ык мадьяр третировался как варварский. Не удивительно поэтому, что один из самых популярных писателей эпохи Андраш Дугонич (1740–1818) в 1784 г. выпустил учебник математики на венгерском языке, несмотря на отсутствие соответствующей мадьяроязычной терминологии, и сам разъяснил, что тем самым «хотел показать перед всей страной, что немецкий язык в объяснении наук никогда так силен быть не может, как венгерский».
Это, конечно, случай курьезный, но словотворчество лингвистов, их усердие в изгнании из лексики венгерского языка немецкой и другой иноязычной терминологии оставили глубокий след на нем, ощущаемый и сегодня и зачастую искусственно осложняющий усвоение современного венгерского языка людьми, владеющими другими европейскими языками.
В целом же немецко-мадьярское культурное взаимовлияние было весьма плодотворным, а немецкий язык и немецкая литература служили связующим звеном между венгерским и европейским Просвещением, весьма успешно выполняя полезную и благородную посредническую миссию. Культура Просвещения подорвала господство барокко и его более поздней разновидности — рококо в ряде отраслей изящных искусств (архитектура, живопись, поэзия и др.), заменив их классицизмом, открыв простор жанровому и стилевому многообразию национальной литературы и искусства.
В силу того что новая литература и новое искусство складывались в обстановке общенационального подъема, обострения борьбы за национальные цели, их отличала высокая степень политической ангажированности. Особенно это заметно в творчестве виднейших деятелей венгерского Просвещения: в поэзии Яноша Бачани (1763–1845), в лирике Михая Чоконаи-Витеза (1773–1805), в сентиментальных произведениях Йожефа Карамана (1769 — 1795), в стихах Даниэля Бержени. В работах этих и других авторов надежда на возрождение славного прошлого сочеталась с трагическими и пессимистическими чертами, мотивами отчаяния и мрачными предчувствиями по поводу обреченной в силу своего одиночества нации, т. е. всего того, что было столь характерно для венгерского романтизма и в какой-то мере сказалось на национальном самосознании в целом.
Культурно-литературная жизнь венгерского общества была тесно связана с общественно-политическим движением, поэтому разгром последнего не мог не иметь роковых последствий для всего венгерского Просвещения. Во-первых, испытало оно это непосредственно. 20 мая 1795 г. на лугу у крепостной стены пали самые светлые головы венгерского Просвещения. Осужденные по делу литераторы Ф. Казинци и Я. Бачани, тот самый, который призывал мадьяр «приковать, пригвоздить свои взоры к Парижу», были на многие годы брошены в подземелья австрийской крепости Кёнигштайн.
Выдающийся поэт, ученый-лингвист Ференц Вершеги (1757–1822) также пробыл девять лет в темнице только за то, что перевел на венгерский язык «Марсельезу». Пламенный патриот поэт-лирик Ласло Сентиоби-Сабо погиб в тюрьме в том же 1795 г. Венгерскому Просвещению пришел, казалось, конец буквально физический. Сплошному разгрому подверглись масонские ложи и довольно многочисленные кружки-читальни. Учителя и чиновники лишались своих мест по малейшему подозрению в приверженности к свободомыслию, за симпатии к революционной Франции, к восставшим против русского ига полякам; дворяне комитата Земплен на северо-востоке подверглись преследованию за то, что осушили бокалы за здоровье Тадеуша Костюшко. К концу века перестали выходить девять из десяти венгерских органов печати. «Мы едва освободились от гнетущего сна, — писал поэт Чоконаи в 1798 г.,- как снова впали в дремоту… Наши типографии снова печатают одни молитвенники. Наш театр скончался в колыбели. Наши лучшие литераторы или погибли, или влачат жалкое существование…»
Вместе с тем Просвещению не суждено было бесследно исчезнуть со сцены. Оно возродилось с началом нового, XIX в., причем стараниями уцелевших его представителей. Но теперь оно в отсутствие легальных политических форумов, запрещенных реакционным абсолютизмом, в отсутствие какого бы то ни было политического движения несло двойную нагрузку. Литература, различные виды искусств — словом, культурная сфера стала непосредственным рупором (по сути, единственным) национально-политических целей и интересов.
Инициативу взял на себя не сломленный заточением в крепости Куфштайн (в Богемии) Ф. Казинци. Выйдя из тюрьмы в 1801 г., он немедленно приступил к возрождению культурной жизни. Начал он с разработки программы обновления родного литературного языка путем избавления его от диалектизмов и одновременно обогащения за счет ввода современной лексики. Нации, по его мнению, необходим такой литературный язык, который был бы способен дать жизнь наиболее совершенным формам литературного творчества, вывести родную литературу на уровень самых современных. Реализуя эту программу, он стал первым сознательным организатором литературы и литературной жизни в Венгрии. Его основные эстетические принципы одержали победу, в сущности, в течение каких-то десяти с лишним лет.
