Мясник вечно твердит, что Бога нет, и чудес не бывает, всех судит, обвинил Марлену в краже, но тут я подметил скверную усмешку на его лице, и мне стало дурно, как вообразил, чем он займется, толстому хрену его нисколько не помешает вынесенный ей без суда приговор. Художник всегда одинок, ОТШЕЛЬНИК, СВЯЩЕННИК, КОРОЛЬ, и тем не менее всегда ищет себе женщину, чтобы спрятать свою ЖИРНУЮ ИРЛАНДСКУЮ РЯШКУ промеж ее грудей. Кому не хотелось бы заснуть в аромате лаванды, исходящем от женской кожи?
Когда мы раньше жили в Сиднее, брат возил меня ПОСМОТРЕТЬ КЛАСС в Сурри-Хиллз, только сперва насмерть запугал презервативами и инструкциями, что можно и чего нельзя брать в рот. Я-то знаю побольше его, всегда знал. Девушки очень милые, БАТАРЕЕК НЕ НУЖНО, ИГРУШЕЧКА МОЯ, трое откладывали деньги, чтобы учить детей в средней школе, но Мясник всякий раз дожидался снаружи, пока я кончу. Говорил, что времени хватает, он пока посидит, подумает, но кое-какие мысли никогда ему в голову не приходили, и когда я прикоснулся к руке Марлены, мои мысли ушли в страну, для него навсегда закрытую, входа нет, ГРЕБИ ПО ДЕРЬМУ без весла.
В Бахус-Блате многих девушек звали Ма, Ва, Ла. Шутили на этот счет. Вду-Ва. Тоже шутка.
МАА-ЛИН, а не МАР-ЛЕНА, Ма-аалин Уорринер, Ма-аалин Боутрайт, Марлин О'Брайен, Марлин Репетти, и нисколько меня не удивило, что Марлена Лейбовиц была прежде Мааалин Кук и появилась на свет в Беналле, очень миленьком городке на севере Восточной Виктории, ненамного больше Бахус-Блата.
Братец удивился, потому что считал ее АМЕРИКАНКОЙ, а она — Марлин Кук, ее мамаша держала КОФЕЙНЮ. Из тех девушек, которые всегда ПИШУТ и просят рассказать ОТКУДА ВЗЯЛСЯ САХАР или О ПЕРВОЙ АВСТРАЛИЙСКОЙ МАШИНЕ. Узнав это, я с огорчением понял, что она придется под стать брату, ведь из-за него наш почтовый ящик номер 46 вечно оказывался забит БРОШЮРАМИ и ОБРАЗЦАМИ в ущерб нужным бумагам.
Сначала пишут, потом бросают родные места, чтобы превратиться, как она, в КАК БУДТО АМЕРИКАНКУ, специалиста по Лейбовицу, хотя все ее образование сводилось к средней школе в Беналле, откуда ее выгнали за плохое поведение, — она сама так сказала, чего же сомневаться? Меня тоже исключили из четвертого класса. Целую неделю я прятался под одеялом, рисовал на простынях. Они так и не узнали, какие картины мне представлялись, как близки они были к насильственной смерти, помилуй Бог. Кровь хлестала у них из глаз и ушей.
— И ты здесь, Хью, — обратилась она ко мне, уплетая свиную чевапи на Тейлор-сквер. — Кто бы в Бахус-Блате вообразил себе такое?
С этим я не был согласен, но спорить не стал, очень уж приятно было сидеть рядом с ней. И Мясник притих, улеглась БЕЗУМНАЯ ЯРОСТЬ, пробужденная картинами Красавчика и неотступной проблемой — он ВЫШЕЛ ИЗ МОДЫ. Марлена заказала блинчики со сливами и ТРИ ВИЛКИ, а когда я НАЕЛСЯ ДОСЫТА, мы вернулись на Бэтхерст-стрит, но сперва Мясник купил две бутылки «Д'Аренберг Дед Арм Шираз» по 53 доллара, по цене видно, чего он добивался: понравиться ей больше, чем я. Такова жизнь. Как-то он теперь вспоминает ту ночь, когда его жизнь полностью переменилась? Если о чем и заговаривал, то лишь о том, как мы забыли в ресторане мой стул и пришлось возвращаться и убеждать официанта, что это наша законная собственность. И не моя вина, что в Дарлингхерсте в такой час полно злобных пьяниц и преступников.
