И поднялся со стула.
Они смотрели на него с надеждой, Сирень успела это заметить.
А он достал платок и протер глаза, и тут же у него за спиной всколыхнулся воздух, завертелся, сделался непрозрачным и белым, и эта белизна стала расплываться в стороны, как вливаемое в воду молоко.
И снова стало холоднее. Откуда-то ворвался снег и закружился над нами.
– Вот это да, – сказал Клык.
– Портал… – прошептал Дрюпин. – Кротовья нора…
– Чертовщина какая, – пискляво сказала Клавдия. – Бесовское всё, чую же.
– Чертовщина не чертовщина, а попрошу поторапливаться, – незнакомец указал в свет. – Это долго не может продолжаться, я пока не в силе.
Они все смотрели на Сирень.
– Сирень, пойдем, а? – попросил Клык. – Пойдем! Тебе что, на самом деле памятником стать хочется? Мне не хочется вот…
– Пойдем, – попросил и Дрюпин. – Чего тут делать-то?
– Давай-ка не дури, – сказала Клавдия. – Понавыдумывала. А ну, пойдем!
– Ладно, – сказала Сирень. – Уходим. Уговорили.
– Ура! – крикнул Клык. – Ура!
Он тут же захромал в сторону белизны, как всегда скрипя костылями и присвистывая. Клавдия взялась его сопровождать, они приблизились к сияющему провалу в пространстве и сами начинали сиять, на плечах, на руках, на головах поселялись пляшущие короны из бешеного белого огня. Клык вытянул руку, волосы у Клавдии поднялись и засверкали молниями.
– Щекотно как! – крикнул Клык. – Щиплется!
И они исчезли. Портал выплюнул снег и мелко крошенные сосульки.
– Сирень, ты идешь? – спросил Дрюпин.
– После тебя, – ответила Сирень. – А то ты еще за края зацепишься.
Дрюпин поглядел на незнакомца. Тот кивнул.
– Я жду тебя там, – сказал Дрюпин. – Давай скорее. Смотри!
Дрюпин погрозил кулаком.
– Тик-так, – сказал незнакомец. – Тик-так, тик-так.
– Дрюпин, – вздохнула Сирень. – Ты задерживаешь нас всех.
– Ладно…
Дрюпин неуверенно направился в сторону портала.
– Поспешай-поспешай, – велел гость.
Дрюпин хотел что-то сказать, но гость подошел к нему, схватил за шиворот и зашвырнул в холод. Дрюпин успел еще что-то крикнуть и исчез.
Гость повернулся к Сирени.
– Время не ждет, – напомнил он. – Надо уходить… Хотя я подозреваю, что у тебя есть собственное мнение по этому вопросу.
– Есть, – подтвердила Сирень. – Собственное.
Он покивал.
– Так я и думал, – сказал гость. – У всех всегда имеется собственное мнение, в конце концов это погубит нашу цивилизацию. Значит, ты решила остаться?
– Ага.
Сиренью овладело патологическое упрямство. Она не хотела с ним. Непонятно почему. Она знала, что ей с ним…
Не по пути. Совсем не по пути. Категорически. Пошел-ка он. Конечно, это глупо, она понимала. То есть очень глупо, самоубийственно.
– Я остаюсь, – подтвердила Сирень.
– Сильный выбор, – сказал незнакомец. – Весьма. Впрочем, неудивительно, сильный выбор – он у тебя в крови. В генах, так сказать.
Он коснулся пальцем лба.
– Я даже знаю, что ты будешь делать, – он смотрел на нее не мигая, пристально, от взгляда этого Сирени становилось страшно.
Очень страшно.
Но она его выдержала.
– Знаю, – он продолжал смотреть. – Ты будешь вести дневник. Будешь записывать последние мысли. Что ж, это в духе. Это… Это твой выбор.
– Ага. Это ты там был?
– Где?
– В комнате с картиной?
Гость кивнул.
– Конечно, – сказал он. – Я. Я был в комнате с картиной. Я был в сотнях комнат с картинами, на сотнях улиц сотен городов, в пустынях без края и в подвалах с анакондами… Ну и так далее. Только это надо произносить с надлежащим пафосом…
– Чья эта комната?
Незнакомец помотал головой.
– Скажи, – попросила Сирень.
– Как-нибудь в другой раз. Привет-привет. Впрочем, мне пора, сударыня, пишите письма.
Он поклонился с грацией испанского гранда.
– Аста сиемпре, дорогая, кажется так? Одним словом, прощай навеки.
Он сделал шаг назад, помахал рукой и упал в белизну.
Сирень осталась одна. Села на стул и стала ждать.
Бетон прибывал. Не так медленно, как хотелось бы, но и не очень быстро. Бетон почти уже добрался до сиденья стула. Настроение у Сирени было плохое, просто ужасное, и она достала письма. Оставалось последнее, совсем небольшое, на одном листе, на пол-листа. Время оставалось, и она решила потратить его с пользой. Почитать. Чтение развивает мозг.
«Здравствуй, Пашка!
Если ты получишь это письмо, чихни при встрече в столовой. Чихни обязательно! Ты же умеешь!
Вчера я вспоминала сентябрь. Помнишь рябину? Красная, но кислая, а ты наврал, что умеешь варить пастилу. Рябиновая пастила, что может быть глупее? Но ты упорно врал, и достал сахар, сворованный в столовой, и кастрюлю, сворованную там же. Мы нарвали целое ведро рябины и стали варить ее на костре. Высыпали весь сахар, а еще можжевеловые ягоды для вкуса. К вечеру пастила сварилась, но она оказалась совсем не такой. То есть несъедобной совсем, горькой. Ты пронес ее на базу и подкинул в компот, а потом смотрел, как все плевались.
