[69]. А именно, он выводит объективную реальность предметов всех наших наглядных представлений из бытия Бога как их творца, правдивость которого не допускает, чтобы Он нас обманывал; бытие же самого Бога доказывается им из врожденного у нас представления, которое мы якобы имеем о Нем как о всесовершеннейшем существе. «Il commence par douter de tout, et finit par tout croire»[70], – говорит о Декарте один его соотечественник.
Таким образом, субъективная исходная точка вполне серьезно появляется впервые лишь у Беркли, который неопровержимо выяснил ее безусловную необходимость. Он был отцом идеализма, идеализм же – основа всякой истинной философии; идеализм и делается с тех пор всеобщим достоянием, по крайней мере, как отправная точка, хотя каждый последующий философ пытался внести в него свои вариации и отклонения. Так, уже и Локк исходил от субъективного, объявив значительную часть телесных свойств принадлежностью нашего чувственного ощущения. Надо, однако, заметить, что его сведение всех качественных различий как вторичных свойств к чисто количественным, именно к величине, форме, положению и т. д., как к свойствам, которые одни только первичны, т. е. объективны, в сущности все еще представляет собою учение Демокрита, точно так же сводившего все качества к форме, сочетанию и положению атомов, что особенно ясно можно видеть из аристотелевской «Метафизики» (кн. I, гл. 4) и из Теофрастова «De sensu» (гл. 61–65). Локка с таким же правом можно назвать возобновителем демокритовской философии, как Спинозу – философии элейской. Да он и действительно проложил путь для последующего французского материализма. Но непосредственно, благодаря этому предварительному различению субъективного созерцания и объективного, он стал предшественником Канта, который, следуя в его направлении и по его стопам, но только при гораздо более широком горизонте, дошел до чистого разграничения субъективного и объективного, причем, конечно, на долю субъективного досталось так много, что объективное сохранилось еще только в виде совершенно темной точки, какого-то непознаваемого нечто – вещи в себе. Я, наконец, и эту последнюю свел к той сущности, которую мы находим в нашем самосознании в виде воли; таким образом, и здесь я опять-таки возвратился к субъективному источнику познания. Да иначе и быть не могло, потому что, как я сказал, все объективное всегда бывает только вторичным, именно – представлением. Вот почему, следовательно, сокровенное ядро существ, вещь в себе, мы можем искать безусловно не вне, а лишь внутри нас, т. е. в субъективном, которое одно только непосредственно. К тому же в объективном мы никогда не можем добраться до точки покоя, до чего-либо последнего и первоначального, ибо здесь мы находимся в области представлений, а они все без исключения и необходимо имеют своею формой закон основания в его четырех видах, вследствие чего всякий объект тотчас подпадает и подчиняется требованию этого закона: например, вслед за признанием какого-нибудь объективного абсолюта немедленно вторгается разрушительный вопрос – откуда и почему? – вопрос, перед которым абсолют должен отступить и пасть. Иначе обстоит дело, когда мы погружаемся в тихую, хотя и темную глубину субъекта. Но здесь, конечно, нам грозит опасность вдаться в мистицизм. Мы можем поэтому черпать из этого источника только то, что фактически верно, всем и каждому доступно и, следовательно, вполне бесспорно.
Дианойология, которая явилась в результате изысканий со времен Декарта и держалась до Канта, изложена en résumé (в сжатом виде) и с наивной отчетливостью у Муратори («Delia fantasia», гл. 1–4 и 13). Локк фигурирует здесь как еретик. Вся книга полна ошибок, по которым можно видеть, насколько отлично мое изложение и понимание существа дела по сравнению с моими предшественниками, Кантом и Кабанисом. Все эти дианойология и психология построены на ложном картезианском дуализме: поэтому все здесь per fas et nefas[71], и надо было к нему свести даже и те верные и интересные факты, которых много сообщает Муратори. Весь этот метод интересен как нечто типичное.
§ 13Еще некоторые пояснения к кантовской философии
Очень подходящим эпиграфом для «Критики чистого разума» могло бы послужить одно место у Попа («Works», vol. 6, р. 374, базельского издания), написанное им лет за 80 раньше: «Since’tis reasonable to doubt most things, we schould most of all doubt that reason of ours: which would demonstrate all things»[72].
Подлинный дух кантовской философии, ее основную мысль и истинный смысл можно рассматривать и формулировать различно; но всякое из таких различных изложений и пониманий, в зависимости от разницы в складе умов, пригодно одно лучше другого к тому, чтобы пролить истинный свет на это весьма глубокое и потому трудное учение. Дальнейшее представляет собою еще одну попытку такого рода, имеющую целью сочетать кантовскую глубину с моею ясностью[73].
