Заболот в грязной, распространяющей дурной запах шинелке бродил от дачки к дачке и стрелял прямо в окна. Его не пугало прибытие осени. Он приветствовал ее страшный приход.
Влас купил себе костюм. Обыкновенный. Двубортный. Надел его и несколько раз прошел по комнате туда-сюда. Перед зеркалом. Потом надел ботинки и ушел из дома.
Жена его, Людмила, чуть с ума не сошла.
Через полгода от Власа письмо пришло, где писал, что все у него хорошо, и костюм ему пришелся в самую пору.
Все кончилось хорошо. Они не поженились ни осенью, ни зимой, и уж, конечно, весной жениться было вовсе глупо. К этому времени она была на восьмом месяце, и ее дико тошнило от одного вида свадебного платья.
Он уехал к родителям в другой город за деньгами. Она родила в его отсутствие.
С высоты третьего больничного этажа ей отчетливо был виден парк, крошечные козявочки скамеек, лихой и придурковатый размах чертова колеса.
У моей дальней родственницы были индоутки. И летать они не умели. А Василий выпил, и они у него залетали. Забравшись на крышу, он доставал их по одной из мешка и запускал, как голубей.
Три полетели, остальные разбились.
Вот такая история.
Познакомились в купе. Сошли с поезда ночью. Сели на такси. Дома легли спать. Через четыре года он умер от рака легких. Еще через восемь она уехала в Канаду жить.
В Канаде очень много озер, голубых, как глаза ее первого мужа. Она очень устает на работе.
На рыбалке Николай заснул. Вдруг проснулся и засобирался домой. По дороге упал с мотоцикла и сломал ногу.
Нога срастается плохо. На ней, как грибы на дереве, стоят аппараты Елизарова, из нее вырастают железные спицы.
Трудно доктору Иванчикову с таким пациентом.
Моего друга задавила жаба.
Она толстая, от земли метр тридцать, глаза требовательные.
Выходя из дома, он всюду ее берет с собой. Так они и ходят: человек и его жаба.
Интересно, что кто-то из них двоих всегда грустный.
Костик женился на Марии пять лет назад.
Племянница у Марии — Тося. Каждое утро делает зарядку во дворе.
Костик заметил, что у нее на трусиках корабли. Однажды Костик взял и пригласил Тосю в кино. Теперь у них любовный треугольник.
Чиновница Элеонора Майская приехала на дачу утром во вторник, намереваясь, видимо, пробыть здесь дня два.
Ее муж, Майский, не приехал, и стало скучно.
В саду она наткнулась на лопату и отправилась копать огород.
В огороде стоял Заболот с ружьем и плакал. Его мучила эта жизнь, в которой так мало места для мужества.
Первый раз за долгие месяцы Заболот помылся по-человечески, в ванной.
Разводить пчел очень выгодно. Полезно пить по утрам теплую воду. Хорошо, когда воздух, бодрящ и свеж, омывает усталые члены.
Используют и купания. При отсутствии в доме гантелей достаточны и упражнения с собственным весом. Боже упаси есть пестициды. От стрессов же человек мрет. Невыносимы страдания больных.
Слезы омолаживают — это доказано.
Интересно, что все это в природе человеческой, — и собаки, и кошки, и самый распоследний цветок.
Коты размножаются ночью. Люди же, практически, всегда.
В этом вся разница.
Одно только и есть, что валериана и водка. Где же и искать счастья, если не в забвении?
Николай настроил гитару и запел. Гости вздрогнули и сомкнули ряды. Желтая лампочка на сорок ватт светила им в лица.
После ели картошку с сырным салатом и селедкой.
Когда все закончилось, Николай в халате пошел выносить из квартиры мусор.
На улице дуло, сумерки трещали от разрядов близкой грозы.
— Мамочка родная, — подумал он, — разглядывая яркие окна, — когда же я поумнею.
— Ну давай будем просто друзьями? — сказала она ему.
— Действительно, — сказал Заболот, — хрен ли нам не подружить теперь?
По воздуху летели паутинки. Тепло было, страсть. Через полгода, в осенние холода, поехал Заболот на базар в город и в мясных рядах столкнулся с нею.
— Привет, — сказал он, — все питаешься?
— Ох, — сказала она и, жалобно выпучив глаза, зарыдала.
В парке под мелким дождиком они из пластмассовых стаканчиков пили водку «Смирнов» со свежей карамелью.
Свою дачу Майские продали зимой, и за отдельную плату Заболот с остервенением забрасывал в крытую машину заснеженные стулья.
На Псковской дом восемь умерла старуха. Родственники заплакали, забил в барабан оркестр.
Поминать водили в три смены. Значит так. В первую сели те, кто помогал. Дали суп горячий, колбаску, пирожки, сырок.
Вторыми пошли соседи и подруги покойной. Эти сидели дольше, однако уходили не веселясь.
На вечер усадили родственников.
Брат покойницы, седой старик в роговых очках, встал и сказал слово.
