самым безопасным присоединиться к более высоким похвалам, стараются снискать себе его милость преувеличенным восхищением и преданностью. В подтверждение этого наблюдается, что согласие простолюдинов в этом случае имеет чисто словесный характер и они неспособны к пониманию тех выспренних качеств, какие они как будто приписывают божеству. Их истинная идея о нем, несмотря на их пышный язык, продолжает быть столь же бедной и легковесной, как и всегда» (там же, с. 432).
«Философия – это наука, которая исходит из простых понятий, тогда как математика – наука, которая исходит из построения (наглядного изображения) своих понятий»
Кант, чтобы смягчить резкое впечатление от критики, какой он подверг всякую спекулятивную теологию, присоединил к ней не только моральную теологию, но также и уверение, что хотя бытие Божие и должно оставаться недоказанным, однако в такой же точно мере невозможно доказать и противоположное. На том многие и успокоились, не замечая того, как он с притворной наивностью игнорировал то обстоятельство, что affirmanti incumbit probatio[104], как и то, что существование огромного множества вещей вовсе не может быть доказано. Естественно, что он тем более избегал приводить те доводы, которыми, при переходе от оборонительной тактики к наступательной, можно было бы в самом деле воспользоваться, ведя доказательство от противного. Такими доводами могут быть, например, следующие.
1. Прежде всего – печальное устройство мира, в котором живые существа живут пожиранием друг друга; добавьте сюда боль и страх всего живого, повсеместность и колоссальные размеры зла, разнообразие и неизбежность страдания, часто приобретающего ужасный облик, всю тягость жизни, как таковой, и ее торопливое движение к горчайшей смерти – все это, сказать по чести, трудно соединить с той мыслью, будто создано это существом, сосредоточивающим в себе всю полноту блага, мудрости и могущества. Как легко поднимаются крики против него, так же трудно отыскиваются сколько-нибудь приемлемые доводы в защиту такого положения вещей.
2. Есть два вопроса, которые не только заботят каждого мыслящего человека, но и находят особый отклик в сердцах приверженцев всех религий; на них основываются сила и могущество любой религии. Первый – это вопрос о трансцендентной значимости наших поступков, а второй – о продолжении нашего бытия после смерти. Если эти два вопроса получают в какой-либо из религий должное освещение, то все остальное для нее приходит само собой. Здесь я хочу подвергнуть теизм испытанию в отношении первого из вопросов, а в следующем пункте – в отношении второго вопроса.
Нравственный характер наших поступков в теизме рассматривается двояким образом: a parte ante[105] и a parte post[106], то есть в смысле оснований нашего действования и в смысле его последствий. Начнем со второго: теизм дает морали некоторую опору, но опору самого грубого свойства, такую, на которой всякая истинная и чистая моральность поступка снимается в самом своем основании; всякий бескорыстный поступок превращается в своекорыстный путем одной тонкой, но очевидной подтасовки, которая, как считается, является неизбежной ценой обоснования морали. Дело в том, что Бог, изначальный творец, в конце оказывается источником наград и наказаний. Оглядка на него может, разумеется, побуждать нас совершать добродетельные поступки, но коль скоро мотив этих поступков есть страх наказания или надежда на вознаграждение, они не могут быть чисто нравственными поступками; в глубине своей такая добродетель есть, скорее, не что иное, как расчетливый, разумный эгоизм. В конечном счете все покоится на твердой вере в нечто недоказуемое: если таковая вера присутствует, то никто не откажется потерпеть немного ради вечного блаженства; девиз этой морали, по существу, гласит: умейте ждать. Но всякий ожидающий награды за свои дела в этом мире или в будущем – эгоист; если желаемой награды он не получает, то безразлично, происходит ли это по воле случая, властвующего в мире, или вследствие пустой тщеты того миража, которым выстроился перед нами мир грядущий. Таким образом, кантовская моральная теология, собственно, похоронила под собою мораль.
