Азиат сказал, что будет через двадцать минут. Максимум — через тридцать. Видимо, его очередная одноразовая жена находилась где-то недалеко от дома Пирата.
В жилище Костыля уже несколько месяцев было очень тяжело дышать человеку, зашедшему с улицы. Так бывает в каждом доме, где находится тяжелобольной человек. В жутком, тяжелом смраде скапливается все — лекарства, белье, измученное неподвижностью тело, болезненный пот, моча и экскременты… Как ни проветривай, как ни спасайся от запаха, он все равно наполняет жилище, и каждый, кто пришел, может сполна почувствовать, как будет пахнуть конец жизни.
Пират позвонил в дверь. Открыла сиделка — пожилая медсестра, находившаяся при больном все время. Строго говоря, она жила в этой квартире, так как родственников у старого жулика не было. Женщина поздоровалась с Пиратом, которого неоднократно видела в этой квартире. Традиционный испуганный взгляд был подарен Азиату, а тот неизменно улыбнулся в ответ. Причем он снова постарался, чтобы улыбка получилась приветливая. В ответ женщина чуть не упала в обморок. Азиат вздохнул — он не хотел пугать ее, но так получилось.
Пират спросил:
— Как он?
Сиделка вздохнула и покачала головой.
— Не очень. С утра очень сильные боли, пошевелиться толком не может. Не ел ничего. Вы зайдите, поговорите. Он очень хотел вас видеть.
Пират кивнул и перешагнул порог комнаты больного.
Помещение было маленьким и захламленным. Это тоже свойственно комнатам больных. Предметы теснятся здесь, нужные и ненужные, попавшие в комнату умышленно или случайно. Стулья, уставленные посудой, пузырьками с лекарствами, выложенные какими-то тряпками, увешанные одеждой, измученно свисающей со спинок. Письменный стол, на котором раньше хозяин заполнял строчками бумагу, — Костыль вел очень обширную переписку, — а теперь заполненный всякой всячиной, предназначения которой было и не понять толком. На стене — ковер. Вот его-то в первую очередь стоило бы выкинуть отсюда, чтобы больному легче было дышать. Да и сам ковер, находясь здесь, пропитается дыханием болезни, и уже никакое проветривание его не спасет, останется только выбросить или снять со стены и постелить там, где не до запахов. Например, в прихожей.
Где-то в гуще всей этой предметной какофонии находилась кровать с больным. Она была полутораспальная, но казалась совсем маленькой. А еще меньшим выглядел на ней Костыль. Он вообще производил впечатление соринки, заваляв — шейся здесь только по чистой случайности.
— Привет, Миша, — донеслось с кровати, а соринка пошевелилась.
Пират осторожно приблизился, нашел наименее загроможденный стул, присел на его краешек. Азиат подвинулся ближе к середине комнаты, застыл со сложенными на груди руками — воплощенная буддийская невозмутимость.
— Здравствуй, Денис, — ответил Пират. Он, как и все, звал Костыля по имени и на «ты». Эта привычка неискоренима — в той среде, откуда вышли оба, обращение во множественном числе употреблялось только в качестве постановки дополнительного психологического барьера.
— Хорошо, что ты приехал, — сказал Костыль и улыбнулся. Пират вздрогнул от этой улыбки — она была черной как сажа. Рот Дениса от болезни и лекарств приобрел жуткий цвет, и на него невозможно было смотреть спокойно. А остатки зубов — желто-охряные — казались принадлежащими трупу.
— Ты звал, — ответил Пират.
— Да, Миша. Я хотел с тобой повидаться. Но не по делу, а так. Просто я уже и не знаю, сколько еще протяну. Может, месяц, может — неделю… Вот и набираюсь впечатлений, чтобы помирать в хорошем настроении.
Пират склонил голову. Он и сам не знал, откуда у старика эта приязнь к нему, почему Костыль именно его выделил из всех авторитетов Москвы и Подмосковья. И если бы Денис уже не был ветхим в то время, когда Пират принял на себя пост Смотрящего, то Костыль мог бы оказаться в его советниках. И тогда, пожалуй, история могла повернуть совсем в другом направлении. Но вот не сложилось, и ничего, кроме редких, но очень толковых подсказок, старик не мог предложить Пирату.
— Я даже не знаю, что тебе сказать. Врать не хочется, а правду ты знаешь и сам, — тихо и горько сказал Пират. — Только и могу, что признаться: мне будет очень не хватать твоего совета.
— Да разве это советы? — рассмеялся Костыль, будто затрещала старая пластинка. — Вот если бы ты появился, когда я был на ногах, тогда я бы давал тебе советы…
— Тогда, боюсь, у тебя были бы другие дела, кроме опеки над молодым вором.
— Может, и так, — пошевелил плечами Костыль. — Хорошо, что ты говоришь правду… Тогда вот еще что скажи — как там на улице?
— Осень начинается. Погода пока еще хорошая, но это ненадолго. Скоро начнутся дожди. А пока — бабье лето.
— Люблю бабье лето, — вздохнул Костыль. — Да если вдуматься, я любую погоду люблю, особенно сейчас, когда нет ничего больше, кроме потолка. Как думаешь, сколько трещин там?
Хрупкий корявый палец Дениса указал на потолок.
Пират поднял глаза. Потолок в комнате Костыля давно не ремонтировали. И на штукатурке трещин было столько, что сразу и не ответишь. Пират пожал плечами.
