позитивизма.
П. отказался от характерного для неопозитивизма принципа редукционизма (сведения всего здания науки к опыту), стал отстаивать автономность теоретического знания. Конкретный путь обоснования этой идеи лежал через критический анализ принципа верификации, индуктивизма.
Индуктивный метод – это путь установления фактов и дальнейшего обобщения полученных эмпирических данных. Научная теория, с этой точки зрения, есть результат применения индуктивного метода. П. считал, что такой метод вряд ли приведет ученого к эвристически ценным общим выводам. Даже если согласиться с использованием этого метода, то придется признать, что «полная» индукция, охватывающая все факты, имеющие отношение к изучаемой проблеме и дающая возможность получить вывод с необходимостью, применима только к элементарным случаям повседневного опыта, далекого от науки. Кроме того, требование обязательного применения индукции в познании уже есть некоторый общий принцип. Но как обосновать истинность этого принципа? На основе индуктивного метода невозможно обосновать такое «универсалистское» требование.
Реальное развитие научного знания идет совершенно иным путем: теоретические предпосылки вплетены изначально в ткань опыта; опыт лишь инициирует новые теоретические предположения, гипотезы. Развитие науки идет методом «проб и ошибок». Возникшие в результате самых различных причин предположения (это может быть и галлюцинация ученого, сон, прихотливые ассоциации от прочитанного) или «выживают», или погибают, не выдерживая конкуренции с другими, более успешными и лучше обоснованными теориями. П., таким образом, разделяет «психологию научного открытия», внешние факторы и логику развития науки как внутренний процесс. Ученый даже наметил контуры особой «онтологии», выдвинув идею «трех миров». Первый мир – это мир реальный; второй мир – мир состояний сознания, в нем как бы присутствует субъект со всеми его пристрастиями; третий мир – мир чистого знания, объективного содержания мышления. Его-то и изучает особая эпистемология – эпистемология «без субъекта». Второй мир в науке остается «за кадром»; изучению доступна лишь логика движения чистой мысли – «предположений и опровержений».
П. – не сторонник «теории катастроф», революций в науке, которые полностью стирают все прошлые достижения; он – эволюционист. В то же время он не является приверженцем идеи научного прогресса как непрерывного приращения навечно подтвержденных научных теорий. Хотя истина существует, считает П., но полное знание во всём объеме недостижимо. Единственным критерием движения науки вперед является возникновение новых, более сложных проблем, которые продуцирует новая теория.
Каков же механизм замены одной теории на другую, какие критерии оказываются при этом решающими? Критериев приемлемости научной теории несколько. Обязательным является соблюдение условия логической непротиворечивости теории. Новая теория должна описывать и объяснять более обширную совокупность фактов. Она должна способствовать возрастанию единства научного знания, объединять разрозненные проблемы. Наконец, теория должна выдержать эмпирическую проверку. Критерий «эмпирического контроля» – это не только критерий принятия одной теории научным сообществом вместо другой; это одновременно демаркационный критерий, помогающий отделить научную теорию от псевдонаучных «подделок». Если человек не может с абсолютной точностью ответить на вопрос «что есть истина?», то он может хотя бы выяснить, какая теория является научной. Принцип верификации, принятый в неопозитивизме, не позволяет отделить научное знание от ненаучного. На его место, считает П., необходимо поставить принцип фальсификации. Любой ложной идее можно найти какое-то обоснование в нашей жизни. Но если можно предположить, что существует факт, с помощью которого мы можем опровергнуть теорию, то это означает, что теория сопоставима с опытом и, следовательно, научна. Речь идет о «фальсифицируемости», то есть только о самой возможности «фальсификации» (в данном случае понимаемой как эмпирическое опровержение). Если же ученые обнаружат реальные факты, опровергающие теорию, то она будет опровергнута на деле: признана ложной.
Социальная позиция П. отражена в работах «Нищета историцизма», «Открытое общество и его враги». П. резко выступает против так называемого историцизма. «Историцизм» с его устремленностью в будущее, верой в прогресс выстраивает всё многообразие человеческих обществ и человеческих жизней в единую линию, лишая человека способности противостоять неумолимому ходу истории. «История смысла не имеет», говорит П., имея в виду смысл отделенный от индивидуальных человеческих замыслов, целей. Нельзя выявить никаких общих исторических законов, кроме самых тривиальных, типа «в войне всегда побеждает сильнейший». Историцизм – основа для оправдания всех «закрытых» обществ, созданных на основе волевого решения и опирающихся на неизменные нормы. В таких обществах отсутствует социальная мобильность, запрещено свободное критическое слово. Концепция П. направлена против самого существа социальной утопии Платона, которую П. считал истоком всех последующих теорий «закрытых» обществ.