Наконец, мы поднялись по ступенькам дома на Бэтхерст-стрит и, не задерживаясь на первом этаже, прямиком устремились на второй. Освещение бальной залы оказалось лучше, чем мы могли рассчитывать; Мясник еще раньше повернул лампы, нацелив их на самую длинную стену, и теперь, несмотря на ущерб, понесенный в походе за моим стулом, у него хватило сил помочь мне расставить картины. Раз за деньги, два для красы. Птичка-шалашник, на хрен, раскладывающая ракушки и мертвых пауков перед самкой, ерошит перья, чтобы сделаться побольше, бегает взад-вперед, Господи ж Боже, чук-чук-чук.
До той минуты миссис Лейбовиц была ДОСТУПНОЙ, но тут глаза у нее утратили всякое выражение, и она сделалась, как говорится, профессионалом, стала в ТОЧНО ТАКУЮ ЖЕ ПОЗУ, как детектив Амберстрит в другом случае, правой рукой обхватила левый локоть, а левой рукой — подбородок, спрятала от нас свой милый ротик. Ведь не такого результата добивался мой брат?
Ничего не говоря, она молча кивала и, повинуясь ее жесту, мы, двое здоровяков, сворачивали один холст и прислоняли к стене другой. Господи Боже, я сам не понимал, что происходит. К «Дед Арм Шираз» никто и не притронулся, хотя его предлагали наряду с пауками и ракушками.
И тут она говорит:
— Я устрою вам выставку в Токио.
Господи Боже!
Такого я не ждал. А он? Не знаю. На его месте я бы с громким воплем пустился в пляс по всей комнате, ПЛЯСКА МЯСНИКА в бальной зале Артура Мюррея, но глаза Бойна оставались темными, сощуренными, как глаза папаши, когда он осматривал ухоженную скотину и прикидывал, не хворает ли она ЗАРАЗНОЙ БОЛЕЗНЬЮ.
— Где?
Рот мужчины приоткрылся скупой щелью, контраст женскому, широко раскрытому в изумлении. Окна распахнуты на улицу, слышен крик, ЗАПАД побил СЛАБАКОВ, как их тут называют. Женщина почесала обнаженную загорелую руку и спросила, хорошо ли он знает Токио. Он поджимался, будто она хотела кошелек у него из кармана вынуть.
— Каким образом вы устроите показ в Токио? — Лицо как скорлупа, вернее, как речная галька, не раскрыть, не пробиться к нутру.
— В «Мицукоси», — сказала она, улыбаясь, хмурясь во все лицо, кожа на лбу пошла мелкими складками, как волны слабого прибоя, когда в тихой панике мечутся под ногами песчаные черви.
— «Мицукоси»?
— Это универмаг.
— Универмаг, — повторил он, как будто покупка пары носков — неслыханное унижение, как будто он не прожил пятнадцать лет в одном доме с магазином, составлявшим его наследство и его ответственность.
Откуда Марлене было знать, что нам грозила проповедь идеалов, вбитых в его задницу Немецким Холостяком? Но ОНА СРАЗУ ЕГО СРЕЗАЛА, раскупорив пятидесятидолларовый «шираз» и разлив его по кофейным чашкам, после чего разъяснила моему брату, который ходил кругами, как лошадь на привязи, что в Японии самые интересные выставки проходят в универмагах. Я недоумевал, как она еще его терпит, но, разумеется, такова ПРИВИЛЕГИЯ гениев — им дозволено быть ЗАКОНЧЕННЫМИ ИДИОТАМИ. Марлена Лейбовиц настаивала и даже вытащила из сумки блокнот с запихнутыми в него большими и малыми листочками, и среди них нашлось приглашение с серебряным обрезом. На карточке с серебряным обрезом значились три важные вещи: во-первых, название универмага «Мицукоси», во-вторых, имя злобного спринцевателя Джексона Поллока[33], но лишь когда обнаружилось также имя НАСЛЕДНОЙ ПРИНЦЕССЫ, брат, наконец, ПЕРЕВЕРНУЛСЯ КВЕРХУ БРЮХОМ.
— Чтоб меня! — буркнул Мясник.