В основе математики лежат созерцания, на которые опираются ее доказательства; но так как созерцания эти не эмпиричны, а априорны, то ее учения обладают аподиктическим характером. Философия же обладает в качестве данного, от которого она исходит и которое долженствует сообщать ее доказательствам необходимость (аподиктичность), – философия обладает только понятиями. Ибо прямо опираться на чисто эмпирическое созерцание она не может, так как она берется объяснять в вещах общее, а не частное, причем ее задача – вести за пределы эмпирически данного. Но в таком случае для нее не остается ничего, кроме общих понятий, так как ведь они не есть наглядное, чисто эмпирическое. Такого рода понятия должны поэтому служить фундаментом ее учений и доказательств, и от них должна она исходить как от имеющегося и данного. Таким образом, философия – это наука, которая исходит из простых понятий, тогда как математика – наука, которая исходит из построения (наглядного изображения) своих понятий. Но, собственно говоря, только ход доказательств в философии отправляется от простых понятий. Именно он не может подобно аргументации математической отправляться от созерцания, ибо таковое должно бы быть или чистым а priori, или эмпирическим: последнее не доставляет аподиктичности, первое дает лишь математику. Коль скоро поэтому философия желает подкрепить свои учения какими-либо доказательствами, они должны заключаться в правильном, логическом выведении из понятий, принятых за основу. Таким путем и шло дело в течение всей долгой истории схоластики и даже еще в открытой Декартом новой эпохе, так что еще Спиноза и Лейбниц придерживались этого метода. Наконец, однако, Локку пришло на ум исследовать происхождение понятий, и тогда в результате оказалось, что все общие понятия, какой бы широтой они ни отличались, извлекаются из опыта, т. е. из наличного, чувственно-наглядного, эмпирически-реального мира, или также из опыта внутреннего, который каждому открывается через эмпирическое самонаблюдение; таким образом, понятия эти все свое содержание получают лишь из данных двух источников – следовательно, они никогда и не могут дать чего-либо большего сравнительно с тем, что вложил в них внешний или внутренний опыт. Отсюда, строго говоря, уже надлежало бы заключить, что они никогда не могут вести за пределы опыта, т. е. к поставленной цели; однако Локк, пользуясь почерпнутыми из опыта основоположениями, переступил пределы опыта.
«Из ответственности и вменяемости, о которых свидетельствует наша совесть, вполне несомненно следует, что воля свободна, а отсюда, в свою очередь, – что она есть само изначальное»
В противоположность прежним системам и в виде поправки к учению Локка Кант показал, что хотя и существуют некоторые понятия, представляющие исключение из вышеприведенного правила, т. е. происходящие не из опыта, но что вместе с тем они именно извлекаются частью из чистого, т. е. a priori данного, созерцания пространства и времени, частью являются своеобразными функциями самого нашего рассудка, которые служат путеводной нитью опыта при пользовании рассудком; что, следовательно, их значение простирается лишь на возможный и нуждающийся в посредничестве чувств опыт, тогда как сами они имеют своим единственным назначением порождать в нас этот опыт вместе с его закономерным ходом вслед за вызванным чувственным ощущением; что понятия эти, таким образом, сами по себе бессодержательны, ожидают всего своего материала и содержания исключительно от чувственности, для того чтобы вместе с нею воспроизвести потом опыт, независимо же от нее лишены всякого смысла и значения, имея силу лишь при предположении зиждущегося на чувственном ощущении созерцания и непременно относясь к нему. А отсюда следует, что они не могут быть проводниками в область, находящуюся вне всякой возможности опыта, а отсюда, далее, – что метафизика как наука о том, что лежит по ту сторону природы, т. е. именно вне возможности опыта, невозможна.
Но коль скоро, таким образом, одна составная часть опыта, именно общая, формальная и закономерная, познаваема а priori и потому опирается на существенные и закономерные функции нашего собственного интеллекта, другая же, именно частная, материальная и случайная, возникает из чувственного ощущения, – то, значит, обе они – субъективного происхождения. Отсюда следует, что весь опыт, вместе с миром, который в нем возникает для нас, – просто явление, т. е. существует прежде всего и непосредственно лишь для познающего его субъекта. Но это явление все же указывает на какую-то лежащую в его основе вещь в себе, которая, однако, как таковая абсолютно непознаваема. Вот каковы отрицательные результаты кантовской философии.