Я настаиваю на этом еще и потому, что, по моему ощущению, смешение между устоявшимися и умозрительными теориями проникло даже в сами научные круги. И результат этого искажения особенно ощутимо сказывается на образовании, которое получают молодые исследователи.
Недавно, во время одной международной конференции, я встретил молодого ученого, в техническом отношении блистательного, который заговорил со мной о двух теориях: общей теории относительности и теории «суперсимметрии Янга-Миллса с N = 4». Когда я заметил, что одна из них является экспериментально подтвержденной, а другая нет, он со всей искренностью спросил меня: «Которая?» Он не шутил. Он не понимал различия по самой своей природе между общей теорией относительности, принесшей с собой огромное множество новых научных предположений, которые все подтвердились на опыте, и теорией, которая пока не привела ни к одному такому предположению или предсказанию. Это смешение представляет собой страшный недуг фундаментальной физики.
Ясность относительно умозрительной природы петлевой теории, теории струн и всего, что формулируется «по ту сторону стандартной модели», совершенно необходима для здоровья науки и для честного диалога с общественностью, поскольку науку финансирует общество.
Хорошо известно, что сегодня по всему миру программы финансирования науки все больше и больше направлены на то, что может быть полезным для промышленного развития и для технологического применения. Поддержка фундаментальной науки стремительно сокращается. Это, очевидно, очень близорукая политика. Если бы правители Александрии или Медичи во Флоренции сосредоточились только на прикладной науке, они посчитали бы труды Евклида и Галилея бесполезными и общество бы по сей день осталось невежественным и бедным.
За всеми скачками в фундаментальном понимании мира следовало значительное технологическое развитие. Примерам несть числа: основы современного инженерного дела – это расчеты Ньютона, касавшиеся орбиты Луны; зеленая революция в сельском хозяйстве – во многом следствие бескорыстного любопытства, пробужденного темой наследственности; телевидение и радио неожиданным образом появились вслед за изучением природы света Максвеллом; компьютерные технологии не существовали бы без проведенных в XX веке исследований, не суливших прибыли, – исследований атома; GPS – без занятий Эйнштейна природой времени. Любая технологическая составляющая в жизни современного общества – итог фундаментальных исследований, проводившихся из любопытства. А фундаментальные исследования развиваются только тогда, когда просвещенные правители понимают их значение.
Даже если и не говорить о пользе в долгосрочной перспективе, Европа должна поддерживать фундаментальные исследования, если она хочет опять стать одним из интеллектуальных центров мира. Она унаследовала от арабов феномен университета и великолепно развила его, сделав таким местом, где в обстановке свободы идет процесс познания и передачи знаний от поколения к поколению. Нынешние европейские университеты – бледные тени своего прошлого и часто слабые подобия американских университетов. Многие академические структуры в Европе поощряют карьеристов, освоившихся с правилами, а не оригинальных и даровитых молодых исследователей, о которых никто особо не заботится. В так называемой материалистичной Америке высоко ценятся интеллектуальное превосходство и научные поиски, мотивированные любопытством. Нобелевскую премию все чаще получают американцы, и США оказывают все усиливающееся культурное влияние на остальной мир, что в долгосрочной перспективе имеет важные политические последствия.
Мне кажется, что самая могущественная из сил, выковавшая цивилизацию, вытащившая нас из пещер и освободившая от поклонения фараонам, – это любопытство. Если Европа хочет сохранить полное жизни любопытство, она должна вкладывать средства в развитие университетов и культурных центров.
Возвращаясь к петлям и струнам, надо сказать, что при сегодняшнем состоянии фундаментальных исследований есть ощущение смутного зарождения чего-то нового. У нас есть прекрасные идеи, хорошо развитые теории, но мы не знаем, верны ли они. Ответы на открывшиеся перед нами великие научные вопросы можно получить путем примирения общей теории относительности и квантовой механики, и такое примирение, может быть, уже состоялось в наших умозрительных теориях. Нам остается проверить их посредством инструментов, которые пока только создаются.
Может быть, напротив, мы ничего хорошего пока не обнаружили и еще неизвестный нам молодой Эйнштейн, который сейчас старается получить исследовательскую должность, найдет ответы через десять лет. Или, возможно, это вам, читатель или читательница этой книги, придет в голову недостающее решение теоретических проблем?
Эпилог
В VII веке до н. э. греческая цивилизация пребывала в состоянии роста. Она появилась на сцене намного позже других великих цивилизаций, близких к ней, Египта и Месопотамии, и многое унаследовала. Но она и сильно отличалась от них. Эти древние цивилизации были упорядочены, они были стабильными и иерархическими. Власть в них была централизованной, сохранение старых порядков сковывало развитие общества. Эти цивилизации защищали свои народы от внешних веяний и ударов и мало контактировали с остальным миром, разве что в случае войны.