Хотя я в толк не возьму, почему человек, до смерти ненавидящий КОРОЛЕВУ ЕЛИЗАВЕТУ АНГЛИЙСКУЮ приходит в такой раж по поводу японской наследной принцессы, но он уже ВЕСЬ ТРЕПЕТАЛ, КАК НОСОК, НАБИТЫЙ КУЗНЕЧИКАМИ. Разве мне дано разгадать тайны его взбудораженного мозга? Знаю одно: увидев серебряные японские иероглифы на обороте карточки, Мясник полностью проникся идеей «Мицукоси» и уже не менял мнение, даже когда выяснилось, что выставку Джексона Поллока открывала ТЕЛЕЗВЕЗДА.
С того вечера он полюбил всякого рода сырую рыбу, а когда нажрался ТОЛЬКО ЧТО ВЫЛОВЛЕННОГО ТУНЦА, заполучил глиста, вызывающего вздутие, судороги, понос и внезапные движения кишок. Но в ближайшие месяцы нам предстояли и другие приключения.
17
Вечно Хью, Хью с его стулом и сэндвичем (курица и салат), и нельзя ни отъехать, ни припарковаться, не приняв во внимание его интересы, и так было всегда, с тех пор — для пущей, блядь, точности, — как ему исполнилось двадцать лет, событие, которое он отметил, постаравшись утопить папашу в ванне. Череп Боун крепкий подонок, сильный и скользкий, как старый варан, опрокинул Заторможенного Боуна на спину и, под страшный вой, успел до половины залить его легкие мыльной водой, прежде чем мать взломала дверь топором для щепки лучины. Когда семейную хронику излагает Хью, рассказа об этом событии не дождешься, поскольку он любил папашу до обморока, и мы все разыграли жестокую и громогласную мелодраму в тот день, когда я приехал за ним из Мельбурна. Бедная мама! А ведь была красивой девушкой.
С тех пор мы с Хью срослись, как сиамские, нахуй, близнецы, и не стану загонять себя в депрессию, припоминая разные попытки наладить жизнь, когда я, бесясь от разочарований и злобы вынужден был резать мясо на комбинате Уильяма Энглисса в пригороде Уильямстоуна, а мой брат жестоко страдал, брошенный в запертой машине или в ночной пивнушке, отданный на милость угонщиков, наркоманов, старшеклассников. К тому времени, как я познакомился с Истицей (как она предпочитает называть себя с некоторых пор), Хью уже не соглашался оставаться с посторонними и потому пребывал под моей опекой — не было другого выхода.
Я купил дом в Ист-Райде, когда мои картины поднялись в цене на аукционах, то есть в 1973 году. Галерея Искусств Нового Южного Уэльса наконец удостоила меня ретроспективным показом. Не могу передать, до чего красива была тогда эта улица, еще живы частные предприятия, все это до Жан-Поля, до особняков с бассейнами, до «БМВ». К северу участок шел немного под уклон, сад казался живым и запущенным, в нем прятались нарциссы, помидоры черри опутывала трава, старость изуродовала стволы яблонь, «Рибстон Пиппин», «Лакстон Форчун», сорта, уничтоженные сетями универсамов и тупыми покупателями, худшие вредители, они, чем плодожорка.
Истица была высокого роста, гибкая, словно кошка, а я, двадцативосьмилетний дурында, был тщеславен и глуп, и выходил под вспышки фотокамер под руку с кровожадной тигрицей. Кто бы не позавидовал мне? Великолепная, словно кинозвезда, медового цвета кожа, в генетике ее и геральдике черт ногу сломит, но ее принимали за королеву. С первой ночи мой пропахший хмелем дом пропитали иные запахи — тмин, кардамон, базилик, лук-порей томились в моей видавшей виды сковороде. Стояла жара, сад опьянел от поспевающих плодов и свежесрезанной травы, в скромном уголке моей студии она поставила стол и принялась рисовать миниатюрные образы воображаемых природных предметов, совершенно оригинальные, ни на что не похожие, а потом терпеливо вырезала их в дереве и делала оттиски. Мне нравился масштаб этих творений, их кажущаяся скромность, и я приходил в ярость от того, что ими пренебрегают в погоне за широкомасштабной и хвастливой чушью, какой набит Сидней. Да, я был влюблен и бился за нее, быть может, перегибая палку. Я заставил свою галерею устроить ей выставку, заставил своих поклонников покупать ее вещи. Кто разглядит крошечный изъян в пьедестале прекрасной статуи? Только не я, ваша честь, даже под угрозой смерти.