На Шестой авеню Оливье купил ПРИПАСЫ, в том числе бутылку бурбона, аккуратно спрятал ее под пальто.
— Город твой, старина. И не слушай, если кто скажет иначе.
Он подождал, пока я сверился с картой. Я сразу увидел, где мы.
— А теперь, старина, выходим за пределы карты. Без паники. Следи, как это делается.
Вскоре на 24-й улице мы повстречали группу мужчин возле церкви. Не у всех были стулья вроде моего, но по крайней мере у четырех были. Другие облюбовали пожарный кран, ступени церкви, ВОДОРАЗБОР. Точно ВЛАДЕЛЬЦЫ ПУДИНГА, только от болезни у них вспухли лодыжки, ноги стали сизые или черные.
— Коллеги, — сказал мне Оливье. — Свои ребята. — Я расставил стул. Оливье в переливающемся сером костюме и модных ботинках стула при себе не имел, зато он достал виски и быстро нашел друзей.
— Нью-Йорк — приветливый город, — сказал он мне.
И первый же человек, потянувший из горла, дал нам свою визитку.
Винсент Каролло
Киномузыкант. «Забегаловка Челси»
Волосы у него были черные от ваксы, резко зачесаны от лба назад.
— Зовите меня Винни, — предложил он. Он играл на банджо в «Забегаловке Челси» — знаменитый фильм, насколько я понял. Никогда не останавливайтесь в приюте на Западной 16-й, учил он, и помните, что у Святого Марка суп лучше, чем у Святого Петра. Еще он посоветовал не спускать глаз со стула, а потом я спел ему «ВПЕРЕД, СЛАВНАЯ АВСТРАЛИЯ». Карточку он под конец забрал, потому что она ему еще понадобится, и пообещал пригласить меня в следующий фильм, но когда я в свою очередь пригласил его в «Клуб Спорщиков», Оливье сказал, что нам пора.
Главное — он показал мне, как обзавестись друзьями. Теперь я могу действовать без него. В этом вся суть. Теперь он оставит меня. В офисе у него сидеть нельзя, и заглядывать, когда вздумается — тоже. Это правило он постарается изменить, однако пока еще этого дождешься, Хьюи.
— Беда в том, старина, — пояснил он, — что все они очень высокомерны.
Я спросил, а нельзя ли устроиться на улице перед офисом.
— У тебя УНИКАЛЬНЫЙ ТАЛАНТ, старина, — ответил он. — Я что имею в виду, старина: ты умеешь найти себе место.
Это он про талант сидеть на стуле, пока Мясник носится в приступе ярости, распушил павлин хвост и думал королем стать. Про мой ТАЛАНТ рисовать он понятия не имел. Когда меня исключили, я не стал поджигать школу. Вместо этого рисовал себе потихоньку ручкой по простыне, и когда мамочка ГЛЯНУЛА НА ЭТО, у меня уже весь Бахус-Блат был нарисован. Черный Череп обошелся со мной в обычной своей манере.
Бахус-Блат — моя родина, одна ты на свете, одна ты такая. Стул, тропинка, я знал все канавы и дренажные трубы, помнил длину каждой улицы и где они сталкиваются друг с другом. От Мэйсон-лейн до разъезда железной дороги Мэдингли — 6450 ударов сердца. Во всей ПОПУЛЯЦИИ в 5000 человек кто-нибудь еще знал этот простой факт? Да, у меня талант, но для школы я оказался слишком глупым.
Когда в понедельник утром Оливье покинул меня, я взял карту и расстелил ее в комнате на ковре. Шею ломило, но ничего особенного. Я нарисовал поверх Бродвея Мэйн-стрит Бахус-Блата, Гисборн-роуд — поверх 34-й улицы, а призрак Лердердерг-стрит скрыл под собой Восьмую авеню.
То лучше становилось, то хуже. Наконец, я не мог уже смотреть на карту. Я пошел.