Юный греческий мир, наоборот, был крайне динамичным, его становление продолжалось непрерывно. В нем отсутствовала центральная власть. Каждый город был независимым, и в каждом городе правители должны были постоянно договариваться с гражданами. Законы не были ни священными, ни неизменными: о них все время спорили, с ними экспериментировали, их все время подвергали испытанию практикой. Решения принимались сообща на городских собраниях. Власть переходила к тем, кто мог убедить других в диалоге и дискуссии. Этот открытый мир был способен впитывать культуру соседствующих цивилизаций. Греки, в отличие от египтян и персов, очень много путешествовали.
В такой, совершенно новой культурной обстановке родилась оригинальная концепция рационального и критического, динамичного знания, которое изменялось и отваживалось ставить под вопрос традиционные представления и о себе самом. Новый авторитет знания утверждался не традицией, не политической властью, не силой, не возвращением к вечным истинам, а способностью убеждать других в верности своих суждений. На критику унаследованных идей не было запрета – напротив, она была живым источником динамики и силы этого мышления и гарантией того, что оно не прекратит совершенствоваться.
Это поистине стало зарей нового мира. Основные правила научного исследования просты: всякий имеет право слова. Эйнштейн был никому не известным служащим патентного бюро, когда придумал идеи, изменившие наше видение реальности. Разногласия приветствуются: они суть источник динамичности мышления. Но споры никогда не улаживаются силой, агрессией, деньгами, властью или ссылками на традицию. Единственный способ выиграть – это доказывать и защищать свои идеи в диалоге, убеждая других.
Конечно, я не собираюсь подробно описывать здесь конкретную реальность научных исследований во всей их человеческой, социальной и экономической сложности, я скорее говорю об идеалах, с которыми практика этих исследований должна соотноситься. Эти правила древние – мы найдем их в знаменитом «Седьмом письме» Платона, где он рассказывает, как ищут истину: «Лишь с огромным трудом, путем взаимной проверки – имени определением, видимых образов ощущениями, – да к тому же если это совершается в форме доброжелательного исследования, с помощью беззлобных вопросов и ответов, может просиять разум и родиться понимание каждого предмета в той степени, в какой это доступно для человека»[20].
Понимания нужно добиваться путем добросовестного интеллектуального исследования, обучения, вслушиваясь в то, что говорит природа и что говорят другие. Центральный момент тут – честное признание того, что наши представления о вещах могут быть ложными. Со времен Платона мы проделали большой путь, но это по-прежнему тот путь, который он описал: идеальный поиск знания в диалоге, стремление к согласию в рамках национального обсуждения.
Взаимосвязь науки и демократии, возникшая в том же месте и в то же время, очевидна. В идеале, демократия – это процесс, при котором тот, кто принимает решения, способен доказать свою правоту и убедить в ней достаточное число людей. Идеал демократии – не давить противников, а выслушивать их, спорить с ними, искать точки соприкосновения, достигать взаимопонимания. Слова Вольтера: «Я не согласен с тем, что вы говорите, но я буду сражаться за то, чтобы вы могли говорить это» – одновременно в самом сердце и демократии, и научного метода.
Итак, наука и демократия рождены вместе, в одном и том же месте, в одну и ту же эпоху, с одним и тем же духом времени: духом рациональной ясности, понимания и диалога. Этот дух – один из столпов, на которых зиждется наша культура.
Разумеется, в науке, как и в политике, есть разрыв между идеалом и повседневной реальностью. Но между их идеалами есть и аналогия. Самый эффективный метод, который мы изобрели для познания мира (наука), и самый лучший способ, который мы изобрели для коллективного принятия решений (демократия), имеют много общего: толерантность, дебаты, рациональность, внимание к противоположной точке зрения, поиск точек соприкосновения. В обоих случаях главное правило заключается в том, чтобы сознавать, что мы можем ошибаться, и сохранять для себя возможность изменить мнение под воздействием доказательств и признать, что взгляды, противоположные нашим, могли бы стать нашими.
Каждый шаг вперед в научном познании мира – это также и посягательство на привычные представления о мире. Поэтому научное мышление и по сей день сохраняет в себе нечто подрывное, революционное. Всякий раз, когда мы составляем картину мира заново, мы изменяем саму грамматику нашего мышления, рамки нашего видения реальности. Само слово «революция», как известно, стало обретать нынешнее значение, начиная с книги Коперника, которая называлась «Об обращении» (