— Сестра моя в молодости была красавица. А я вот ее пережил.
Он постоял, подумал, пожевал губами. Рюмка в его руках накренилась было, но он выровнял ее и, оглядев накрытый стол, неожиданно добавил с тоскою:
— Эх ты, красота-красота…
Шел сильнейший, даже по нашим временам, снегопад. Он валил, пер просто, я не знаю…
С неба валились глыбы. Бух, трах, ах, ах…
Валило заборы, часовни, деревья. Мужики по избам, дети по лавкам, бабы по окнам.
На избе Николая висела табличка: «Председатель общины».
У распахнутых настежь дверей стоял Николай и сумрачно созерцал снежное наводнение. В недрах дома сидела жена-красавица и читала книги. В доме же кончилась водка.
— Ни луны, ни водки, — горько заметил председатель общины и тихо закрыл за собою дверь.
Грушенька играла «Рондо каприччиозо» Сен-Санса. Играла не по-девичьи, по-мужски. Ух, блин, как она играла. Скрипочка в ее руках кричала и пела, как ангел, узнавший сомнение. Выпускная комиссия, как спятивший луноход, съежилась в углу и топорщилась очками.
Тяжелые плотные шторы шевелил туман, лезший из окна. Душно, август, еще эти, как их, рододендроны. Серый моросящий воздух налип на окна…
Профессор Бершадский Генрих Эммануилович был уже слишком стар для подобных стрессов. От игры этой молодой и красивой женщины ему стало страшновато и тоскливо. Будто смерть увидел.
Едва дожив до тишины, он встал и, не прощаясь, ушел из класса, из консерватории. Тихо поблескивая очками, перешел бульвар и пешком взобрался на пятый этаж. Отдышавшись, открыл дверь и, войдя в прихожую, внезапно заплакал. Плакал он, чуть постанывая, указательным пальцем утирал слезы.
Успокоившись, делал чай. Потом пил его, глядя в окно на липы и каштаны вечереющего бульвара.
Чай, в общем-то, чрезвычайно тонизирует. Его профессору возили из заграницы.
Серый моросящий воздух налип на окна.
Среди избранной публики сидел Влас. Дикими глазами смотрел он вокруг. Если бы кто шевельнулся во время этого рондо, Влас бы подошел к нему и молча оторвал голову. На счастье, все сидели недвижимо. Только в самом конце, не дослушав семнадцатой доли секунды еще звучавшей музыки, быстро поднялся и бесшумно истек из залы седой мрачный старик в истертом от времени костюме.
Влас было расстроился, но Грушенька смотрела счастливыми глазами на своего лоховатого избранника, млела от волнения и глухоты, и это искупало все мелкие недочеты мироздания.
Дома Влас и Грушенька объелись мороженого и безе, что, кстати, было совершенно напрасно. К вечеру у ней началась лихорадка, которую не удалось успокоить ни доктору, вызванному назавтра, ни чаю с малиной, пахнущему на весь дом.
Серый моросящий воздух налип на окна.
Лет так двадцать тому Грушенька, еще не носившая тонких золотых серег и красной итальянской блузки с кружавчиками, ехала с мамой через Дон на поезде. Вообще, где там был Дон, Грушенька так и не поняла. Везде шли водные широкие рукава, от горизонта до горизонта там и сям были какие-то странноватые поселенья. Особенно же ей запомнился внизу, где-то под, между каким-то и каким-то берегом, грандиозный и неясный полуразрушенный мост.
Поезд шел высоко над Доном сначала по насыпи, потом по мосту, которого, конечно, видно не было, потому что он был новенький и сильный тут, прямо под ногами. Тот, старый, умирающий остов висел глубоко внизу между каким-то и каким-то берегом. В его разломе было застывшее движение опустившегося на колени человека. В его умирании было что-то такое, чего нет во всех, блин, самых распрекрасных мостах.
Все это схватилось в ее душе разом, вмиг.
Потом все пропало. Потом и Дон проехали.
Больше ничего в той поездке и не было. Только звенели ложки в стаканах чая, аккомпанируя мельканию станций и городов.
Смелость нужна всем. Вот, например, у Николая она была. Взять свечу и пойти в оплывший от осени лес нелегко. К тому же и просто страшно. А волки, скажем? Или, допустим, сила нечистая?
Так что не скажите. На это в душе философию иметь надобно. А тут в лес, ночью, в первые, притихшие перед основательной непогодой ноябрьские часы.
Не знаю как Вы, я пошел бы вряд ли.
Свеча, она что? Огонек, и вся недолга. Горит, горит — потух. Фу — на него ветер, и потух. Тут вся слепь и выморочь в глаза набьется. Руки спички по карманам ищут, чтобы, значит, зажечь. Да поди ж ты!
Очень легко и голову разбить, если в случайный овраг скатишься.
Я знаю случаи, когда человек на ровном месте шел и умирал. Потом все говорили, что судьба.