И за все это позднее великий венгерский поэт Шандор Петёфи назовет Казинци «спасителем нации». Поистине поразительна деятельность Казинци и его единомышленников, сумевших к концу второго десятилетия XIX в. завершить громадной общественной важности и историко-культурного значения дело обновления родного языка. Сложился национальный литературный язык, один из существеннейших элементов национального единства. столь необходимого средства борьбы за буржуазные преобразования общества.
ВЕНГЕРСКОЕ ОБЩЕСТВО И АНТИФРАНЦУЗСКИЕ ВОЙНЫ
Почти два десятилетия бушевал пожар войны на континенте, и империя была непременной участницей почти всех коалиций, создававшихся реакционными монархиями сначала против революционной, а затем наполеоновской Франции. Австрия проигрывала одну кампанию за другой, дважды отдавала имперскую столицу Наполеону, дважды оказывалась на краю пропасти, но все же устояла. Более того, серию войн она закончила в рядах держав-победительниц. И не раз униженная и оскорбленная, обрела ранг великой державы, первым свидетельством чего стал созыв в Вене грандиозного конгресса, подводившего черту под многолетней серией войн.
В течение всего этого периода Венгрия с репутацией страны, всегда готовой к бунту и восстанию, с вечно фрондирующим дворянством — классом-лидером, вела себя удивительно мирно и спокойно. Она служила надежным тылом сражающейся армии, исправным поставщиком пополнения продовольствия, амуниции и даже боеприпасов. Государственное собрание смиренно выполняло в 1796, 1802, 1805 гг. все требования двора. В критических для Австрии ситуациях в 1805 и 1809 гг., когда империя была беззащитна, а армии Бонапарта стояли у ворот Венгрии, предлагая ей редчайший шанс вновь обрести свою независимость, дворянство и пальцем не шевельнуло, чтобы принять дар: классовые интересы и классовая солидарность взяли верх над идеей национальной, которой так кичились сословия.
Главные мотивы неординарного для современников поведения Венгрии лежали в сфере экономики. Военная конъюнктура, в особенности во время континентальной блокады, открыла перед землевладельцами неслыханные до того шансы быстрого обогащения. И они не упустили своего шанса: обогащались, как никогда прежде, а обогатившись, молились, выпрашивая у всевышнего «тихого весеннего дождя и долгой войны».
За годы этой очень прибыльной для венгерских помещиков войны страна покрылась роскошными дворцами аристократии, имениями помещиков средней руки, набитыми самой модной венской мебелью. Балы, званые обеды и ужины, сопровождавшиеся обильными возлияниями: и картежными битвами, следовали одни за другими. Венгрия стала главным поставщиком зерна, скота, шерсти для армии и промышленности Австрии. Причем за первое десятилетие XIX в. цены на хлеб возросли в 10–12 раз. В нарушение всех законов и обычаев, в том числе знаменитого урбариума Марии Терезии, дворяне произвольно расширяли собственное хозяйство, присоединяя к нему крестьянские наделы, одновременно усиливая барщинную повинность. Высокой конъюнктурой смогли воспользоваться лишь очень немногие крестьяне из числа зажиточных сельских жителей. Война дала также толчок оживлению венгерской мануфактуры: текстильной, обувной и ряда других, поставлявших свою продукцию армии. Увеличилась добыча руды и выплавка железа, чугуна, производство некоторых видов оружия, например стволов для ружей и пистолетов.
Именно по этим причинам никакие заигрывания и щедрые посулы Наполеона не могли поколебать основы, достигнутого между «нацией и короной» компромисса. Дворянская «нация» безучастно отнеслась к многообещающему манифесту, с которым французский император обратился к ней из Вены тотчас же после ее занятия 15 мая 1809 г.: «Мадьяры! Настал час, когда вы можете вернуть себе вашу старинную независимость. Примите мир, который я вам предлагаю: пусть останется в целости и сохранности конституция вашей родины — либо в том же состоянии, в котором она была до сих пор, либо с теми изменениями, какие вы сами, по собственному желанию и воле, найдете нужными, согласно велению времени, и необходимыми с точки зрения блага ваших сограждан». Судя по этому многозначительному пассажу, свидетельствующему о точном знании традиций и мировоззрения венгерского дворянства, автором обращения был якобинец Я. Бачани, бежавший из австрийской тюрьмы и примкнувший к Наполеону тогда же в Вене. Ему и было поручено перевести французский текст документа на венгерский язык.
Союз дворянства с династией оказался недолговечным. Он перестал существовать уже в 1812 г. Его похоронил разразившийся в Австрии в 1811 г. финансовый крах, вызванный непомерным ростом государственного долга вследствие роста военных расходов, обесценением денег в результате бездумного печатания громадного количества бумажных денег, которое выросло в 40 раз по сравнению с 1790 г. Спасти положение многократной девальвацией гульдена (в обмен на 20 новых гульденов шли 100 старых) венскому правительству не удалось. Данная мера, больно ударившая по карманам венгерских помещиков, наоборот, вызвала резкое их недовольство, и королю ничего не оставалось, как распустить непокорное Государственное собрание. Произошло это в 1812 г. Больше оно не созывалось до самого 1825 г.