Выйти на Третью авеню и по ней. Таков был мой план. 22-я улица, 23-я и так далее. Сумею добраться до 55-й, точно, смогу. Сердце бьется под 200 ударов в минуту, огромный красный мускул ревет от напряжения, плевать. Вышел на 55-ю, но вход в здание преградил человек в коричневом костюме.
Я пошел обратно в центр. Следовал карте Бахуса и добрался до лавки Мясника рядом с Дуэйном Ридом и купил упаковку пластыря — ГРАБЕЖ НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ.
Оливье заявился наконец в клуб, ЛУЧШЕ ПОЗДНО ЧЕМ НИКОГДА, я вручил ему пластырь и велел наклеить на окно, чтобы я с улицы мог отличить его офис.
— Старина, — сказал он, — я наклею пластырь ровно в десять минут второго.
Мы уселись в баре, и Оливье сказал, что берет жизнь в свои руки.
— Возьми эту, — предложил он мне.
Теперь он готов развестись с Марленой.
Он осушил большую порцию джин-тоника и захрустел льдом. Суку это прикончит, сказал он. После развода ей уже не придется выступать экспертом и заставлять его подписывать сертификаты.
— И эту прими, — протянул он мне.
Я заметил, что вторая таблетка отличается цветом от первой.
— Нам не до эстетики, тут все эстественно, — возразил он.
Уже оседлал СВОЮ ЛОШАДКУ и пустился вскачь. Пусть возвращается в свое машбюро, в болото, из которого вылезла, и он принялся перечислять всякое ДЕРЬМО, которое растет на болотах, включая спирогиру.
К нам приблизился Жуйвенс.
— КРОВЬ НА ЕЕ СЕДЛЕ, — пропел Оливье, кто его знает, из какой песни. Жуйвенс подал знак бармену, и я сообразил, что Оливье сходит с ума.
На следующее утро я понял, что пора провести денек с братом. Это его долг — присматривать за мной. По прибытии я потребовал яичницу с сосисками. Он свои обязанности знает.
Марлена спала на матрасе на полу. Голые ноги высовывались из-под лоскутного одеяла. Я видел даже ее попку, Господи Боже, такую милую, поспешил отвернуться. ПО ПРИЧИНАМ, ИЗВЕСТНЫМ ТОЛЬКО ЕМУ ОДНОМУ, брат купил лист стекла и растирал на нем краски, собирая крошки шпателем.
Я спросил, почему бы ему не купить нормальных однофунтовых тюбиков.
Он послал меня к черту.
Очень мило. Я сел и стал смотреть, что он делает, пока он не предложил мне попробовать. Опять я потребовался в качестве ПРИСЛУГИ.
Вместо льняного масла он использовал нечто под названием АМБЕРТОЛ. Я с удовольствием продемонстрировал, как добиться маслянистой консистенции, которая ему требовалась. Цвет был очень приятный, но из брата, как всегда, полезла агрессия. Океаны желтизны, цвет Бога, бескрайний свет.
— Ну, — сказал он, — как поживает твой приятель доктор Геббельс?
— Кто?
— Оливье.
Я сообщил ему, что Оливье разведется с Марленой. Думал его порадовать. Может, удалось. Во всяком случае, я заметил, как Марлена завозилась в постели, но, кажется, не проснулась, по крайней мере, не произнесла ни слова.
45
Пыльный холст Доминик Бруссар так и стоял лицом к стене, а если между нами с Марленой сохранялось какое напряжение, то — весьма приятного свойства.
Но у моей крошки был от меня секрет: как она сумела уменьшить полотно? Был секрет и у меня: банки с красками, назначение которых я не желал ей объяснять. Оставил все пять загадок на виду, на покоцанной стойке между комнатой и кухней, и в двадцати футах от них делал зарисовки, сидя на деревянном ящике спиной к грязной улице. Чем это я занят? Я не говорил, а она не спрашивала. Мы только и делали, что улыбались друг другу, и пуще прежнего занимались любовью.
