Здесь я должен упомянуть, что Кант как бы предполагает, будто мы существа – только познающие и потому не имеем решительно никаких данных, кроме представлений. Между тем мы ведь несомненно обладаем еще другим данным – волею в нас toto genere, отличной от представления. Правда, он и ее принял во внимание, но не в теоретической, а лишь в своей, совершенно от нее обособленной, практической философии, – принял единственно для того только, чтобы установить факт чисто моральной значимости нашего поведения и обосновать на нем моральное вероучение – в противовес теоретическому неведению, а следовательно, и невозможности всякой теологии, на которую мы согласно вышеизложенному обречены.
«Самые разнородные вещи я называю красными, если они имеют этот цвет. Очевидно, красный – просто имя, которым я обозначаю это явление, безразлично, в чем бы оно ни обнаруживалось»
Кантовская философия характеризуется также в отличие от всех остальных и даже в противоположность им как трансцендентальная философия, точнее же, как трансцендентальный идеализм. Выражение «трансцендентный» имеет не математическое, а философское происхождение, так как оно было в ходу уже у схоластов. В математику оно было впервые введено Лейбницем для обозначения того, quod Algebrae vires transcendit[74], т. e. тех операций, для исполнения которых недостаточно общей арифметики и алгебры, каковы, например, подыскание к какому-нибудь числу его логарифма, и наоборот, или определение чисто арифметическим путем тригонометрических функций какой-нибудь дуги, и наоборот, – и вообще все проблемы, которые разрешимы только с помощью вычисления, уходящего в бесконечность. Схоласты же называли трансцендентными наивысшие понятия, именно те, которые, по их мнению, являются еще более общими, чем десять категорий Аристотеля: еще Спиноза употребляет это слово в таком значении. У Джордано Бруно («Della causa», dial. 4) трансцендентны те предикаты, которые более общи, чем [предметы, фиксирующие] различие телесной и нетелесной субстанции, которые, значит, свойственны субстанции вообще: они касаются, согласно Бруно, того общего корня, в котором телесное и нетелесное составляют одно и который есть истинная, первоначальная субстанция, – в этих-то именно предикатах Бруно и видит даже доказательство того, что такая субстанция должна существовать. Наконец, Кант первый понял под трансцендентальным признание априорного и потому чисто формального момента в нашем познании как такового, – он понял, другими словами, что такого рода познание не зависит от опыта и даже опыту предписывает непреложное правило, по которому тот должен совершаться; он понял вместе с тем, почему это познание таково и имеет такую силу, именно – потому, что оно служит формою нашего интеллекта, иными словами – вследствие своего субъективного происхождения; таким образом, трансцендентальна, собственно, только «Критика чистого разума». В противоположность этому Кант называет трансцендентным употребление или, скорее, злоупотребление этим чисто формальным моментом нашего познания за пределами возможного опыта: он называет это еще и гиперфизическим. Таким образом, говоря кратко, трансцендентальный значит то же, что «до всякого опыта», трансцендентный же – «вне всякого опыта». Сообразно этому Кант допускает метафизику лишь как трансцендентальную философию, т. е. как учение о формальном содержимом нашего познающего сознания как таковом и о проистекающем отсюда ограничении, в силу которого познание вещей в себе для нас невозможно, ибо опыт доставляет одни только простые явления. Однако слово «метафизический» не вполне синонимично у него с понятием «трансцендентальный»: именно всему a priori достоверному, но относящемуся к опыту, он дает наименование метафизического; тогда как одно только указание на то, что оно a priori достоверно именно лишь в силу своего субъективного происхождения и как чисто формальное, называется у него трансцендентальным. Трансцендентальной является философия, уясняющая себе, что первые и существенные законы этого мира явлений коренятся в нашем мозгу и оттого познаются a priori. Она называется трансцендентальной потому, что идет дальше всей этой данной нам фантасмагории явлений, к ее источнику. Вот почему, стало быть, трансцендентальна, как я сказал, лишь «Критика чистого разума» и вообще критическая (т. е. кантовская) философия[75]; метафизическими же будут «Метафизические начала естествознания», а также «Мораль» и др.
