— Наша пенитенциарная система представляет собой компромисс между тессианской методикой лечения преступников и традиционным желанием наказывать. Компромисс иногда абсурдный, — бывало рассуждал Ройтман.
Итак, в тот день Евгений Львович с тюремщиками ждал меня у дверей моей камеры (которую упорно называл «комнатой», спасибо, что не «палатой»). И мы повернули налево, а не направо, как обычно.
Я вопросительно посмотрел на Ройтмана.
— Вам предстоит одна довольно неприятная, но не опасная процедура, — сказал он.
В конце коридора нас ждала Жанна, что меня отнюдь не успокоило.
— Что происходит? — спросил я ее.
— Все в порядке. Это не казнь, — сказала она.
И меня залило адреналином. Ну, конечно «эвтаназия»!
— Это не эвтаназия, — шепнул Ройтман. — Успокойтесь! Еще апелляции не прошли. Все в порядке. Если это не дай Бог случится, вас предупредят, по крайней мере, за трое суток.
И тогда перед нами отъехала дверь, открыв излучатель биопрограммера, стол, похожий на операционный, и стеклянную противоположную стену, подернутую непрозрачной дымкой. Ройтман слегка подтолкнул меня за локоть.
— Заходите, Анри!
Возле биопрограммера возился мужчина средних лет и невыразительной внешности. Про себя я тут же назвал его палачом, хотя официально он наверняка мирно назывался «биопрограммистом».
— Месье Вальдо, мы должны настроить прибор. Чтобы в ходе эвтаназии не было осложнений, вам придется пережить несколько неприятных мгновений. Больно быть не должно, по крайней мере, я постараюсь, чтобы не было. Потеряете сознание на несколько секунд.
— Я подам протест, — сказала Жанна. — Дважды не казнят.
Палач пожал плечами.
— Подавайте. Это не казнь, и ваш подзащитный об этом предупрежден. Я думаю, вам самой не понравиться, если вместо легкой смерти он промучается несколько минут. Двадцать шесть лет не казнили, все может быть. Месье Вальдо, вы собираетесь принимать успокоительное в день эвтаназии?
— Нет, — сказал я.
— Анри, лучше принять, — заметил Ройтман.
— Нет, Евгений Львович, — повторил я.
— Ну, что ж, из этого и будем исходить, — сказал палач. — Значит, рассчитываем на существенно более высокий уровень адреналина, чем сейчас. Если вы измените свое решение, предупредите хотя бы за полчаса.
«А что бывает еще более высокий уровень адреналина?» — подумал я.
— Я предупрежу, — сказал Ройтман.
Палач кивнул.
— Месье Вальдо, сюда. Ложитесь.
Мне надели на палец кольцо, похожее на контактное.
— Мониторинг состояния, — объяснил он.
Отключился я не сразу: сначала комната поплыла перед глазами, и к горлу подступила тошнота, потом все исчезло, и я увидел какой-то неясный образ, кажется звездное небо с размытыми силуэтами кораблей, потом — вообще ничего.
Я открыл глаза и зажмурился от яркого света.
— Все отлично, — сказал биопрограммист. — Наркоз глубокий. Но настраивать надо было.
— Это будет так же? — спросил я.
— Почти. Без предварительных неприятных ощущений и галлюцинаций. Сразу.
Полгода спустя психологи ознакомили меня с экспертным заключением. В нем говорилось, что случай мой сложный, но не безнадежный, что динамика положительная и что курс лечения займет от двух до пяти лет.
— Наш максимум обычно их минимум, — заметил Алексей Тихонович. — Так что не обольщайтесь.
Не обольщайтесь? Для меня и пожизненное заключение — дар небес. За последние полгода я понял, что до безумия хочу жить. Хотя бы здесь, хотя бы так. Из окна моей камеры видно небо и слышен дождь. Интересно, это относится к «положительной динамике»?
— Вы действительно надеетесь на помилование? — спросил я.
— На отсрочку, — сказал Ройтман. — На отсрочку надеемся.
По сравнению с результатами работы мадемуазель де Вилетт, это было очень обнадеживающе. У Жанны отклоняли одну апелляцию за другой.
Пять месяцев спустя пришло постановление о казни. Ройтман в очередной раз прошелся по поводу абсурдного компромисса. Алексей Тихонович вздохнул.
— Ну, какая может быть эвтаназия, если специалисты ее не рекомендуют! Я понимаю еще, когда окончательное решение об этом принимает глава государства на правах опекуна, если есть экспертное заключение о необходимости эвтаназии. А если нет?
— Юридический абсурд, — сказала Жанна.
Она ходила как в воду опущенная.
— Варвары, — усмехнулся я. — Что с них взять?
Когда последняя надежда покинула меня, мне вдруг стало легче, по крайней мере, я знал, что делать. Так что я поддерживал свою поверженную команду.
На следующий день в Центр приехала императрица. Встретилась со мной в комнате психологов. Пожилая элегантно одетая дама. Я сидел перед ней на стуле, фиксированном к полу, руки, сомкнуты впереди пластиковыми наручниками, двое тюремщиков держат за плечи, и пять метров до собеседницы. Она спросила, раскаиваюсь ли я. Да, сказал я, раскаиваюсь в том, что заложил эту чертову взрывчатку, хотя запалил ее не я. В том, что сражался против Кратоса, не раскаиваюсь ни в малейшей степени. Она поднялась и направилась к двери.
