— В это трудно поверить.
Она пожала плечами.
— Я не требую веры. Ты спрашивал.
— В чем ваша цель?
— Мы сами — цель. Человек может стать цертисом, более того, он должен им стать.
— Метаморфы? Они и есть будущее человечество?
— Нет. Они те, кто перестали быть людьми, но не смогли стать нами. Это тупиковый путь.
— Значит, не болезнь?
— Мы не знаем причины. На протяжении веков цертисами могли стать единицы. Прежде, чем спасать человечество, ты должен понять, что произошло.
— Человечество нуждается в спасении? Т-синдром смертелен?
— Что есть смерть? — улыбнулась она. — Мы опять пришли к этому вопросу.
— Исчезновение, — сдался я.
— Тоже не определение, — сказала она. — Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, нам известно несколько таких случаев.
— Где мне искать причину?
— Думай. У нас есть предположения, но я пока умолчу о них, чтобы ты не был связан. Может быть, ты заметишь то, что мы пропустили.
— Как я могу заблокировать микроаннигилятор?
— Просто пожелай. Часть меня осталась в тебе. Представь, что твое сердце окружает светящийся шар, и они ничего не услышат.
Яичница была давно уничтожена, на дне чашки остыли остатки кофе.
— До свидания! — сказала цертис.
И ее образ стал расплываться и исчезать, пока вся комната не наполнилась серебристым сиянием, которое вскоре поблекло и угасло совсем.
Процесс «регистрации» шел медленно, выпускали по нескольку десятков человек в день, так что я получил короткую передышку и решил навестить моих столичных знакомых.
Первым в списке был мой друг поэт Никита Олейников. Я ничего не знал о его судьбе с момента ареста Хазаровского.
Но связаться с Никитой не составило никакого труда, и я порадовался, что с ним все в порядке.
— Не совсем, — сказал он. — Я переехал, увидишь. Залетай сегодня вечером.
И он сбросил мне на устройство связи адрес и карту.
Новое жилище поэта представляло собой грязную мансарду в бедной части Кратоса.
Олейников шутовски поклонился:
— Добро пожаловать, Ваше превосходительство!
Я медлил, пораженный нищетой обстановки.
— Ну, что стоишь? Заходи! — сказал он и развел руками. — Как видишь!
Никита высок, грузен, широкоплеч — гора, а не человек. И голос подстать — громовой, почти шаляпинский. Крупные черты лица, крупный нос, большие руки. Волнистые волосы до плеч, никогда не знавшие косы и банта и, по-моему, нерегулярно встречающиеся с расческой — обычай вольнолюбивой богемы.
Над письменным столом два портрета: Парадный портрет покойной императрицы и портрет Леонида Хазаровского в полный рост. На последнем опальный вельможа еще блистательный царедворец в роскошном придворном платье и с тростью. Высокий лоб, брови в разлет, карие глаза, правильный тонкий нос, чуть пухлые губы. Красив, чертяка! Анастасию Павловну можно понять.
Посреди убогой мансарды портреты кажутся иконами, украденными из соседнего храма.
— Ты часом свечки перед бабой Настей не жжешь? — интересуюсь я.
Никита поднимается в полный рост, выпрямляется и делается столь страшен, что я отступаю на шаг.
— Она тебе не «баба Настя», а Великая Императрица Анастасия Павловна! — гремит он.
Я кивнул.
— Она и для меня Великая Императрица. Просто, пока была жива, я от тебя только «баба Настя» и слышал. Извини.
— Дурак был, — сказал Никита. — Пока имеем — сам знаешь. Ты садись!
Он тяжело опустился напротив меня, и на столе возникла бутылка красного вина и два сомнительной чистоты бокала, извлеченные из-под стола вместе с бутылкой.
— Тессианское? — поинтересовался я.
— Обижаешь. Настоящее венгерское. Со Старой Земли. У меня еще две бутылки — берегу для таких случаев.
Выпили.
— Двадцать человек по делу арестовано, — сказал Никита. — И, думаю, этим не кончится.
— По делу Хазаровского?
— Естественно. А по какому же?
— А тебе-то что? Ты ни бизнесом, ни политикой никогда не занимался.
— Поэту невозможно уцелеть, когда стреляют в каждого второго[1], — процитировал Никита.
Не дожидаясь меня, выпил еще.
— Хазаровский человек был, понимаешь? Человек! Нет, не ангел, я не утверждаю. Может, себе в карман и клал. Как дела ведут в колониях — сам знаешь. Но Леонид Аркадьевич не только под себя греб, он не только брал — он отдавал. Науку финансировал, образование, литературные премии учреждал, художников подкармливал. А этому ничего не надо! Ладно, поэты. Мы, допустим, люди бесполезные. Но при нем скоро академиков по чердакам расселять начнут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы он что-нибудь хорошее сделал? О злоупотреблениях слухи ходили, было. А о благотворительности что-то нет. Зато теперь поют коллективные гимны! Вместо молитв! По пять намазов в день!
— Народ его любит, — заметил я.
— Народ — это коллективный мазохист, — сказал Никита. — Ради иллюзии защищенности он готов позволить трахать себя в задницу. Только иллюзии, заметь! Нет никакой надежной твердой руки господина Страдина — одна пропаганда. И колонии теряем одну за другой, и терроризм, и война, и беднее стали, чтобы там не говорили, — он обвел глазами убогую обстановку. — Вот, смотри, очевидное доказательство. А ты встречался с этой сволочью! Смиренно просил аудиенции!
