь разглядеть хоть что-то.
Город исчез. Даже блеклые огни далеких пятиэтажек больше не просматривались, точно трамвай въехал в тоннель и остановился посреди него.
– Эй, – позвала Лара. – Эй…
Она забыла, как зовут трамвайного машиниста, вспомнила лишь через несколько секунд.
– Вагоновожатый!
Вагоновожатый не ответил. Лара поднялась со скамейки и направилась в носовую часть трамвая. Сначала она была очень зла. Сначала она хотела серьезно с этим вожатым поговорить на предмет его безответственного вагоновождения, мало того, что он вез ее как дрова, в результате чего она набила шишку и потеряла телефон, так он еще и застрять умудрился черт-те где. А между тем она опаздывает на конференцию и, безусловно, будет жаловаться в вагоновожатское управление или куда там жалуются…
Но когда Лара приблизилась к передней площадке вагона, уверенность ее куда-то испарилась, и ей уже совсем не хотелось ругаться с машинистом, ей хотелось, чтобы он тут хотя бы был. Сидел бы за своим штурвалом дядька пенсионного возраста, курил бы папиросы, ел бы бутерброд с колбасой.
Никого.
Место водителя пустовало.
– Так…
Ларе захотелось убраться отсюда поскорее. Немедленно. Она подошла к двери и осторожно в нее выглянула.
Ничего.
Сразу за раскрытой дверью клубился мрак. Именно клубился, пошевеливался, образовывал зыбкие фигуры, расслаивался, пытался заползти внутрь, мрак походил на черную вату.
Лара шарахнулась от двери.
Она упала на колени и стала искать мобильник. На ощупь. Потому что лампочка почти погасла. Телефон не находился.
Стало холоднее. Стало труднее дышать, черная вата, казалось, втягивала кислород и вместо него выпускала затхлый, почти могильный воздух.
Телефон обнаружился в щели между полом и обшивкой, Лара подцепила его пальцами и выдернула. И тут же, не поднимаясь с пола, набрала номер.
Зимин ответил почти сразу. Недовольным голосом, уставшим еще с прошлого года.
– Ну и что? – уныло спросил Зимин. – Маманя порадовала соленой черемшой?
– Зимин! – прошептала Лара в трубку. – Зимин, тут что-то не то…
– Черемша протухла?
– Зимин, я… Я не знаю. Я в темноте. И кажется, тут кто-то есть.
Пролетая над
Вагон был пуст.
То есть совсем.
Титан был растоплен, рядом стоял перемазанный углем заварочный чайник, Зимин налил заварки, разбавил кипятком, ругнул наплевательское отношение к пассажирам, вернулся в купе.
– Чаю подано, – объявил Зимин. – Так-то.
Они сидели на противоположных диванах купе, пили чай. Колеса лязгали по рельсам, в конце вагона хлопала дверь, что-то специфически железнодорожно громыхало, пахло углем и влажным бельем.
– Тут не очень далеко, – повторил Кокосов в двадцатый раз. – К утру будем. Часам к трем.
– Понятно.
– Это странное место, ты должен там побывать.
– Зачем?
– Не знаю. Я нашел там дневник, но все осмотреть не успел. А мы с тобой осмотрим, подвалы, чердак, может, еще что-нибудь заметим.
– Допустим. – Зимин открыл бутылку с водой, намочил полотенце, положил на лоб. – Допустим. Найдем. И что? Я ведь и так тебе могу сказать, что продолжу пятую книгу. У меня и начало есть, где Безымянный является в гости к старику…
Кокосов помотал головой.
– Этого недостаточно, – сказал он. – То есть недостаточно, чтобы ты просто взял – и написал. Нужно, чтобы ты поверил. Вот когда ты поверишь…
– Я должен поверить в собственных героев?
– Да! Да, надо поверить! Они ведь существуют!
– Кокосов-Кокосов, я тебя сейчас обрушу с поезда, – сказал Зимин. – А потом утоплю. У тебя есть совесть?
– Есть.
– А что тогда не пользуешься? Я живу-живу, собираюсь… в Калининград, и вдруг заявляешься ты и начинаешь бухтеть, бухтеть, бухтеть. Про то, что наш унылый мир трескучий есть лишь отблеск суетливый торжествующих созвучий… Старик Платон переворачивается в своем древнегреческом гробу и шлет мне проклятия. А если меня начинают проклинать, у меня сразу изжога открывается. Ты можешь представить, какая приключается изжога, когда тебя проклинает дух Платона?! А еще я икаю!
Зимин выглянул в коридор, крикнул дурным капризным:
– Проводник! Чаю!
Кокосов вздохнул.
– Нет проводника, – сказал он.
– Понятно. Проводника нет, вагон мистический, везет нас в Место Снов, знаю, знаю.
– У тебя слишком иронический образ мыслей, Виктор. А ты должен просто поверить. Всего-навсего.
– А я не хочу, – упрямо сказал Зимин. – Мне и так хорошо.
– Да не хорошо тебе, – отмахнулся Кокосов. – Это же видно.
Зимин покривился.
– А тебе-то это зачем? – спросил Зимин. – Ну, вот напишу я, что Перец жив. И что? В твоей жизни что поменяется?
– Все поменяется, – сказал Кокосов.
– Что поменяется?
Кокосов промолчал.
– Скажи, что поменяется, – Зимин поставил ноги на противоположный диван. – Мне интересно.
Кокосов замялся. Стал открывать свой портфель, а тот, само собой, не открывался, Кокосов старался и конечно же прищемил себе палец, пострадал, но все-таки достал книгу. «Снежные псы». Зимин определил по толщине, «Псы» были потолще остальных. Книга была обернута в обложку от кулинарного журнала и проклеена скотчем, на титульном листе красовался пластырь с надписью ручкой «СП».
Кокосов протянул Зимину книгу, тот взял, отметил, что на самом деле «Псы», только распухшие какие-то, с волнистыми страницами, точно читали книгу в ванной. Может, на самом деле там и читали.
– Зачем? – не понял Зимин.
– Почитай. Чтобы вспомнить. Погрузиться в атмосферу.
– Я и так все время в атмосфере, – отмахнулся Зимин. – Выть хочется.
– Мне тоже.
– Понятно, – Зимин сунул книгу под мышку.
Отметил, как от подобной непочтительности дернулось лицо у Кокосова.
– Мне можно, – сказал он, – я автор.
Кокосов нахмурился.
– Так как там изменится наша жизнь?
– Она свернула не туда, – туманно ответил Кокосов. – А если ты все исправишь, она вернется на правильную дорогу.
– А конкретнее?
Зимин забросил «Псов» в сетку для полотенец, разлегся на койке, вытянул ноги. Подумал, что в дороге есть определенный смысл – когда ты путешествуешь, то мало думаешь. Это Зимину нравилось. И чай в стаканах вкусный.