«Открытое» общество – общество демократическое. Демократия есть не просто правление большинства, прямые всеобщие выборы. Демократия – это наличие особых социальных институтов, которые на правовой основе осуществляют контроль за деятельностью властных структур. Это способность меньшинства реализовать в обществе свои интересы, если они не противоречат благу всего общества. Открытое общество – это общество, открытое для свободного обсуждения, критики. Только в обществе, где существует возможность свободного выражения собственного мнения, возможно достижение социальной справедливости.
ПОСТМОДЕРНИЗМ – обозначение эпохи, состояния сознания, типа культуры, философской парадигмы второй половины XX в. П. как этап развития общества, как «эпоха» связан с разрушением непримиримого социального противостояния, с падением идеологических, национальных, религиозных барьеров, с эпохой информационного общества, универсальных коммуникаций. Вместе с тем для П. характерна равнозначность всех сфер социальной жизнедеятельности (экономики, политики, права, культуры и пр.); отсутствие центрированности внутри этих сфер, плюрализм, либерализм, отказ от евроцентризма.
П. в культуре, искусстве «опознаётся» по ряду однозначных признаков: отказу как от самостоятельной авторской позиции, так и от бесстрастной изобразительности; разрушению барьеров между элитарной и массовой культурой; мозаичностью, принципиальной фрагментарностью культурных текстов; ироничностью; смешением жанров («гибридизация»); «цитированием». П. проявляется даже в религиозном движении XX в., получившем название «мультирелигиозного П.», цель которого – установление не единства, но мира среди религий. К постмодернистскому направлению в искусстве с большей или меньшей степенью уверенности можно отнести таких писателей, как Х. Л. Борхес и Вл. Набоков, С. Беккет и Дж. Джойс, Х. Кортасар, Дж. Барнс, Р. Шекли.
В философии П. возникает как обобщение и осмысление определенных тенденций в культуре XX в.; его теоретическим ядром можно назвать постструктурализм. Рамки «философии П.» и рамки философского исследования П. во многом совпадают. П. может существовать только вместе с его осознанием. В этом проявляется одна из основных черт П. – отказ от противостояния исследуемому объекту, отказ от его однозначной оценки.
Один из представителей П. Ф. Лиотар в книге «Состояние постмодерна» решает важную задачу самоопределения П. и его отделения от «проекта модерна». Понятие «модерн» Лиотар трактует предельно широко, фактически речь идет о европейском рационализме, существующем на протяжении почти пяти веков в различных формах. Основной критический пафос Лиотара направлен против «больших нарраций», великих повествований, «метарассказов». Стремление к упорядочиванию, рационализации и «тотализации» культуры на основании единых принципов, характерных для нового времени, предполагает признание достижимости идеи «овладения реальностью» или приближения к абсолютному источнику всего существующего. Субъект-объектная структура всех видов человеческой деятельности и целостность субъекта в его противопоставленности объекту характеризует прошлую эпоху.
Существуют и более «тонкие» классификации, отделяющие П. от предшествующих эпох. Так, существует деление на классический рационализм, неклассическую эпоху (модерн) и собственно эпоху постмодерна. В этом случае «модерн» – это уже разрушение классического рационализма, разрушение представлений об однородности, универсальности законов мира и человека, автономизация, обособление отдельных сфер человеческой деятельности. Представление о единстве мира, культуры, о целостности человека всё еще сохраняется, но приобретает «регулятивный», ценностный характер.
И. Хассан, один из исследователей П., проводит различие между модерном и П. по типу воображения, характерному для этих эпох. Модернизм (к представителям его в искусстве Хассан относит Р.-М. Рильке, П. Валери, М. Пруста, У. Фолкнера, Э. Хемингуэя, Ю. О`Нила) «авторитарен и аристократичен», ему чужд дух антикультуры, антиискусства. Каким бы ироничным он ни позволял себе быть, он сохраняет веру в искусство и воображение на краю гибели культуры. Орфей поет свою песню с предчувствием гибели, но всё же верит, что его песня преобразит землю, а может быть – и небеса. Одна из ярких фигур философии модерна – Фр. Ницше.
П. – это примирение с множественностью, с невозможностью создания единого поля культуры, происходит «децентрация» культуры. Меняется и роль воображения, если под ним понимать ничем не ограниченное продуцирование образов, противопоставленных реальности. Поскольку П. отказывается от «раздвоения» мира, отказывается от самих понятий «вымысел» и «истина», то богатство образов, связанных с идеей «самовыражения» уникального внутреннего мира художника-творца, исчезает из постмодернистской культуры; оно возможно только как противопоставление «богатства» внутреннего «скудости» внешнего, повседневного мира. Но исчезает и реалистичное, полное красочных деталей скрупулезное описание существующего, исчезает назидание, морализирование, поиск объективных тенденций развития объекта. Воображение в этих условиях оказывается способностью «отвлечься» от субъективных фантазий и непреложности реального мира. Но всё же предметы – даже собственные руки и ноги – «неуничтожимо, злобно существуют, как иррациональные числа». В результате остаются чистые схемы, количественные соотношения; воображение попадает в плен абстракций: «придет такой день, когда не будет людей, будет только мысль».