Костыль опять улыбнулся своей жуткой улыбкой и ответил сам:
— До позавчерашнего дня было две тысячи. А теперь две тысячи две. Добавилось немножко. Наверное, когда комнату проветривали, от перепада температур треснуло.
Пират почувствовал, что здесь что-то намечается. Потому что взгляд Костыля, скользнув по потолку, как-то очень пристально вперился в человека, сидевшего на стуле возле кровати.
— Я могу тебе чем-то помочь? — спросил Пират. — Может, тебе надо обезболивающее сильнее, чем то, что тебе колют?
Костыль прикрыл глаза:
— Ох, мне уже ничего не помогает. И колют мне что-то очень убойное, будь спокоен. Так что ты мне не лекарством помоги.
— А чем? — удивился Пират.
Костыль замолчал. Его глаза с мутно-желтыми белками и радужкой неопределенного цвета стали шарить по потолку. Как будто бы проверяли, все ли трещинки на месте. Кажется, старик собирался с духом сказать что-то очень непростое.
— Представляешь, Миша, у меня уже не получается держать кишечник, когда посрать хочу. Сестра не добегает, чтобы судно поставить. Белье меняется три раза за день… Это уже последняя степень гадости. Все, я уже не могу самого себя называть человеком. А очень хочется…
Пират молчал, выжидая.
Костыль попросил:
— Там вода стоит на столе, дай горло промочить.
Пират взял фарфоровую кружку с водой, поднес к губам больного. Тот приподнялся, тяжело дыша, дотянулся прозрачными губами до жидкости, сделал один длинный глоток. Откинулся на подушку, перевел дух. На лице его заблестели бисеринки пота.
— Последнее это дело — не считать себя человеком. Я так не могу, я всегда был мужиком, всегда считал, что смогу победить все что угодно… — сказал Денис печально. — И вот теперь валяюсь тут, как падаль… Знаешь, Миша, чего я по-настоящему хочу?
— Говори, — кивнул головой Пират.
Костыль вдруг напрягся.
— Черт… Позови сестру, а сам выйди. Вот, я опять не удержался.
Пират позвал, а выходя из комнаты, почувствовал, что в тяжелом букете запахов прорезался еще один. И стало вообще невыносимо дышать.
Он постоял в коридоре, пока сиделка не вынесла из комнаты судно, прикрытое оранжевой медицинской клеенкой.
Вернувшись, Пират увидел, что на глазах у Костыля блестят слезы.
— Миша, а знаешь, говорят, что человек всегда может выбирать. Может быть, не всегда между плохим и хорошим. Я тоже хочу, чтобы у меня сохранился выбор. Например, я хочу умереть не по-собачьи. Помоги мне в этом!
Пират удивленно привстал на стуле. Костыль пронзил его взглядом своих страшных глаз. Они заблестели, как у здорового, на дне зрачков появилась прежняя сила и уверенность. Денис продолжал, видя замешательство Пирата:
— Миша, я же знаю, что тебе доводилось убивать людей. Убей меня. Это не бред больного, не подумай. Просто ты сам не представляешь, как я устал от такой жизни. Я держался за нее столько, сколько мог. Но всему есть предел. Я на пределе. И дальше — некуда. Миша, пожалуйста, помоги мне уйти достойно…
Пират задумался, но ненадолго. Казалось, у него просят совершенно невозможного. Но так ли это на самом деле? Или все-таки есть смысл и оправдание безумной просьбе Костыля? Да и безумная ли она? Пират колебался. В принципе, что сложного в том, чтобы оборвать и без того тоненькую ниточку жизни этого человека? Но с другой стороны, как-то не по себе от того, что об этой смерти тебя попросили. Не частая просьба, что уж там говорить.
Пират представил на месте Дениса себя. И сомнения улетучились, как очень легкий спирт.
— Хорошо, я помогу тебе, — кивнул Пират.
На лице Костыля появилась улыбка. Счастливая, а не грустная — и это было еще страшнее. Неестественное это счастье — от близкой смерти.
— Только вот что, — сказал Пират. — Надо что-то будет наплести твоей сиделке. Она вряд ли обрадуется, что ее подопечного кто-то убил.
— Наташа! — крикнул больной.
Вошла женщина, поглядела на улыбающегося Дениса и напряженного Пирата. Помолчала, а потом наступил черед следующего удивления для вора. Сиделка подошла к кровати, погладила больного по лбу.
— Что, уговорил все-таки?
— Иначе и быть не могло, — ответил Костыль. — Я знаю, кого приглашать на такую ответственную роль.
— Ну, тогда бог тебе в помощь, — покачала головой женщина. И вышла из комнаты, глядя только себе под ноги.
Они остались втроем: маленький и страшный Денис, невозмутимый и молчаливый Азиат и Пират, напряженный, как струна. Заметив, что тому не по себе, Денис успокоил:
— Ты не переживай так. Я уже давно понял, что человек, избавивший меня от этих мук, будет для меня не врагом, а другом. Потому что нет врагов, способных делать такие дорогие подарки, как этот…
Пират задумался. Ему надо было убить этого человека, но он не знал как. Не стоило оставлять следы, хотя понятно, что никто не будет всерьез разбираться в причинах смерти. Он болеет, находится в нескольких неделях от могилы. Никаких заявлений о том, что больной умер неправильно не последует. Значит, избежать надо только откровенных следов.