Впрочем, понятию трансцендентальной философии можно придать еще более глубокий смысл, если попытаться сконцентрировать в нем сокровеннейший дух кантовской философии в такой приблизительно форме. То, что весь мир дан нам лишь из вторых рук, как представление, образ в нашей голове, мозговой феномен, собственная же воля известна нам непосредственно, из самосознания; то, что поэтому возникает разделение, даже противоположность между нашим собственным бытием и бытием мира, – все это не более как результат нашего индивидуального и животного существования, который поэтому и исчезает с прекращением последнего. До тех же пор для нас невозможно устранить эту основную и исконную форму нашего сознания – форму, которая представляет собою то, что обозначают как распадение на субъект и объект, – невозможно по той причине, что эта форма служит предпосылкой всякого мышления и представления: вот почему мы постоянно принимаем и признаем ее за изначальную сущность и основное качество мира, тогда как на деле она – только форма нашего животного сознания и опосредствованных им явлений. А отсюда и возникают все эти вопросы о начале, конце, границах и возникновении мира, о продолжении нашего собственного бытия после смерти и т. д. Все они поэтому зиждутся на ложном предположении, которое то, что служит лишь формой явления, т. е. опосредствованных через животное мозговое осознание представлений, приписывает вещи в себе самой и потому выдает за исконное и основное качество мира. В этом смысле и надо понимать кантовское выражение: все такие вопросы трансценденты. Таким образом, они не допускают решительно никакого ответа не только subjective, но и в себе и для себя самих, т. е. objective. Ибо это – проблемы, которые совершенно отпадают с прекращением нашего мозгового сознания и обусловленной им противоположности, а между тем их ставят так, как если бы они от него не зависели. Кто, например, спрашивает, будет ли он существовать после своей смерти, тот отбрасывает in hypothesi свое животное мозговое сознание, спрашивая, однако, о вещи, которая возможна лишь под условием такого сознания, потому что она основана на форме последнего, именно субъекте, объекте, пространстве и времени, – спрашивая, значит, о своем индивидуальном бытии. Так вот, философия, дающая себе ясный отчет во всех этих условиях и ограничениях как таковых, трансцендентальна и, поскольку она объявляет всеобщие основные определения объективного мира делом субъекта, постольку она – трансцендентальный идеализм. Мало-помалу люди придут к сознанию, что проблемы метафизики неразрешимы лишь настолько, насколько уже в самих вопросах содержится противоречие.
Трансцендентальный идеализм вовсе не оспаривает, однако, у предлежащего мира его эмпирической реальности; он только удостоверяет, что она не безусловна, имея своим условием наши мозговые функции, из которых получаются формы созерцания, т. е. время, пространство и причинность, – что, следовательно, самая эта эмпирическая реальность – лишь реальность явления. Если теперь в ней проходит перед нами множественность существ, из которых одно постоянно погибает, другое возникает, а нам известно, что только благодаря созерцательной форме пространства возможна множественность и только благодаря созерцательной форме времени возможны гибель и возникновение, – то мы признаем, что подобный ход вещей не имеет абсолютной реальности, т. е. что он не принадлежит сказывающейся в этом явлении самой сущности в себе, которая, напротив, если бы только можно было устранить указанные познавательные формы, как стекло из калейдоскопа, предстала бы, нам на удивление, как нечто единственное и пребывающее, как непреходящее, неизменное, тождественное себе, несмотря на все кажущиеся изменения, – быть может, даже вплоть до самых частных определений. Согласно такому взгляду можно установить следующие три положения:
1) всеединая форма реальности – это настоящее; только в нем реальное встречается непосредственно и всегда содержится целиком и сполна;
2) истинно реальное не зависит от времени, т. е. оно одно и то же во всякий момент времени;
3) время – это созерцательная форма нашего интеллекта и потому чуждо вещи в себе.
Эти три положения, в сущности, тождественны. Кто ясно уразумеет как их тождественность, так и их истинность, тот сделает большой шаг вперед в философии, постигнув дух трансцендентального идеализма.
«Все общие понятия – просто имена для обозначения свойств, обнаруживающихся у различных вещей: вещи же эти – действительное и реальное. Таким образом, номинализм, очевидно, прав»
Вообще очень и очень богато выводами это кантовское учение об идеальности пространства и времени, изложенное им столь сухо и безыскусственно, – тогда как решительно ничего не вытекает из высокопарной, претенциозной и умышленно непонятной болтовни трех известных софистов, которые отвлекли от него на себя внимание публики, Канта недостойной. До Канта, можно сказать, мы были во времени; теперь время – в нас. В первом случае время реально, и оно пожирает нас, как и все, что в нем находится. Во втором случае время идеально: оно находится в нас. И тогда отпадает прежде всего вопрос относительно будущего, загробного существования. Ибо когда нет меня, то нет более и времени. Только обманчивая видимость показывает мне время, которое будет якобы продолжаться без меня, после моей смерти. Равным образом, и все три отрезка времени – прошлое, настоящее и будущее, все они – мой продукт, принадлежат мне, а не я принадлежу преимущественно тому или другому из них. И другое еще следствие можно было бы извлечь из того положения, что время не присуще внутренней сущности вещей, – то следствие, что в некотором смысле прошлое не прошло и что все, когда-либо бывшее действительным и истинным, в сущности и теперь еще должно существовать, ибо время подобно лишь театральному водопаду, который как будто стремится вниз, на самом же деле, будучи простым колесом, не двигается с места – согласно тому, как в своем главном произведении давно уже я сделал аналогичное сравнение пространства с граненым стеклом, которое позволяет нам видеть единичный предмет в бесчисленном множестве изображений. Мало того: если бы мы, рискуя впасть в фантазерство, еще более углубились в предмет, то нам могло бы почудиться, будто при очень живом воспоминании нашего собственного, весьма отдаленного прошлого мы испытываем непосредственное впечатление, что время не затрагивает подлинной сущности вещей, а лишь всунуто между нею и нами как простая среда восприятия, по устранении которой все будет существовать сызнова; как, с другой стороны, и сама н