На последний ужин я заказал стакан воды. Не то, что мне хотелось соригинальничать или избавить тюремщиков от лишних трудов по обмыванию моего трупа. Скорее я демонстрировал презрение к тюремной кухне и земным благам. Право, нажираться перед смертью — дурной вкус.
На мероприятие я пригласил Жанну и обоих психологов. Все же они искренно пытались меня спасти. Юля не пришла, а с родителями я простился заранее. Участие в этой трапезе было бы слишком тяжело для них.
Кроме того, присутствовал священник, отец Роже. Для меня честно нашли католика.
Свидетелей набралось столько, что они бросали жребий за места в зале. Остальным процесс транслировали через устройства связи. Одних родственников погибших было около тысячи человек. Несколько месяцев назад в рамках «терапии» Ройтман показывал мне фотографии обезображенных взрывом трупов и фильм о взрыве, снятый с одного из имперских линкоров. Теперь была вторая серия пытки.
— Право было бы невежливо разочаровать столько людей, — заметил я. — Всем спасибо.
И поднялся из-за стола.
Нас провели в камеру, соседнюю с помещением для казни. Мне оставалось около часа. Я улыбался. Мои спутники пытались шутить, но получалось слишком натянуто и неестественно.
— Не вешайте нос, — сказал я. — В конце концов, я это честно заработал.
— Если бы смертной казни не было, ее бы надо было придумать, — заметил Ройтман, и смысл этой фразы я постиг только годы спустя, когда он начал объяснять мне биохимию того, что со мной происходит. Гормональный фон, который наблюдается перед казнью, можно искусственно скопировать. И человек у вас в руках: кается и рыдает. Жесткий метод, но в блоках, начиная с «D», применяют.
Я не рыдал, я смеялся.
— Анри, давайте введем успокоительное, — уговаривал Алексей Тихонович.
— Нет, — сказал я. — Что плохо выгляжу?
— У всех разная реакция. Или давайте дойдем до биопрограммера, до обычного, будет легче.
— Нет, обойдусь.
Он вздохнул.
— Самое обидное, что вся наша работа коту под хвост, — сказал он. — Угроза смертной казни может привести человека к раскаянию, но ее осуществление перечеркивает результат.
— С христианской точки зрения смертная казнь вообще бессмысленна, — сказал отец Роже. — Если человек раскаялся, убивать его незачем, если же нет — вообще нельзя, надо дать возможность покаяния.
Следующие полчаса я говорил со священником. Жанну и психологов я тоже попросил остаться — ничего нового для них я не сказал.
А потом меня вызвали в экзекуционную камеру. Туда я должен был войти один, не считая тюремщиков.
— Счастливо оставаться, — бросил я моим провожатым.
Меня фиксировали к столу, и дымка на стекле начала рассеиваться. Там за прозрачной стеной я увидел полсотни лиц ненавидящих меня людей.
Мне прочитали приговор.
— Сказать, что-нибудь хотите? — спросил начальник Центра.
— Да. Я очень сожалею, что погибли люди, я не хотел этого. Но Тесса должна быть свободной, надеюсь, что мои соратники продолжат мою войну и одержат победу.
— Все? — спросил тюремщик.
— Все. Можете начинать.
Я услышал тихое жужжание биопрограммера и закрыл глаза, собираясь упасть во тьму. Но тьма не наступала. Я был в сознании.
— Месье Вальдо, несколько секунд назад с нами связалась императрица Анастасия Павловна. Она дарует вам отсрочку.
До меня не сразу дошел смысл сказанного. Мне помогли встать. Ноги не слушались, меня шатало, как пьяного.
Психологи и Жанна были в экстазе. Они провожали меня до камеры.
— Отсрочка — это насколько? — осторожно спросил я.
— На год, — весело сказал Литвинов. — Если все будет хорошо — продлят. Сейчас же начнем активно работать, надо будет показать результат.
«А что до сих пор работали не активно?» — поразился я.
Как им удалось убедить меня, что независимость Тесы — идея порочная? Сейчас-то понятно, что порочная, но я уверовал в это восемь лет назад. С чего это вдруг мне показалось столь замечательным жить в большой родной стране, и путешествовать, не пересекая лишние границы? Тем более, что и возможность путешествий была для меня чисто умозрительной.
Я помню, что все крутилось вокруг того злосчастного дня, когда погибли пассажиры лайнера. Меня упорно тыкали в это носом, как нашкодившего щенка и сумели убедить сначала в порочности моих методов, а потом и самой цели.
Впрочем, «убедили» — слишком спокойный термин, не отражающий сути происходившего. Управление биохимическими процессами в моем организме, моральные пытки на грани физических, жуткий психологический прессинг. Иногда мне казалось, что я схожу с ума.
Почему я их не возненавидел? Когда два года назад умер Алексей Тихонович, я плакал и все просил Ройтмана подтвердить, что это не из-за меня. У старика пошаливало сердце, на некотором этапе биомодераторы не справляются, ему было слишком много лет. Работа нервная. Общение с представителями рода человеческого вроде меня способно, конечно, довести до инфаркта.