И он выпил еще, видимо намереваясь угомонить бутылку в одиночку.
— Я не со сволочью встречался, а с императором, — заметил я. — И тессианский флот привел Кратосу, а не господину Страдину. Я империи служу, а не тому, кто сидит на троне. Есть родина, понимаешь?
— Ох! — простонал Никита. — Второй Хазаровский! Тоже все говорил, да я — патриот, да я не хочу эмигрировать, да родину не унесешь на подошвах сапог! Его же предупреждали — беги. За полдня, за час, за четверть часа. Нет! Мы Родину любим. Ах, Великий Кратос! На тебе веревочку, на тебе мыло, подвесь меня, любимый, на солнышке! Или под нож, или под топор — тоже выход. И станет небо голубым от нашей крови голубой![2]
— Станет, — серьезно сказал я.
Никита шумно вздохнул и возвел глаза к небу.
— Вы неисправимы, Ваше превосходительство! И где теперь Хазаровский? Нет его!
— Почему же нет? Вроде жив пока.
Я допил вино и вылил себе остатки.
Никита кивнул, наклонился под стол и извлек оттуда бутылку водки «Страдинка».
— Никогда бы не стал пить эту гадость, да дешевая, — сказал он и плеснул себе в бокал из-под вина. — Да, жив пока. Но это ненадолго. Не дадут ему выйти оттуда, несмотря на все заявления о том, что у него нет политических амбиций и после тюрьмы он намерен заниматься исключительно благотворительностью. Как только шумиха спадет — так и придушат тихонько, а потом объявит об инфаркте, и никто не поморщится. Что заткнешь меня, Ваше превосходительство? А, патриот?
— Не заткну. Любить Родину — не значит льстить ей. Но ты преувеличиваешь, по-моему.
Он опрокинул бокал и налил еще.
— Ты наливай, Данька. Ничего, пить можно.
Я последовал его примеру.
— Преувеличиваю, говоришь? — усмехнулся он. — А сам-то? Я слышал, тебя чуть не расстреляли.
— У меня Т-синдром.
— Я в курсе. А когда он начался?
— Уже после этого, на корабле.
— Вот-вот. И откуда же о нем узнали?
— Вероятно, есть какие-то косвенные признаки, по которым можно поставить диагноз раньше, чем болезнь начнет проявляться в полной мере.
— Есть такие признаки: цертис неподалеку летал, свечение углядел кто-нибудь или обожженное дерево, где ты на него опирался. Только по косвенным признакам не расстреливают. По косвенным признакам задерживают и назначают разбирательство. Я видел эти дела. Вот, если бы тебя сразу на корабль погрузили без всяких фиктивных казней — было бы все путем. А так — нестыковочка.
— И что ты об этом думаешь?
— Думаю, что в твоем деле были подложные показания. И твой Т-синдром здесь вообще не при чем. А потом подлог выяснился, и Страдин решил повременить. Вот так.
Я выпил водки и закусил ломтем черного хлеба.
— И кто, ты думаешь, на меня донес?
— Это тебе лучше знать. Но вот что могу сказать совершенно определенно: Страдин обрадовался этому доносу, как дару небес, и тут же за него схватился. На кой черт ему оппозиционный губернатор! И расстрелять тебя побыстрее, думаю, тоже его идея. Только заступился кто-то или скорее подлог стал известен, пусть даже в узком кругу.
— Можно было просто не назначать меня губернатором. Прислать своего.
— Слишком явная несправедливость. Ты же все это начинал. Твоя планета.
— Казнь все равно выглядит большей несправедливостью.
— Не скажи. Предательство есть предательство. Главное, чтобы народ поверил. И оправдываться будет некому.
— Ну, может быть, — сказал я. — Не сходится только одна деталь. У моего дела пятый уровень секретности.
— Какой? А ты не путаешь?
— Вряд ли.
— Ну-у, тогда не знаю. Но Т-синдром уж точно ни при чем.
Мы расслабились, закурили. Никита перекочевал на диван и улегся на подушки. В сигарете была марихуана.
— А, знаешь, — сказал он. — У меня Страдинский портрет тоже есть. В нужнике. Тебе не надо?
— Пойду, полюбуюсь.
Светлый образ Владимира Юрьевича имеется здесь в двух экземплярах: один в виде дешевого печатного плаката над бочком, и второй — на внутренней стороне унитаза. Я подумал, что перевод голографического изображения на керамику стоил Никите немалых денег, которые можно было бы потратить на жилье. Но, видимо, удовольствие каждый день испражняться на императора оказалось для Никиты ценнее.
— Съезжай отсюда, — сказал я на прощание. — Я перевел тебе деньги.
Никита поморщился. Вероятно, перстень связи уже сообщил о приходе денег и их количестве.
— Страдинские? — спросил он.
— Мои.
— Спасибо. Будет возможность — отдам.
Я кивнул.
Новые тайны
Около часа ночи. Возвращаюсь от Никиты. Гравиплан замедляет движение: внизу видны огни студенческого городка. Я насмешливо думаю о