Потом она купила тренажер и установила его с такой же миной, с какой я трудился над красками и эскизами. Иногда я прерывал свой таинственный труд, чтобы нарисовать чудные тонкие руки, натянувшиеся мышцы шеи. Она потела от упражнений, однако на этих рисунках, которые я все еще храню, кажется, будто на ее коже блестит не пот — мое вожделение.
1981 год на дворе и единственное правило: НЕ ВПУСКАЙ В ДОМ НЕЗНАКОМЫХ ЛЮДЕЙ. Но как-то поздним снежным утром прозвенел звонок, я нажал на кнопку домофона и распахнул нашу дверь навстречу судьбе. Иначе пришлось бы спускаться на пять этажей, ради мало интересовавшего меня курьера.
Так я нечаянно впустил в дом окаянного детектива Амберстрита.
Марлена опустила на пол штангу.
— Что вы тут делаете? — спросила она.
— А вы, Марлена? — откликнулся Амберстрит, выставляя белое морщинистое лицо из ворота длинного черного стеганного пальто. — Это актуальнее.
— Симпатичные ботинки, — вставил я, но этот человек был нечувствителен к оскорблениям и вполне удовлетворенно опустил взгляд на покрытые снегом кроссовки «Конверс», торчавшие из-под черного пальто.
— Спасибо, — сказал он. — Всего-то шестьдесят баксов. — Он сморгнул. — Дело в том, Марлена, что мансарда является собственностью Правительства Нового Южного Уэльса. Надеюсь — ради вашего же блага, — что у вам имеется разрешение пребывать здесь.
Но тут его взгляд упал на «Екклесиаста», и его грубые манеры внезапно смягчились, что-то похожее на преклонение проступило в его взоре. Не сводя глаз с этого притягательного объекта, он снял свое нелепое пальто, выставив на показ толстовку с надписью «ахни Нью-Йо», «Тр» и «рк» скрывались у него под мышками.
— Итак, — произнес он, прижимая к себе пальто, словно грелку, — итак, Майкл, знакомы ли вы с Хелен Голд?
Марлена бросила на меня заговорщический взгляд. И что бы все это значило?
— Очень плохая художница, — ответил я. — На фига мне такое знакомство?
— Прежде здесь работала она.
— Вообще-то, с ней дружила я, — вмешалась Марлена.
— Значит, миссис Лейбовиц, вам известно, что Хелен покончила с собой.
— Разумеется.
— Значит, вы осознаете, что вторглись на место преступления?
— Извини, — сказала она, обращаясь ко мне. — Я не хотела нагонять на тебя хандру.
— Свет здесь плохой, — заявил Амберстрит, затягивая свой двадцативосьмидюймовый пояс еще на одну дырочку. — Как пришло в голову купить такую квартиру для художников? И вы здесь работаете, Майкл? Вы творите? — Он огляделся по сторонам, узкая голова дернулась в сторону банок с красками, которые я выставил на подоконнике. — Сменили палитру!
Он заскрипел половицами к кухне. Марлена снова бросила мне предостерегающий взгляд, и снова я ничего не понял.
Детектив, словно пес — тут понюхает, там пописает, — бежит от одного запаха к другому. Пальто оставил на стойке, схватил разом две банки, красную и желтую.
— Как интересно. — Пыхтит-пыхтит-пыхтит. Воткнул острый нос в «Екклесиаста», скосил глаза, все еще прижимая к груди мои баночки. Если отвернет крышку и учует «Амбертол»… Не додумался.
— Боже, — сказал он. — Пусть даже освещение было самое что ни на есть наилучшее. В смысле, у «Мицукоси». Все на продажу, то есть я имею в виду, все было продано, Майкл. Надеюсь, дома о вас тоже писали?