«Кант как бы предполагает, будто мы существа – только познающие и потому не имеем решительно никаких данных, кроме представлений»
С точки зрения оснований теизм также расходится с моралью, отрицая свободу и возможность вменения вины. Ведь по отношению к существу, чьи existentia и essentia суть создания другого, невозможно мыслить ни вины, ни заслуги. Уже Вовенарг справедливо замечает: «Un être, qui a tout reçu, ne peut agir que par ce qui lui a été donné; et toute la puissanse divine, qui est infinie, ne saurait le rendre indépendant»[107] («Discours sur la liberté» в «Oeuvres complètes» Paris, 1823, tom 2, p. 331). Оно способно, как и всякое другое мыслящее существо, действовать лишь соразмерно своему устройству и, действуя, свидетельствовать о нем: как оно устроено, так теперь оно и строит свою деятельность. Если оно поступает плохо, то это означает лишь, что оно само плохо, а значит, грех не на нем, но на том, кто его создал. Творец его существования, устройства, а также тех обстоятельств, в которые оно помещено, с необходимостью будет и создателем его действий и поступков, которые всем этим определены столь же строго, как треугольник – двумя углами и отрезком прямой. При том, что многие отвергали или малодушно игнорировали эти доводы, справедливость их признавали и св. Августин, и Юм, и Кант, как я это подробно показал в моем сочинении «О свободе воли».
Именно для того, чтобы предотвратить разрушительное действие этого затруднения, и была изобретена свобода воли, liberum arbitrium indifferentiae – положение, которое содержит в себе самую чудовищную выдумку и потому всегда оспаривалось и уже давно отвергнуто всеми мыслящими головами, и, быть может, нигде не опровергнуто столь систематически и основательно, как в моем сочинении о свободе воли. Пусть чернь и впредь продолжает все-таки возиться со свободой воли – даже чернь литературная, даже философствующая: нужды нет! Утверждение, будто какое-либо данное существо свободно, т. е. при данных обстоятельствах может поступать по выбору, так или иначе означает, что существо это имеет existentia без всякой essentia, т. е. что оно просто есть, не будучи чем-либо, иными словами – что оно есть ничто, но притом все-таки есть, что, следовательно, оно одновременно и есть, и не есть. Таким образом, мы имеем здесь верх нелепости, удобной тем не менее для людей, которые ищут не истины, а своего пропитания, и потому никогда не допустят чего-либо такого, что им не ко двору, что не подходит к той fable convenue[108], за счет которой они живут; в своем бессилии они вместо опровержения прибегают к небрежению. Так неужто же придавать какой-либо вес мнениям подобных βοσκήμαῖα, in terram prona et ventri obedientia[109]! Все, что есть, – есть в то же время нечто, имеет сущность, природу, характер, в согласии с которым оно и должно действовать, должно поступать (т. е. действовать по мотивам), когда появляются внешние поводы, вызывающие отдельные обнаружения характера. Но откуда оно получило свое бытие, existentia, оттуда же получило оно и свое определение, свое что, природу, essentia, ибо та и другая, различные в понятии, неразлучимы, однако, в действительности. А то, что имеет essentia, т. е. природу, характер, свойства, то всегда может действовать лишь в соответствии с ними, а не иначе, причем возникающие мотивы всякий раз определяют лишь момент, ближайшую форму и характер отдельных поступков. То, что творец создал человека свободным, означает невозможное, а именно то, что он дал ему existentia без essentia, то есть дал ему чистое существование in abstracto, не дав того, в качестве чего ему существовать. (Об этом см. мое сочинение «Об основе морали», § 20.) Моральная свобода и ответственность, или вменяемость, непременно предполагают самодостаточность. Поступки всегда с необходимостью будут вытекать из характера, т. е. из отличительной и потому неизменной природы данного существа, под воздействием и по указанию мотивов; поэтому, чтобы быть ответственным, оно должно существовать изначально и по собственному полномочию: оно, по своим existentia и essentia, должно быть собственным произведением и зачинателем себя самого, коль скоро его надлежит считать истинным зачинателем его деяний. Или, как я отмечал в обоих своих конкурсных сочинениях, что свобода не может заключаться в орerі и потому должна быть в esse; а что она вообще существует – в этом нет сомнения.
Так как все это не только доказуемо а priori, но даже и повседневный опыт ясно учит нас тому, что всякий человек уже готов приносить с собою в мир свой моральный характер и до конца остается ему неизменно верен, и так как, далее, истина эта безмолвно, но и безошибочно предполагается в реальной, практической жизни, где каждый навсегда устанавливает свое доверие или недоверие к другому в зависимости от однажды проявившихся черт его характера, – то можно удивляться, как же это, вот уже около 1600 лет, теоретически утверждают и оттого проповедуют противоположное, а именно, будто все люди в моральном отношении первоначально совсем одинаковы и великая разница в их поведении проистекает не из первоначальной, врожденной разницы задатков и характера и не из возникающих в течение жизни обстоятельств и поводов, а, собственно, из ничего, каковое – совершенное ничто, получающее затем наименование «свободной воли».
Однако это абсурдное учение делается необходимым за счет другого, чисто теоретического допущения, а именно, за счет того, что рождение человека составляет абсолютное начало его существования, при том, что это существование