А потом мы искали живую воду с помощью налима. Налим врал, но мы все равно откопали три родника, правда, вода в них была обычная, хотя и очень вкусная. Налим укусил тебя за палец, и ты хотел закинуть его на березу, а потом пожалел и выпустил в ручей. А налим не хотел плыть, и нам пришлось провожать его до реки, так что мы все очень сильно промокли.
Сентябрь был солнечный, помнишь?
Как искали мед, а нашли кедр. Я захотела попробовать орехи, и ты полез на дерево с ремнем. Ты влезал до середины и съезжал вниз, а потом опять карабкался, и так продолжалось долго, наверное, час. И ты все-таки забрался и стал швырять вниз шишки, целый мешок шишек, потом мы стали жарить орехи, а потом грызть их, я сломала зуб, а ты приклеил его обратно на кедровую смолу. Два дня продержался, не выпадал совсем…
Не про то надо, совсем не про то.
Слушай! Мне кажется, они готовят что-то страшное. Это не анаконды, это хуже, гораздо хуже. Я пыталась выведать у отца, но он молчит. Он поседел еще больше и похудел, а под глазами мешки. Я спросила его, когда можно будет выйти на поверхность, а он ответил, что, видимо, не скоро. Что на поверхности испортилась погода, пришел циклон, и туда совсем никак.
Он врет. Они готовят… Я не знаю что. Но будь осторожен! И не подавай виду. Встретимся за час до нашего обычного времени в нашем втором месте, там, где вода. Надо поговорить. Очень серьезно. Если понял меня и согласен – чихни. Ты же умеешь.
Приходи.
Я жду тебя.
Я буду всегда тебя ждать.
Самая сильная лю»
Когда бетон поднялся выше колена, воздух снова натянулся, задрожал и лопнул. И снова стало светло и холодно, посыпался снег и кусочки льда.
И снова явился гость. И снова он вляпался в бетон. И снова принялся ругаться.
– Ну, разве нельзя не выделываться? – жалобно спросил он. – Разве нельзя послушать старшего и умного, а? Вот вы все полагаете, что вы что-то можете и что-то знаете, а я из-за этого вынужден все время в навозе по колено. Учу вас, дураков, учу… Как там тебя зовут? Сирень? Мне нравится. Ну что, Сирень, давай пойдем, а то скоро совсем влипнешь.
– Не пойду.
– Что так? То есть во имя чего? Что этим докажешь? Мне просто интересно, знаешь, с некоторых пор меня интересуют человеческие типы.
Сирень пожала плечами.
– Какая разница. Вот так и буду сидеть.
– Ну, давай сидеть.
Гость огляделся и, не найдя стульчика, сел на покрышку.
– Люблю такие штуки, – сказал он. – Кто кого. Стоим до смерти. Почти всегда побеждаю, всего один раз меня убили.
– Сейчас будет второй, – заверила Сирень.
Они стали сидеть, глядя на бетон. Он прибывал, булькал и прибывал.
– Не будет. И ты сама это знаешь. Ведь знаешь, это читается в глазах. Мы не умрем сейчас, мы знаем это оба.
Сирень упрямо молчала.
Бетон прибывал.
– Ладно, – сказал он. – Ладно, сдаюсь. Только по причине того, что мой личный гном уже стар, и как-то мне неприлично заставлять его стирать штаны в таком объеме. А самому мне отстирывать штаны от бетона как-то не благородно. Так что, пожалуй, я сдаюсь. Потом, Заратустра велел нам совершать добрые поступки, это прокачивает карму.
Цемент начал растекаться и по потолку. Это было уже неприятно, потому что теперь цемент капал Сирени и на голову. К тому же он стал горячий. Действительно, невкусный. Что может быть лучше раскаленного невкусного цемента в подземном бункере? Ну, разве что напалмовый дождик.
– Ладно, – вздохнул он. – Что ты хочешь? – спросил он.
– Правду.
– Ну да, так я и думал. А если я тебе эту правду не скажу, ты тут так и застрянешь?
Сирень кивнула.
– Согласен, – он поднялся со своей покрышки. – А ты уверена, что тебе нужна правда?
– Да.
– Погоди-погоди, не торопись. Правда – она опасна. Знаешь, правда бывает опасна до такой степени, что может выжечь глаза.
– Я потерплю.
– Как знаешь. Но мне кажется, лучше нам поговорить потом. Здесь становится неуютно, штаны опять же стирать неохота. Слушай, а может, ты мне штаны постираешь, а? В этом нет ничего обидного, сугубо практика…
Сирень промолчала.
– Ладно, не хочешь стирать штаны, можешь не стирать.
Ему на голову упала большая плюха бетона, гость ругнулся.
– Я думаю, нам все-таки пора, – сказал он. – Правду и все такое я расскажу тебе там, ты не против?
Сирень пожала плечами.
– Если не веришь, я могу дать тебе честное слово, – сказал он. – Честное благородское…
– Я даже имени твоего не знаю, какое там честное слово.
– Можешь звать меня…
Бетон уже полился. Изрядными струйками. И все ему на голову. Ну, и немного на Сирень.
Гость принялся ругаться, плеваться и размахивать руками. Все это выглядело глупо и начало надоедать.
– Хорошо, – сказала она. – Но если ты меня обманешь…