уворовых за прошедшие десять лет. Первая вылетела через три дня с момента появления на работе, попав под горячую руку Викиной мамы, искавшей подходящую кандидатуру, на которую можно было обратить свой гнев. Горничная долго молчала, выслушивая несправедливые обвинения в неряшливости, потом, не торопясь, стянула с себя форменный фартук, швырнула его в хозяйку, послав ту на три буквы, и с достоинством удалилась. Владимир Сергеевич по настоятельной просьбе своих родителей попытался ее вернуть, принеся искренние извинения за неуравновешенное поведение жены, но, будучи посланным оскорбленной особой по тому же направлению, что и жена, вернулся ни с чем.
Вторая горничная оказалась алкоголичкой и часто путала утро, день, вечер и ночь. По этой причине являлась на работу независимо от времени и в моменты редкой трезвости. Правда, с чувством долга у нее было все в порядке. Назанимав и пропив в очередной раз занятые суммы, работала, как каторжная. Везде, где удавалось, кроме как у Суворовых.
Третью, не поднимая скандала, уволили за воровство. У бабушки пропали очень дорогие старинные украшения. Как раз перед ее смертью. После увольнения молодая девчонка пыталась покончить с собой, перерезав вены, но ее спасли. Бабушку к этому моменту уже похоронили.
Очередная горничная пришла после смерти мамы и была очень удивлена внешним видом швабры. Спала она до двенадцати, шлялась по дому в пеньюаре с чашечкой кофе в руках и никак не могла понять, что от нее требуют. Так и ушла с обидой на «непорядочных людей». После нее осталась тетрадь с написанными от руки стихами. Одно из них очень понравилось Владимиру. Он велел убрать тетрадь в надежде, что авторша за ними когда-нибудь вернется. Пока не вернулась.
Долгое время Лидия Федоровна наводила порядок в доме сама. Потом ей стала помогать Майка…
Произнеся это имя, Вика судорожно вздохнула, но не заплакала. Только быстрее заговорила…
Верочка появилась в доме не одна. Ее привела соседка по коттеджу, рекомендовав как хорошую и исполнительную девушку. Сама соседка надолго уезжала, и надобность в ряде работников отпала. Вика и раньше встречала Верочку, эту расторопную хохотушку, которая, как она знала, копит деньги на платное обучение в институте.
Новая горничная сначала пришлась всем по вкусу. Особенно Марку, но ненадолго. Уверенная в своей неотразимости, Верочка откровенно кокетничала с Марком, что стало его раздражать. Раиса Степановна не один раз пыталась уберечь девушку от легкомысленных поступков, но та только отмахивалась, ссылаясь, что ее наставления высечены каменным топором на каменной глыбе и актуальны в каменном же веке. Она ведь не собирается замуж за Марка, а если и переспит с ним, так для собственного удовольствия.
В августе Кострикова Вера неожиданно посерьезнела. Во-первых, с сентября начинались занятия в пединституте, куда она все-таки поступила. Во-вторых, она частенько перезванивалась с каким-то молодым человеком. Терять хорошо оплачиваемую работу не хотела, поэтому у нее с Лидией Федоровной была достигнута договоренность о продолжении трудовой деятельности, но по свободному графику в свободное от занятий время.
Болтушка по натуре, Верочка редко молчала. Любимая тема – перемывать косточки Майе. По глубокому убеждению горничной, Владимиру Сергеевичу нужна другая жена – представительского вида и полностью живущая его интересами. «Эта хитренькая кошечка когда-нибудь устроит ему сюрприз!» – говорила она по секрету Виктории, а может быть, и не только ей. Майя горничную заслуженно недолюбливала.
Впрочем, Вику она тоже раздражала своим пустозвонством. Перед отъездом на учебу Виктория осмелела и пообещала Верочке, что потребует ее увольнения, если она не прекратит злословить по поводу Майи. Замечание горничная выслушала покорно, но последнее слово оставила за собой, с печалью в голосе заявив, что не может смотреть спокойно на то, как ребенка с отцом водят за нос. Но если это их устраивает, она более беспокоиться по такому поводу не будет…
Здесь мы с Викой прервались. Заявился сын с эмалированной миской, больше похожей на тазик, ловко удерживая ее тремя пальцами правой руки. Я успела подумать, что он похож на гарсона.
– Кушать подано! – торжественно произнес Славка и, подобострастно изогнувшись… вывалил все содержимое тазика на палубу.
Я успела подумать, что гарсон из него, как из меня балерина.
Сзади послышались легкая поступь Натальи и голоса Лешика и Аленки.
– Довыпендривался! – ехидно заметила дочь, осторожно обходя лакомые кусочки жареной рыбы.
– О! Нам накрыли прямо на палубе! – обрадовался Лешик. – Ма, вытирай ноги и присаживайся. Хлеб, я так понимаю, запаздывает. Чуть позже раскидают.
Наташка хотела что-то сказать, но не сказала. Просто открыла и закрыла рот.
Славка почесал макушку и принялся собирать разбросанные куски обратно, нравоучительно бормоча:
– Не поваляешь – не поешь. Тычина, между прочим, палубу до зеркального блеска драил. Теперь так не отмоешь. А тряпка у него была белоснежная! Такой даже Светлана со стола не вытирает.
Первой рискнула взять рыбешку я, подумав про себя, что Светлане и незачем вытирать со стола половой тряпкой. За мной осторожно потянулись все остальные. Наталья неуверенно предложила сервировать лавочку и тут же на нее села. Очевидно, сочла сервировку завершенной. Славка улетел и через минуту вернулся с добавкой и хлебом.
Все с особым вниманием ухаживали за Викой, так что быстро выжили ее из компании. Но побыть одной девочке не удалось – Петр Васильевич оказался на подхвате. Я было решила присоединиться, устав бороться за возможность не подавиться тоненькими косточками, которых, честное слово, было больше, чем самой рыбы, но Наталья не пустила, полагая, что мои нервы и так на пределе.
Улучив момент, я шепнула подруге, что теперь-то уж точно знаю, кто выкрал из дома Суворовых письма Майи.
Ее реакция была неожиданной – она подавилась. И что уж совсем удивительно – куском хлеба. Едва придя в себя, залепила, что ей на фиг не нужны мои познания, поскольку они отрицательно сказываются на ее здоровье.
Убрав за собой следы пикника и забыв про арбузы, мы неприкаянно шлялись по палубе, постоянно поглядывая в сторону летчика и Вики. Облокотившись на борт, они тихо переговаривались – возникало ощущение, что с водой.
Вроде бы беседа с Петром Васильевичем подействовала на Викторию самым благотворным образом. Что уж он такого ей наговорил, но внешне она теперь казалась спокойной и собранной. А может быть, только казалась? Со стороны?…
Когда я глубокомысленно заметила, что нынешний вечер у нас последний, на меня все накинулись. Как-то упустила из вида, что говорю сие в шестой раз, только с разными интонациями. Наверное, это признак гениальности: произносить одно, заговаривая людям зубы до ломоты, а думать, точнее, обдумывать, – другое. Вместе с тем, я где-то слышала, что это проявление непорядочности. Впрочем, смотря, о чем думать, и смотря, что молоть языком.
– Этот вечер последний! – мечтательно раздалось рядом, и все разом замолчали. – Завтра будете дома. – На летчика почему-то никто не заорал, только Наташка суеверно сплюнула три раза через левое плечо.
– А где Виктория? – спохватилась я, заметив ее отсутствие.
– Я отправил ее к Светлане – чайку попить. Давайте сразу распланируем завтрашнее утро. Предлагаю немедленно после высадки проводить девушку на место. Затем вы высадите меня на шоссе. Московским автобусом я вернусь в Касимов, а вы поедете домой. Будут возражения? – (Да кто бы возражал!) – Денька три я поморочу голову соседскому квартиранту, а там – буду действовать по обстоятельствам. – Петр расправил плечи и орлиным взором оглядел берега.
Я сочла момент подходящим и наступила ему на ногу. Охнули мы одновременно и одновременно обвинили друг друга в неловкости.
Препирались долго. Остальным надоело слушать, и они пошли нарезать круги по палубе. Только Наталья нерешительно топталась рядом с нами. И вдруг с маху наступила Петру на вторую ногу, многозначительно заявив, что мужчине, обидевшему женщину, непорядочно уходить от ответственности. Наверное, она погорячилась, встав на мою защиту. Уж больно резво запрыгал летчик на месте.
– Вы что, на самом деле?! Все носки затоптали!
– Я просто хотела тебе намекнуть, чтобы ты не очень торопился. Поговорить надо, – попыталась я оправдаться.
– А прямо сказать, без намеков, нельзя?
– Тогда бы все точно остались послушать, о чем пойдет речь.
– Не злись, Петюнчик, – миролюбиво заявила Наташка. – Тебе же не кувалдой по башке намекнули.
– Ладно, о чем говорить-то?
Я оглянулась по сторонам и прошелестела:
– Кажется, до меня окончательно дошло, как письма Майи попали в квартиру к Михаилу…
– Опять?! – удивилась Наташка. – До тебя же это уже доходило. Я помню!
– То был скоропалительный вывод.
Правая бровь летчика взметнулась вверх, физиономия приобрела довольно глупое выражение и отвлекла меня от собственных умных мыслей.
– Бывшую горничную подозреваешь? Веру? – Не сразу, но бровь вернулась на место, мои мысли тоже. Поэтому я благоразумно промолчала, буравя глазами ботинки Петра Васильевича. Он немного подождал ответа, не дождался и вздохнул. – Ирина Александровна и Наталья Николаевна! – Это обращение было настолько необычно, что мы с Наташкой невольно сплотились – плечом к плечу, при этом я вынуждена была оторваться взглядом от ботинок летчика и уставиться на середину его лба. – Не морочьте себе светлые головы. Суворов вам очень благодарен за участие в судьбе его дочери. Но он особо подчеркнул, что разберется со своими проблемами сам. И не надо больше ни о чем расспрашивать Викторию. В прошлом у девочки был серьезный нервный срыв. Владимир Сергеич боится повторения. Именно поэтому он просил ничего не говорить ей о гибели Майи.
– О нервном срыве следовало предупредить заранее, – запальчиво заявила я и тут же прикусила язык. Мне-то едва ли ни с самого начала было понятно, что детство девочки прошло в сплошных стрессах. Совесть начала напоминать о себе острыми коготками. Но, с другой стороны, я же пыталась разобраться, откуда девочке грозит опасность. Можно, конечно, утверждать, что не мое это дело. Но ведь девочка явно тянется ко мне… – Вот что, – медленно проговорила я, мельком взглянув на насупленную Наташку, – идите-ка вы со своим Суворовым! Будешь разговаривать с нами в таком тоне, заберу Викторию с собой. Члены семьи возражать не будут.